Ахат ГАФФАР

Как это было неожиданно – на зеленую, залитую полуденным светом лужайку перед пасекой вышла женщина! Вышла и замерла, видимо, пораженная высоченными липами. Вся в белом: в белых брюках, в белой тонкой блузке и с белой корзинкой на сгибе локтя. Только на голове была какая-то странно приплюснутая коричневая кожаная кепка. Будто большой белый гриб посреди полянки напоказ всем.

В самом деле, стояла прекрасная грибная пора, и она, без сомнения, была грибницей, если и не очень умелой, судя по одежде, то относящейся к таким поездкам с некоей потаенной радостью, желанием получить как можно больше удовольствия от такого вот выхода на природу. Корзинка ее, видно, была пустой, легко висела на локте, словно вовсе не корзинку она держала, а старательно выбранную вечернюю сумочку, с которой идут в театр или на концерт. Солнечные лучи, пробившись сквозь пушистую, мягкую листву, играли на ее золотой цепочке с зеленым камушком на самом начале выемки грудей, и сама она, красиво зажмурившись, с удовольствием подставляла лицо легкому, с жарой, ветерку.

Другая женщина, хозяйка тутошней пасеки, наблюдала за ней с каким-то непривычным восторгом и потаенной тоской. Она тоже была в белом – но халате, на голове – откинутая поверх предлицевая сетка, в левой руке – сизо курившийся дымарь, и пахло от нее солнцем, медом и этим вот дымком. Она взглянула на себя как бы со стороны и обиженно, а может снисходительно, закусила нижнюю губу. Как же можно было сравнивать себя с этой! Вон ведь как идет-то! Как шагает-то!.. Медленно вся покачивается, как березка на слабом ветру…

А она сама? Она будто увидела себя в зеркале. Каштановые волосы, чуть вьющиеся на висках, две тугие косы на спине, родинка на щеке… Нет… Да бог с ней, стоит ли унижаться так? Теперь уж ни к чему внешность. А вот зовут же ее в селе Сердечная Сююмбике. Неспроста народ не назовет. Ну а если бы по-другому прозвали, бессердечной например?

Незнакомая женщина приближалась. Сююмбике вынула из кармана чистую марлю, вытерла измазанные медом пальцы.

– Здравствуйте! – сказала она и первой улыбнулась незнакомке, шагнула навстречу.

– Красиво у вас тут, здравствуйте, – ответила женщина и ответно улыбнулась. – И светло как! – голос у нее был приятный, нежный.

– Это от берез, – сказала Сююмбике. – А на той стороне – липы, за ними – поле гречихи.

– Тут мужчина не крутился до меня, не проходил?

– Утром завхоз проезжал.

– Нет, в кожаном пиджаке, и рубашка такая в клетку…

– Больше никого не было.

– А машина? Синяя?

– Вроде не слышала.

– Вот олух-то. И где шляется?

– Кто?

– Да муж мой. Пропади он пропадом! Уехал машину помыть – и сам как в воду! Затащил в даль такую, а теперь… Грибное царство, видишь ли, он покажет… Я устала не знаю как… Но красиво у вас тут, просто красотища! А до деревни далеко?

– До какой? Тут кругом деревни.

– До ближайшей, – женщина вроде не поняла сначала Сююмбике, и голос ее, до того приветливый, грудной на миг изменился.

– Самая близкая – наша. Но пешим ходом далековато, версты три будет.

– Туда он и уехал, наверное. Перво-наперво у магазина и остановится…

– За рулем разве можно? – удивилась Сююмбике.

– За рулем не дам, конечно. От них, мужиков, чего хочешь можно ждать… А твой пьет?

– Прежде баловался, – ответила Сююмбике. – Стоящий повод всегда можно найти…

– Как это стоящий?

– Ну дрова привезет… Или в городе картошку продаст, мясо… Разве мало дел всяких… А так ничего, аккуратный во всем был… Сам все делал, не ждал, пока укажешь да прикрикнешь. И характер терпимый…

– Моего-то всему учить надо… Сосунок какой-то… А твой как сейчас-то? – спросила гостья.

– Не знаю… – сказала Сююмбике тихо. – У меня самовар еще горячий, давайте чай с медом попьем, а?

