Об авторе
Адель Хаиров родился в Казани в 1963 году. Журналист, прозаик. Публиковался в журналах “День и ночь”, “Идель”, “Казань”. В настоящее время работает редактором и режиссером ТО “Панорама”, автор телефильмов о поэтах Гаврииле Державине, Дэрдменде, Мусе Джалиле, художниках Баки Урманче, Иване Шишкине и певце Федоре Шаляпине, а также цикла передач о старых домах Казани. Две книги А.Хаирова сейчас готовятся к печати в московских издательствах “НЛО” и “АСТ-ПРЕСС”.
Это был дикий островок, называемый в народе Суконкой. Так окрестили Суконную слободу в Казани ее обитатели. Островок этот был густо населен ворами, алкашами и проститутками. Каким образом моя бабушка – товаровед затесалась среди них, было непонятно. Как же я был приятно удивлен, когда прочел в одной краеведческой книжке, что в соседнем доме, в узких сумеречных коридорах которого мы играли в прятки, жил сам Федор Шаляпин!
…Одно из моих детских воспоминаний выглядит так.
Ясный морозный вечер, дым из труб, как чулок, бесшумно поднимается к крупным звездам. Мы – я, бабушка и мой дядя – поднимаемся на Шамовскую гору, посыпанную золой, и оттого, к сожалению для меня, нескользкую. Идем мимо клиники, построенной на деньги купца-старовера Якова Шамова. Клиника похожа на мрачный замок.
Вдруг из-за деревьев отделились две черные фигуры, третья маячила поодаль. Угрюмый мужик выставил вперед руку, и в рукаве что-то щелкнуло. Взрослые быстро взяли меня в теплое и темное кольцо, и само “представление” закрылось фалдами шуб, как занавесом. Единственное, что я успел разглядеть, так это то, как одновременно сверкнули при луне золотая фикса зека и лезвие его финки. Дядя, всю жизнь проживший на Суконке, что-то грамотно ответил вору, и тщедушные фигурки, “погасив” фиксы и финку, мгновенно исчезли, как мне показалось, в дуплах черных деревьев, днем похожих на толстые ноги озябших слонов.
Наш дом стоял от клиники неподалеку, и поэтому мне часто приходилось слышать ныне сильно устаревшее слово “караул!”. В моем представлении это были глупые солдаты с секирами из только что показанного по телевизору мультфильма “Бременские музыканты”.
Суконка улочками сползала с горы, они здесь так и назывались – Первая Гора, Вторая, Третья… Но наша улица под самой горой именовалась тихо и мирно – Тихомирнова. Когда здесь местная шпана затевала драку, то обычно говорили: “Тихо-мирно разберемся!”.
Старожилы Cуконки являли собой своего рода элиту воровского мира. Они сторонились молодой дикой поросли, плюющей на воровские законы, и были по-своему мудры и справедливы. По отношению к ним можно было бы даже употребить такое затасканное слово, как “патриоты” своей суконской родины. По утрам они употребляли исключительно “Боржоми”, отвергая пиво или брагу, а потом играли до обеда под сенью старого клена в шахматы, в которых некоторые утраченные фигуры были заменены винными пробками. Но вот солнце грузно переваливало за полдень, и тогда тени всех фигурок, как стрелки солнечных часов, начинали точно указывать на замызганную рюмочную. Воры чесали загривки, откашливались и снаряжали гонца с алюминиевым бидоном. После первых двух стаканов ядреного пива шахматы заменялись картами. Пиво же сменяли темно-зеленые кегли дешевого яблочного вина. Языки у воров развязывались, и можно было услышать много интересного из жизни Суконки. Так, впервые я узнал, что на месте кинотеатра “Победа” с псевдоримскими портиками и гипсовой лирой на крыше в царские времена стоял Горлов кабак, прозванный так за то, что здешний народ, промочив горло, любил погорланить похабные песни. Именно сюда зашел Пушкин, чтобы записать рассказ одного из местных старожилов о Пугачеве…
Шамовский овраг притягивал меня к себе как магнит. Когда я был маленьким, дедушка выгуливал меня на краю этого оврага. Он садился на пенек, а меня привязывал, как козлика, за бечевку к ноге. На склонах оврага американские клены разрослись так, что образовали, как в тропиках, одну сплошную разветвленную крону, не хватало только диких обезьян. Зато крыс здесь обитали целые полчища. Летом 1970 года они загрызли местного вора Лябика, который выиграл в карты бешеные деньги и посреди ночи решил срезать путь по дну оврага. Рассказывали, что его одежда аккуратно лежала на траве, будто бы ее расстелили для просушки. В карманах нашли всю ночную “выручку”, ключи и крапленые карты. Но вот бутылка денатурата была пуста! Видимо, вор, предчувствуя жуткую смерть, быстренько высосал всю жидкость до капли. Вместо Лябика, за неимением тела, похоронили его свитер и спортивные брюки.
