Может быть, оттого, что сирень за окном расцвела и ночью одурманила, а может, травка какая в табак попала, только чудной сон приснился Барласу – нежный какой-то, весь в поцелуйчиках, как будто даже спрыснутый одеколоном. Там, во сне, читает Барлас газетку, на нем такая белая, как черемуха, рубаха, а рядом, спиной к нему, женщина худенькая стоит и говорит:

– Они, наверное, уже не придут в себя…

– Кто?

– Да розы…

Потом шел совершеннейший бред. Два пацана, одетые в матроски, залезли к нему на колени и стали умолять рассказать про какого-то там Нансена-Амундсена. Дверь открылась, вошла школьница в белом фартуке и протянула ему на подносе голубую записку: “Позвоните, когда вернетесь в Рим. Обязательно купите воскресную “Униту”.

Барлас до полудня курил, лежа на топчане, и вспоминал:

– Хе! Гляди-ка, Рим… Тут до Казани доедешь – и то спасибо! А до Рима и во время войны не доходили.

Татарская деревня Шувази, в которой жил Барлас, была обитаема только летом, когда грибы появлялись. А зимой, кроме Барласа да старухи-гадалки, никого тут не было. Жили они на разных концах деревни и виделись только издали – помашут друг другу рукой, мол, живы еще пока, и всё…. Но как только Барласу приснилось такое, собрался он к старухе, взял рыбки соленой – угостить – и пошел.

– Снится мне, Долорес-апа, будто сижу я в кресле, в белой рубахе, все газету какую-то заграничную читаю и все-то в ней понимаю! А тут баба одна крутится, нет, жэ-энщина, и цветочки водой брызгает…

Он плеснул себе мутной самогонки, зажмурился и тут вспомнил про высокую бутылку, которую женщина во сне поставила на скатерть. Барлас мог сейчас по запотевшему окну написать по памяти это заморское словечко: “Whiskey”.

Долорес-апа, оборвав вечное свое нашептывание, сказала:

– Если приснится еще, стукни ее по голове и скажи так: суга батсын – бака булсын*. Семь раз повтори!

Пришел он снова через неделю.

– Это, вчера я во сне, ну, опять напился ихней водки, – Барлас указал рукой куда-то за леса – за горы. – Вот, ей-богу, трезвый лег, это она меня напоила… Ну, проснулся поздно – косой, как заяц! И пьяный как-то не так. Чувствую, все загорается во мне, гудит и поет… Я по утрам теперь плакать хочу!

– Чего ж не стукнул-то? – удивилась гадалка.

– Забыл…

Женщину ту звали странно – Ортанс, и была она ему верной женой. “Вот так-то, – ухмылялся Барлас, – во сне я, значит, женатый, а наяву бобылем!”

Долорес-апа дала ему бутылек с настоем. Два дня попил он по глоточку ее варево, помутило-помутило, и вдруг приснилась сама Долорес: будто хлещет его крапивой и шепчет невразумительное: пери, пери, кит моннан!** – и так весь сон…

Вылил Барлас остаток зелья в землю. Ходил весь день злой, даже кота своего Себастьяна обидел. Но ночью снова пришла к нему Ортанс, взяла его за руку, успокоила, и он проспал до обеда. Они калякали в сумерках избы по-французски. Потом долго в ушах стояло это приятное: же-же-же, лю-лю-лю… Ортанс игралась с ним – целовала в ухо, а он хихикал, как ребенок, и принимался считать пальцем ее позвонки, начиная от самой шеи, – раз, два, три…

Барлас теперь и днем ходил сонный. Делал в забытьи какие-то дела, поливал до болота огород. Потом шел к колодцу и кричал туда матерные слова.

Зимой, когда пурга замела избушку доверху и дом трещал под тяжестью снега, Барлас женился на Долорес-апе. Не такой уж и старой оказалась гадалка, было ей тридцать пять или около того. Протоптал он к ней тропинку и, балансируя, как канатоходец, перетаскал свои нехитрые пожитки: хмурого кота Себастьяна, малиновые корешки в мешочке (горят в печи красиво), берданку и тяжеленный черный баул.

Натопила она баньку. Сняла с себя бусы рубиновые, яркие тряпки, поддала жару-пару, чтобы скрыть наготу, и молча исхлесталась веником. Разгладила морщины, намазала волосы жиром и поглядела на мужа своего свежо и молодо:

– Ну что, Барлас, потрешь, что ли, спину?

Он выскочил из бани, как ошпаренный. Осушил черпак кваса и спрятался под одеяло.

…Ортанс направила черную струйку в чашку:

– Поешь горячих булок с маслом?

Он с легким нажимом опустил тяжелый серебряный нож в желтый шар масла и пропел на самодельный мотив: “Озябший чай и булки с маслом его встречают на столе, и на лице его угаслом…”

– Когда ты собираешься в Рим?..

Так и жили они, не мешая друг другу: Ортанс – во сне, Долорес-апа – наяву. Только иногда из своих роскошных снов Барлас случайно тянул за собой в эту жизнь странные серебристые нити…

Так, вдруг его тело начинало благоухать духами Ортанс. Он принюхивался к рукам, к рубашке и недоумевал. Иногда в избе возникала и с шумом проносилась свежесть роз или ни с того ни с сего обдавало лицо жаром кофейных зерен.