Она – Сююмбике – обрадовалась тому, что так легко ушла от разговора о муже. Не дело жаловаться каждому встречному. Да и не любит она, когда женщины хулят по-всякому своих мужей. У нее самой и слова плохого не нашлось даже после того, как Салимжан ушел от нее. Что верно, то верно – частенько муж прикладывался к бутылке, ни к чему это скрывать. Но она терпела, ждала, что одумается, справится, пересилит дурную эту привычку. А он ушел, в город уехал почти без ничего, однако во всем чисто выстиранном. Сююмбике не просила, не умоляла остаться. Она жалела своего мужа. И любила, тосковала после его ухода. Но никакая сила не заставила бы ее поехать в город искать мужа, упрашивать вернуться домой. Женщина может лишиться всего. Но гордости… Нет, гордость – самая пресвятая сила женщины и умирает только с ее смертью. Как же уважать себя – без гордости-то? Да, любила она Салимжана. Но лучше не жить, чем любить, унижаясь. Она понимала, чувствовала, что унижаться в надежде оставить при себе мужчину – самое большое предательство любви, большее, чем измена. Может, она и ошибалась, но так чувствовала и ничего не могла с собой поделать. Вот она какая была, Сююмбике, считавшая себя хуже этой женщины в белом.

А гостья пила душистый чай, прямо с блюдечка слизывая алым язычком золотистый тягучий мед. Не торопясь, похваливая и мед, и чай. Тонкое золотое колечко на левом безымянном пальце, игольчато посверкивающий красный камень перстня также на безымянном пальце, но на правой руке, спокойствие, неторопливость – все в гостье нравилось Сююмбике. Она смотрела на нее, подперев прозрачной на солнце ладошкой щеку, и приятно ей было, будто хорошую телепередачу смотрела.

В домике было два небольших оконца, прохладно и чуть темновато, как бывает в жаркий солнечный день в глухой комнате, а единственный клинок луча весело играл на боку самовара, на перстне у гостьи, на лаке ее ногтей. На стене, на деревянных штырях, висели пустые и с воском рамы, березовые и дубовые веники ладно заготовленные. На подоконнике сохла разрубленная кубиками чага. В стекло бились, гудели пчела да шмель, и Сююмбике, осторожно взяв их за крылья, выпустила за дверь.

– Уф! – как-то игриво выдохнула гостья, вынула из рукава белый кружевной платочек, осторожно касаясь, промокнула лоб, шею, предгрудье. – Есть счастливчики, а! Ну не чудо ли! Дары природы! Гляньте, каков чай, а? Зур рахмат. А мы, называется, живем в городе… А ведь не досказала ты! Про мужа-то, – сказала она вдруг.

– Сказала: не знаю. Раньше выпивал, а теперь – не знаю.

Белесая женщина прыснула, прикрыв рот кончиками пальцев.

– Как так не знаешь?

Сююмбике не хотелось возвращаться к разговору о бывшем муже, и она встала, подошла к приоткрытой двери и, опершись всем телом о косяк, ответила чуть слышно:

– Ушел он.

– Бросил? – спросила гостья.

– Ушел, – ответила Сююмбике.

– А дети были?

– Есть. Двое. Парень да дочка. Забывать уж об отце стали.

Свет из-за двери делал халат Сююмбике почти прозрачным, и городская женщина приметила, что под ним у нее ничего не было. Она бросила оценивающий взгляд на ее босые крепкие ноги, на тонкую еще (каким Макаром?) талию, на высокую грудь и подумала: “Какая же она, черт, здоровая, кобыла прямо!”

В светлом проеме – босая здоровая женщина, чуть дальше – зеленая трава-мурава, на лужайке – теленок, привязанный к колышку, три улья видны и полукопна свежего обмякшего сена, покрасневшая рябина. И чисто, тихо. Ровный, успокаивающий гул пчел. Благодать какая. Вот бы оказался тут пчеловодом мужчина! Подуло горячим ветерком, и нежданная судорожная волна охватила тело гостьи, будто опахнуло ее из-за светлого проема, оттуда, снаружи.

– Ну и избавилась, – сказала грибница успокаивающим голосом, спохватившись, видимо, что надо хоть что-то сказать.