Бабушка всячески оберегала меня, как комнатную фиалку, от дикой поросли суконских “сорняков”. Не пускала одного на улицу, увозила на лето подальше от этого гиблого места, знакомила с какими-то тихими “рафинадными” мальчиками из благополучных семей. Но все же полностью оградить меня было невозможно. Свинцовый отполированный ударами кастет в виде спаянных друг с другом массивных перстней, который я нашел в подворотне, пятна крови на льду, пустая “бомба” из-под яблочного вина и дежурный граненый стакан, “растущий” на ветвях американского клена, – все эти немые свидетели, которые я обнаруживал поутру у себя во дворе, нашептывали мне о тайной ночной жизни слободы.
Персонажи, за которыми я наблюдал, слонялись как актеры, не задействованные в спектакле, но такова была их эпизодическая роль в многоактной трагикомедии под названием “Суконка”. Как ни крути, а главного героя в этом спектакле играл все же я!
На горе, за нашим домом в мае месяце “взрывался” сиреневый сад. Я недавно узнал, что арбуз в науке относится к ягодам. Сирень, по моим соображениям, тоже ягода. Мы объедались ее крупными пятизвездочными цветками, похожими на тяжелую лиловую гроздь винограда. Раз в году благоухание сирени изгоняло с Суконки запахи сивухи и одеколона. Самые опустившиеся алкаши в эти дни трезвели и шли “по сирень”, забывая о пустых бутылках. С хрустом ломали кусты и потом выстраивались рядком на Суконном рынке с огромными букетищами по 15 копеек. После обеда там же, в сиреневом саду, устраивали пир и здесь же по вечерам играли “сиреневые свадьбы”: фраера букетом и вином заманивали женщину и до утра “ухаживали” за ней всей улицей.
Когда в тридцать лет я впервые прочел воспоминания Шаляпина, то был поражен тому, что вот здесь, в соседнем дворе, но лет за семьдесят до меня, будущий певец думал о том же и мучался тем же: “Я не понимал, почему в театре о любви говорят так красиво, возвышенно и чисто, а в Суконной слободе любовь – грязное, похабное дело, возбуждающее злые насмешки? На сцене любовь вызывает подвиги, а на нашей улице – мордобой. Что же – есть две любви? Одна считается высшим счастьем жизни, а другая – распутством и грехом? Я видел, что все ищут любви, и знал, что все страдают от нее – женатые и холостые, чиновники и модистки, огородницы и рабочие. В этой области вообще было очень много страшного, недоступного разуму моему: девицы и молодые женщины пели о любви грустно, трогательно. Почему? А парни и многие мужчины рассказывали друг другу про любовь грубо, насмешливо и посещали публичные дома на Песках. Почему? Я знал, что такое публичный дом, и никак не мог связать это учреждение с любовью, о которой говорилось в “Даме с камелиями”.