Долорес-апа настораживалась и бросала, на всякий случай, пучок полыни под топчан. А Барлас выходил на крыльцо, обкуривал себя едким дымком и, морщась, думал о том, что вот ему ни к черту не нужна ни эта корова с парным молоком, ни самогонка даже, ни Долорес со своими куриными пирогами… Да и от себя самого он теперь шарахался, как от черта. Как-то сидит, подносит самокрутку к губам и с удивлением глядит на эту чужую руку с желтыми, высушенными табаком пальцами. И будто спрашивает его кто-то: “О чем грустишь, Барлас? Чего не успокоишься никак?”

…В тот день с утра он курил на веранде душистую сигаретку, а Ортанс собирала черную вишню для варенья. Она ныряла в своем белом платье в глубокой зелени и возникала то здесь, то там. Махала ему рукой, что-то кричала, но он ничего не слышал из-за шума листьев.

Потом она вышла к нему утомленная, с полной корзинкой крупных вишен. У нее на груди расплылось бордовое пятно.

Вечером, часу в седьмом, приехали гости. Дом наполнился шумом: звон разбитого фужера, глупый смех….

Ночью гости собрались купаться – при звездах, а он остался, сказавшись больным.

Сидел в своем дачном кабинете, некоторое время выписывал цитаты для научной статьи. Достал из книжного шкафа книгу в зеленом сафьяне, открыл на закладке и прочел: “Город пришел в упадок и опустел. В 1557 году из 40 тысяч жителей в Казани осталось лишь 6 тысяч татар…”

И вдруг дача содрогнулась от крика: “Барин! Ба-а-а…” Белые напуганные листы разлетелись по комнате, чернила с шумом впитались в сукно…

Он se redressa haletant, et….***

Барлас вскочил с кровати и упал на четвереньки, тряся мокрой головой. И снова послышалось это жуткое: “Ба-арин!” Он подбежал к окну и увидел, как медленно надвигается на него белесое облако. Оно проплыло сквозь кусты и заросли малины и, отделившись от ветвей, накрыло Барласа тенью.

Он похолодел, узнав ее в сумерках по тому, как она зябко кутала плечи (Долорес-апа пробормотала сквозь сон: “Полстакана лопухов!”)

– Я намочила ноги – такая роса!

– Я вынесу тебе галоши…

Он дотронулся до нее. И пальцы сразу, почуяв родное, близкое, нырнули в стянутые пучком волосы, привычно выдернули шпильку и выпустили на Барласа поток волос, пахнущих рекой.

– Вот мы и вместе!

– Ортанс! Je vous aime… Je…****

– N’etes pas faites… pair vegeter ici!*****

На берегу мутной реки участковый обнаружил галоши. В одной из них, к своей радости, он нашел розовую ленточку – все, что осталось от роскошных снов Барласа, – и положил в серую папку. На песке были хорошо видны следы, мужские и женские, уходящие в воду.

– На лодке уплыли… А куда – один черт знает, – заключил он и поехал к Долорес.

На захламленном чердаке участковый споткнулся о старый черный баул. Узел легко разомкнулся, и толстые пальцы нырнули в тайное. Отбросив истлевшую манишку, воротник-стоячок и расползающийся том Метерлинка, они ухватили кипу фотографических снимков. Полетели в сторону мальчики в бескозырках, виды Версаля и Сен-Женевьев-дю-Буа… В руках остался лишь снимок с полустершимся вензелем: “Фотограф Булл из Парижа”, где была запечатлена молодая чета. Дама утопала в глубоком кресле. Белая, как снег, рука барина покоилась на ее плече. Среди старых журналов было найдено прелюбопытнейшее письмо:

“Я приду, схвачу Тебя за руки и никуда не отпущу. Посмотрю Тебе прямо в глаза, и Ты все, все поймешь…

Сладким вином на прощанье –

Кипрским вином напою!

Выпьем за наше свиданье,

Выпьем за удаль мою.

Это старый романс. Ты пой мне романсы, я их больше всего люблю… Тут только одно лишнее – “на прощанье”. Я прощаться не хочу. Помучился – и будет. Обнимаю Твою талию, целую Твои губы. Твой. 1903. Бад-Наугейм”.

Участковый разложил перед вдовой доказательства своей версии и, откручивая вобле голову, спросил:

– Ну что?

Долорес-апа долго разглядывала снимки, даже принюхивалась. Дотронулась и до письма, но вдруг сказала уверенно:

– Не его это!

– Да? – взорвался участковый. – А следы на реке?

– Много там всяких ходит. Перепутал ты следы…

– Эх, глупая ты баба!

Уже на пороге он вспомнил о ленточке и, протягивая ее, многозначительно произнес:

– Ширше лафа! Во всех преступлениях всегда виновна женщина! Так говорят, между прочим, французы!

Долорес-апа не поверила ни единому слову, а все же ленточку сожгла, пепел аккуратно собрала в бумажку и кинула в уборную.

– Утоп мой Барлас, – сказала она, глядя на самовар, – вижу его на дне, зацепился он за корягу одну.

Весной родился у нее мальчик. Легко родился, без боли. “Вот и весточка мне от Барласа!” – обрадовалась она и припомнила давнишний разговор:

– Барлас, как бы ты хотел сына своего назвать?

– А ты?

– Мубарак, в деда.

– А я – Антуаном!..

Так и назвала мальчика, хоть и была против. И в летнюю пору многим грибникам приходилось слышать занесенное в глубину марийских лесов красивое и непривычное для уха:

– Антуан! Себастьян! Домой!!!

Перевод:

**** Я люблю вас… Я…(фр.)

*****Вы не созданы для прозябания здесь! (фр.)