У моей бабушки были глаза разноцветные – один зеленовато-синий, а другой черный. Рассказывают, в молодости ее дразнили ведьмой и побаивались. Юная тоненькая Фатима за словом в карман не лезла, могла высмеять любого парня так, что тот долго ушами тряс, красный, как вареная свекла, не зная, что ответить.

– Чего ты все время бежишь? Ты чужую курицу украл? Это она у тебя в штанах болтается?

– Зачем так на меня смотришь? Это у судака глаза не закрываются. А ты же человек!

Что тут ответишь? Красивая была девочка…

А жизнь у нее сложилась долгая и тяжелая. Первый ее муж, богобоязненный мужичок из крестьян, надорвался, помогая мельнику ставить многопудовые жернова, и умирал неделю, читая шепотом молитвы… Второй муж (мой дед по отцу) пришел с реки Камы, из рыбной артели, – он погиб на войне перед самой революцией…

Мой же отец едва не сгорел в танке на Великой Отечественной, а после фронта пошел работать в милицию, и бабка, помню, кричала ему:

– Чего не сидится дома? Ты же хромой.

И верно, ее сыночек был хром, повредил в пятнадцать лет левую ногу на рубке леса, однако на фронт попросился добровольцем, стараясь не хромать перед медкомиссией в райцентре…

Однажды я, будучи уже студентом, приехал в начале лета на каникулы домой и, искупавшись в речке, простудился. Бабушка сидела рядом несколько дней и ночей. Она гладила мне лоб, заглядывая в глаза то черным, то синим глазом, и все время бормотала и пела молитвы на непонятном языке, а потом, оглаживая лицо сухими ладошками, что-то еще добавляла пугающим свистящим шепотом. Видимо, какие-то заговоры.

– Какие ты молитвы читаешь? – сердилась мать, в ту пору коммунистка, учительница в сельской школе.

– Какие надо, такие читаю, – резко отвечала наша сухонькая, сутулая старушонка с черными четками на красной нитке, продетыми меж пальцев.

До сих пор я вижу ее в темном платке с красной искоркой, в длинном ситцевом платьишке, в галошах. До своей болезни я с ней все время спорил о религии.

– Где рай, который обещают попы и муллы? – спрашивал я дерзко.

– Сейчас ты этого не поймешь, как не поймешь разговор синицы в окне, – отвечала она.

– Почему рай по-татарски “эжьмах”? Это все равно что жмых. Пить нельзя, курить нельзя, ходи по струнке. Всё хорошее из человека выжмет религия, остается жмых. Нет, я не хочу в такой рай.

Бабушка, замахав руками, ворчала себе под нос:

– Ой, пожалеешь, несмышленый парень… ой, что-нибудь потеряешь, бегая по танцам, что-нибудь отморозишь…

Она мне порой казалась жестокой. Ругала власть за то, что народ распустился. Шипела на моего папу, как шипит примус:

– Ты жалуешься, что зерно с тока воруют. Надо руки рубить!

– Как это – рубить?! – не понимал добрый лысый мой отец.

– А вот так! Украл раз – левую руку отрубить. Украл второй раз – мизинец правой руки. И человек поймет…

– Мама, так нельзя. Человек иногда ворует из-за голода.

– А пусть он работает. И на чужое добро не заглядывается. На чужую жену. На чужие деньги.

– А если заглядывается, тоже рубить? – уже ухмылялся отец.

– А если пьет, керосином напоить и поджечь ему язык! – выдавала бабушка нечто уже и вовсе несусветное.

Но надо признать: в душе она была иной. Если испекла пироги – несла в соседние избы дать отведать. Если дети первого мужа, ныне тоже старики-рыбаки, привезут сорожек мешок – половину раздаст. Но на язык, на язык остра…

Я думал, бабушка ненавидит меня за глупые слова о религии, а вот же – сидит возле моей кровати и бормочет нараспев какие-то незнакомые слова…

Отец, в детстве учившийся в медресе и немного знавший арабский язык, прислушавшись, усмехнулся:

– О смерти она ему читает.