В классе пятом я попал под тихое влияние своего соседа – Паши Шляпова. Парень он был простой и грубоватый, но по-своему интересный. Как-то позвал он меня в компанию. Заходим в старый, скособоченный и скрипучий деревянный дом, похожий одновременно и на “Санта Марию” Колумба, и на собачью конуру. Проходим долгие холодные сени, идем сквозь запахи щей, рыбных консервов, бражки и помойных ведер. Идем на муть слепой лампочки и входим в теплую желтую полоску приоткрывшейся перед нами двери. На меня даже не посмотрели, своих здесь чуяли не глядя. Тогда я даже возгордился, что тоже из “суконских”. В центре заплеванной комнаты с лохмотьями желтых обоев и картинками из “Огонька” стояла “кукла”, которая представляла собой обыкновенное садовое чучело, правда, более тщательно приодетое и воткнутое шестом в елочную крестовину. “Кукла” и наряжена была словно елочка. Рыболовные колокольчики, склянки и пузырьки были навешаны на нее так часто, что звенели даже от скрипа половиц. Поэтому, когда “игра” начиналась, присутствующие замирали. Сама игра заключалась в том, что надо было быстро и бесшумно вынуть из потайного кармана “куклы” трешку. Эти деньги и были призом за успех. Трешка иногда “жила” дня два, охраняемая колокольчиками, но ей неизменно наступал “капут”, когда в игру вступал Арсен Вордане – местный кумир.
Когда он появлялся, было такое впечатление, что из-за кулис выходил знаменитый иллюзионист. Работал он очень красиво! Иногда Арсен, шутки ради, “раздевал” и заправских суконских щипачей, легко выуживая из карманов своих “жертв” все, что ему приглянется. Возвращал он все, кроме денег. Это принципиально. У него были какие-то несоразмерные туловищу руки, он постоянно щелкал в воздухе белыми длинными пальцами, будто подзывал гарсона, или барабанил ими по столу, по коленкам. Такие руки и пальцы я видел только на картинке с изображением Паганини. Казалось, что пальцы гениального вора жили какой-то своей жизнью и обслуживали Арсена по обоюдной договоренности. Пацаны с восторгом смотрели на его руки и ужасно завидовали. Помню, как стеснялся своих рабочих лап мой сосед Шакир, он их постоянно тер мелом, отчего казалось, что на его руках перчатки, да что толку…
Практику местная шпана проходила сначала в кинотеатре “Победа”, а потом на самом маленьком в городе Суконном рынке.
Во время сеанса, когда тушили свет, шпанята сдергивали проволокой крюк на выходе, при этом ловкость заключалась в том, чтобы быстро распахнуть тяжеленную дверь и успеть подхватить крюк, пока тот не грохнется о бетонный пол и на шум не прибежит билетерша. Далее, улучив момент, группа перебегала к первым рядам, где и рассаживалась. Затем роли распределялись так: один, его называли “бинокль”, высматривал в задних рядах потенциальную жертву, обычно им становился пьяный мужик или влюбленная парочка; другой пацан, самый юркий и маленький росточком, его называли “танкист” или “партизан”, нырял под сиденьями в заданном направлении и выжидал, когда зал станет хохотать, чтобы использовать всю силу искусства в своих корыстных целях. Если же фильм оказывался скучным, то прибегали к помощи какой-нибудь молоденькой девушки с Суконки, которая начинала пробираться сквозь ряды и приставать к жертве с пустяками: “Извините, какой это ряд? Какое место?..”
Конечно, случались и курьезы. Так, во время первой демонстрации французского “Фантомаса” с Луи де Фюнесом шпана на протяжении всего сеанса сидела как прикованная и пришла в себя, когда уже включили свет. То же самое случалось при первых просмотрах “12 стульев”, “Короны Российской Империи”, “Бриллиантовой руки”, но потом, выучив фильм назубок, группа работала как швейцарские часы, точно зная, когда зритель начнет хохотать и полностью расслабится.
А чтобы воровать на рынке, необходимо было овладеть мастерством иного порядка. Торговки у прилавков народ ушлый, но тем интереснее было их провести. Изобретали самые разные способы. Так, например, совершая покупку (для этого просили кого-нибудь из старших), насыпали в бумажную рублевку или трешку молотого черного перца. Через несколько минут торговка начинала исходить чихом, в это время ее и обворовывали. Практиковался и такой ход: отлавливали на помойке двух-трех крупных крыс, обливали керосином и, подпалив, пускали под торговыми рядами. Визг и паника были обеспечены. Женщины вскакивали, как ужаленные, на свои лотки. На заранее разложенных арбузных корках скользили покупатели. Монеты скакали, как крыжовник. Тут только успевай собирать!
Ели, как и жили, на Суконке все по-разному. Кто-то, конечно, бедствовал, перебиваясь хлебом и консервами “Завтрак туриста”, кто-то пировал, проедая ворованное. Бывало, заглянешь к школьному товарищу, родители которого нигде не работали, а только пьянствовали, застанешь трапезу, а у них стол прямо-таки ломится, как у какого-нибудь директора мясокомбината: бананы, мандарины Новым годом пахнут, буженина сочными ломтями с палец толщиной на салатном листе навалена… А папаша его, как говорится, с испитым лицом, плескает себе в граненый стакан через край трехзвездочный коньяк и говорит: “Мы хоть и не инженера, но тоже кушать хотим!”. В то время слово “инженер” было еще в почете.
Все, что проникало к нам из-за “бугра”, тогда воспринималось как благовонное дуновение манящего западного ветерка. Мы выглядели настоящими дикарями, падкими на все яркое и кичевое. Помню, как долго еще пустую бутылочку из-под пепси нюхали не только мои одноклассники, но и взрослые тети, которые приходили к маме. Мой друг Марат из параллельного класса знал назубок расписание, когда большие пароходы заходили в казанский порт, караулил туристов у трапа и выменивал советские значки с Лениным на копеечную импортную жвачку. И потом этот жеваный-пережеваный “бубли-гум” он “дарил” пацанам, и те были счастливы! Еще лет десять тому назад можно было наблюдать, как страна, столько лет носившая свою серую телогрейку, вдруг испытала сладкие муки искушения достатком! Ее задница, исцарапанная газетными передовицами, наконец-то познакомилась с мягкой туалетной бумагой, ее раздробленные коловоротом советских стоматологов зубы вдруг познали, что такое нежность… Слава тебе, Господи, пришло это время!
Много всякого живописного сброда обитало на Суконке, но более всего меня удивило, что в начале XIX века здесь проживал обрусевший француз, поэт-убийца Ласенер. Именно как поэт-убийца он и упоминается в книге Александра Гурова “Профессиональная преступность”. Как известно, в 1812 году французы толпами повалили в Россию, некоторые из них добрели и до Казани. В то время корнет армии Наполеона Пьер-Франсуа Ласенер (Lacenaire) был пленен, а когда был отпущен восвояси, изъявил желание остаться в России и подал императору прошение. Местом на поселение французу определили Казань, видимо, для того, чтобы разбавить густую татарскую кровь…
Полуподвальная, сырая келья, в которой он обитал и в которой повесился, сохранялась вплоть до 70-х годов прошлого века. В мое время она уже стояла необитаемой и заваленной кучей мусора. Но старожилы рассказывали, что после смерти француза сюда время от времени вселялись радостные новоселы, да через недельку-другую смурнели и давали деру. Говорили, что призрак висельника бродит по подвалу, сияя лунным саваном, и шарит руками в поисках горла. Когда из-за исходившего из-под пола зловония вскрыли доски, то наткнулись на три женских скелета, закопанных неглубоко. По обрывкам одежды опознали трех сестер – местных проституток, пропавших почти одновременно. Тут же, в поношенном валенке хранился весь архив поэта. Кроме стихов, были здесь и разрозненные записные книжки.