Мать, услышав слова отца, расстроилась и заплакала.

– Зачем ты ему про смерть читаешь?

– Я читаю, потому что он все равно умрет… – отвечала грозно старуха. – Не сейчас, так позже. Но я уже могу не успеть ему почитать эти молитвы. Он же должен знать, какая дорога его ждет.

– И ты что, знаешь, какая дорога его ждет? – язвительно воскликнула мать. – Отойди, я сейчас ему горчичники буду ставить!

– Ставь, – не возражала старуха. – Только мне не мешай, я дочитаю эти суры.

Мне было то жарко, то дикий холод пронизывал меня, такой, что зубы мои стучали. И однажды среди ночи я очнулся – рядом, как привидение, сидела в темноте снова она, моя бабушка, и, тряся головой, продолжала бормотать нараспев, несколько в нос, свои молитвы.

А в окно светила луна, на улице играла гармонь, смеялись и визжали девушки. И лиловые тени ложились от рамы на золотые половицы. И в окне билась прозрачная бабочка, и тень от нее была огромная, она порхала по мне, как смерть.

– Бабушка, – попросил я. – А ты не можешь мне объяснить по-русски или хотя бы по-татарски, что ты и кому говоришь.

Бабушка словно и сама очнулась, долго на меня смотрела, потом улыбнулась черным беззубым ртом…

Впрочем, вру, мне так показалось из-за болезни и со страху, что рот у нее беззубый. У нее до глубокой старости оставались целы все зубы! Помню, мама этому изумлялась. А однажды я увидел и вовсе диковинную сцену: наша бабушка Фатима сидела возле горящей печки и, моргая от усердия, напильником шоркала себе во рту.

– Что ты делаешь?! – ахнул я.

– Зуб точу. Грызла орех, зуб сломался, режет язык. – И вынув напильник, пальцем попробовала зуб во рту. – Теперь гладкий…

– Бабушка, – повторил я уже среди ночи, когда через волнистые зеленоватые стекла окошек светила луна и по комнате порхала огромная тень бабочки. – Кому и что ты говоришь в своих молитвах?

Старуха погасила улыбку, поперебирала шарики четок и сказала так:

– Я прошу Аллаха, мой дорогой внучек, чтобы, когда ты будешь переплывать огненную реку… ну как твой Щапаев, – пояснила она, – чтобы тебя не клевали железные птицы в голову… ну как твоего Щапаева.

Оказывается, она видела фильм “Чапаев” и он ей очень понравился. И далее весь рассказ свой она вела, сопоставляя с этим знаменитым фильмом.

– Потому что огненную реку можно переплыть, если только не разговаривать. А если тебя будут клевать железные птицы и ты закричишь – огонь тебя затянет.

– А дальше? – спросил я.

– Дальше? – переспросила она, глянув на меня как-то строго. – Дальше будет другая огненная река.

– И там тоже будут пикировать железные птицы?

– Откуда ты знаешь? – удивилась старуха. – Да, там тоже будут железные птицы прыгать на тебя и клевать… но ты должен молчать… ну как твой Щапаев.

– А дальше?.. – не унимался я.

Старуха вдруг разгневалась. Щелкнула меня костлявым пальцем по лбу.

– Ты не понимаешь? Это очень долго… человек умирает долго… но, пока он плывет и старается молчать, он живой…

Я разочарованно кивнул и задремал. На улице девушки пели песни, играла гармонь, а я валялся больной, весь склизкий, с прилипшими к телу майкой и трусами, но я знал, что едва успею выздороветь – уеду, улечу обратно в город, к своим друзьям-студентам…

И я уехал. И через пару месяцев узнал, что бабушку похоронили. Она ходила к подруге через улицу по гололеду, поскользнулась и упала. После этого она недолго прожила… Болела тихо, ни на что не жаловалась, а перед самой смертью попросила подвесить над могилой кормушку для птиц, а четки, которые постоянно держала в руках, передать внуку, то есть мне.