Гибельное это было место – Суконка. Еще Шаляпин отметил: “В это время мне было лет одиннадцать, и я уже имел несколько человек добрых товарищей. Странно, но все они до одного погибли в ранней юности. Главарь кружка, Женя Бирилов, умер от сифилиса будучи офицером, Иван Михайлов, сын сторожа в городской управе, сделался отчаянным и безнадежным алкоголиком. Степан Орининский был кем-то убит на реке Казанке. Иван Добров, будучи сельским дьячком, вывалился пьяный из саней и замерз. Странно”.
О том, как жила Суконка до революции, я вычитал в одном местном журнале и понял, что место это действительно меченое, крапленое, как “рубашка” воровской колоды. Вырасти здесь и не обкуриться этим “фимиамом” было невозможно!
“Суконка в Казани была заселена ремесленниками, мастеровыми, извозчиками, прачками и ворами. Кража была в рабочих слободках обычным делом. Крали самовары, непросохшее белье, снимали с окон стекла, “рыбаки” выуживали из форточек удочками все вплоть до сумочек, баранок, колбас и сапог… Ребятишки на спор угоняли лошадей у самих конокрадов, а у городового – “селедку” (форменную шашку)! Здесь в многочисленных ночлежных домах (государства в государстве) бесследно исчезали не только краденые вещи, но и сами ограбленные. Как-то из-за ветхости стали ломать один из флигелей вблизи Шамовской клиники и нашли в подвале… девять скелетов!”
Мы жили на втором этаже деревянного дома, заселенного с разных сторон пятью семьями. Единственным украшением дома был балкон с чугунными загогулинами, выкрашенный голубой краской. Его я про себя называл “балконом Джульетты”, хотя жила там раздобревшая проститутка, настолько дебелая, что, когда она выходила с папироской на балкон, я с замиранием сердца ждал, когда же он с треском рухнет в палисадник! “Джульетта” грелась на солнышке и слушала “битлов”, голоса их взмывали к ней снизу из подвала, где жил первый казанский хиппи Алешка. Кстати, неподалеку в то же время, что и я, проживал еще ныне известный певец Альберт Асадуллин. Может быть, “битлы” долетали и до него тоже?
Суконки давно уже нет на карте города. На ее месте огромный газон и станция метро “Суконная слобода”. Чудом уцелело лишь несколько “скворечников”, прилепившихся к горе. Одиноко, как брошенная декорация какого-нибудь заезжего балагана, стоит свежеокрашенная “Победа”, переименованная в Дом офицеров. На крыше так же, как и в былые времена, все еще плывет среди облаков гипсовая лира. Над Шамовским оврагом ссутулилась и стала как-то незаметнее на фоне выстроенной рядом высотки клиника купца 1-й гильдии Якова Шамова.
Оказавшись здесь ядрено-солнечным январским утром, я стал случайным свидетелем конца Суконной слободы. Пригнали технику, развели большие костры. Бревна, как косточки, жалобно трещали, легко рассыпаясь, сверху летели песок и стекла. Крепкие молодые работяги штурмом брали дом за домом, с недовольством обходя лишь маленький краснокирпичный домик, некогда светившийся аквариумами, с надписью “Здесь живут!”.
Свой рассказ о Суконке я хочу завершить словами Шаляпина, который после скандала в Парижской опере записал: “После спектакля мне сказали, что человек, которого я ударил, лежал несколько минут без памяти. Я поехал к нему и застал у него на квартире еще несколько человек хористов. Высказав ему свое искреннее сожаление о происшедшем, я просил простить меня; он тоже искренне раскаялся в своей запальчивости. Плакали, обнимались, наконец, пошли все вместе ужинать в ресторан и предали сей печальный инцидент забвению, как это всегда бывает в Суконной слободе. Суконку мы всюду возим с собою!”.
Вот так и я теперь повсюду вожу свою Суконку с собою…
Адель ХАИРОВ.