В мой очередной приезд на родину эти четки мне мать и отдала, сказав почти раздраженно:

– Смотри, чтобы люди не увидели… Религия – это опиум для народа.

Четки была легкие, красная нить была продета сквозь дырочки в круглых шариках. Из чего эти шарики? Похоже, из каких-то отшлифованных семян. Для чего мне эти четки?

Однажды я был в командировке, сошел ночью с поезда и в чужом городе искал гостиницу. И ко мне на темной улице пристали подростки. Человек семь.

– Эй, у тебя есть закурить?

Я медленно, стараясь держаться максимально спокойно, шел по улице, постукивая портфельчиком по коленке.

– Спички есть? – они приблизились сзади.

Я не ответил.

– Ты что, бля, глухой?! – Меня толкнули в спину, но с опаской (а вдруг сейчас развернусь и вмажу, а то и оружие достану?).

Я остановился и, судя по шороху ног, они тоже остановились. Но я – нет, не оглянулся, – я посмотрел на свои часы и зашагал дальше.

– Сколько время? – Был следующий вопрос.

Я каменными шагами шел по улице, готовый в любую минуту закричать и броситься бежать. Но сдерживался.

– Да ладно… Он, наверное, немой, – сказал кто-то самый малодушный из ночной шайки. И остальные с этим согласились.

И отстали от меня.

Я добрался до гостиницы на трясущихся ногах и долго не мог уснуть. И почему-то вспомнил мою бабушку, ее совет молчать, когда переплываешь огненную реку. Конечно, метафора. И все же…

Прошло несколько лет, серьезно заболел мой отец, и я потерял моего молчаливого отца. Мать моя стала верующей и однажды, когда я прилетел в гости, спросила:

– А четки бабушкины ты хранишь?

– Кажется, – отвечал я. – Да, они у меня дома висят на гвоздике.

– У меня тоже есть, – похвасталась мать и показала крупные, из красного стекла или пластмассы четки. – Только я не знаю молитв. Что она тебе рассказывала, ты помнишь?

– Конечно, – отвечал я. – Когда мы будем умирать, а мы все будем умирать… мы будем переплывать огненную реку. Ну как Чапаев. Но мы не должны жаловаться. Нам на голову будут пикировать железные птицы, чтобы мы от боли закричали и открыли рты. Если закричим, нас тут же проглотит огонь.

Мать подумала и спросила:

– А разве бывают железные птицы?

– Наверное, это метафора, – отвечал я. – Может, какие-то видения? Вон в тибетской “Книге мертвых” сказано… после времени, равного вдоху и выдоху, ты увидишь…

– Ты такие книги читаешь?! – испугалась мать. И наивно пропела:

– Заче-ем?!

– Но ведь мы все равно все…

Мать закрыла мне ладонью рот.

– Не надо так говорить. Дальше. Что она тебе рассказывала дальше?

– Дальше?.. – я пожал плечами. – Дальше будет другая огненная река. А там за холмами еще одна… И надо плыть.

Мать молчала.

– И чем спокойней, терпеливей мы будем плыть, тем дольше мы будем жить.

– Тогда она не про смерть тебе рассказывала! – сказала мать. – Про жизнь! Она была мудрая бабушка…

– Конечно.

– Я зря ее не любила… – И мать заплакала.

А я однажды плыл-таки через реку. В дикой тайге. И вдруг над моей головою показались железные птицы. Птицы кружились и пикировали, сбрасывая какие-то воющие грузы.

Наверное, это были учения. Но почему не предупредили население? А здесь нет никакого населения. Два-три человека на сотни квадратных километров. Геологи. Бомжи. Беглые зэки.

Я старался не кричать. Потому что бесполезно.

Но когда доплыл и, сняв с головы почти не намокшую одежду, разжег костер и понял, что остался жив, я подумал: отныне любые огненные реки я переплыву терпеливо.

Об этом меня заранее предупредила бабушка, которой в свое время очень понравился фильм “Чапаев”.