– Не утешайте… жалко, – сказала Сююмбике и отвернулась к столу.

– Доля наша жалкая, – посочувствовала гостья.

– Я о нем… Что он один? А тут у него всегда был суп горячий, чай, одежда чистая. И… я.

– Да Аллах, вот беда-то. Но мало ли мужчин на свете? А я своего выгнала, – продолжала гостья как-то беспечно. – Работаю в магазине, сама себе добытчик. Как только развелись, купила машину – “девятку”. Но ведь ведомо: была бы шея – хомут найдется. Кто бы не позарился? Еще как зарились и вид делали, что любят меня аж прямо до погибели. Да, много всякого было… А потом в магазин мой устроился некто грузчиком… Не стал языком молоть да соловьем разливаться, как другие… Приходит как-то ко мне в кабинет, вижу по глазам, что уже спустил премию, и говорит прямо: “Ниса Хаковна, подумай хорошо, не только машину, но и тебя надлежащим образом содержать буду, разве не жалко тебе, что я, такой мужчина, по чужим углам прозябаю?” Вот сказал все напрямую и меня как маслом растопил всю… К тому же весна на дворе, что-то нашло. Согласна, говорю, но пить бросишь. Хлебом поклялся. Я знаю, что делать с мужчиной, который поклялся. Пустила… Расписываться пока не спешу, не для того добро наживала, чтобы делиться с ним. Как еще выйдет… Но, правда, грешить не буду, машину как зеницу ока бережет. Да и как мужчина… – она снова прыснула, прикрыла рот пальцами. – Не телок телком! Это вроде и удобно: куда гляну – туда и мчится… Вот недавно на курорт ездила, отпустил одну, слова не сказал. А приехала и ахнула – замок на гараже заржавел! Хоть бы раз за руль сел, за целый-то месяц! И говорит-то что? Нанялся, мол, я, когда другие бока свои греют. Другие – это я значит… Ах, говорю, такой ты рассякой!

– Почему же? Разве плохо – берег машину.

– Берег? А знаешь, во сколько это обходится, если день не вывести машину?

– В чужом гараже держите? За плату?

Женщина рассмеялась, откинув голову назад:

– Ох! Да разве люди только в трамваях и автобусах ездят?

– А-а-а…

– Вот именно…

Сююмбике стало как-то неловко за свое непонимание. Смущенно посмотрела на гостью, предложила:

– У меня ведь медовуха свежая припасена… Понемножку, а? В городе-то и подороже, и невкусно…

– В жару-то такую? – женщина расстегнула пуговицу на белой блузке, подула на грудь.

– Пригубим только… Председатель иногда привозит сюда гостей, для них и ставлю…

– Не разомлеем?

– Мед же чистый…

– Ну разве что по чуть-чуть. А я своего телка обругала – нет чтобы прихватить бутылочку. Да он затем и пропал наверняка… Ты, если будешь в городе, загляни ко мне… Все найдем…Не только улыбкой да чаем встретим. Возле парка магазин, за площадью. Не забудешь?

Слушая грудной ее голос, Сююмбике выплеснула за дверь остатки чая из пиалы, сполоснула ее водой из самовара и прошла к печи, нагнулась к духовке, что-то там делая.

И опять женщина подумала: “Сколько же в ней здоровья, черт!” Полуобернувшись, она внимательно наблюдала за Сююмбике, рассматривала. Попался бы тот тюфяк, что такую женщину оставил… Что бы она сделала, попадись тот ей в руки, она не додумала – поленилась… И вдруг с какой-то тайной злостью подумала совсем о другом – о том, как не везло ей самой в жизни, все вроде есть – и ничего нет, будь неладна ее судьба… Как бы ей хотелось быть с человеком, которого не она могла бы бросить, а который бы сам уходил от нее, а она умоляла со слезами его остаться…

Сююмбике принесла и протянула обеими руками пиалу, полную золотистой жидкости. Женщина приняла, до нее донесся сладко-кисловатый запах. Подведенные глаза сузились, когда она сделала первый глоток. Казалось, она действительно умела извлекать удовольствие из всего, чего касалась. Она пила маленькими глоточками, как и во время чаепития, слегка отставляя белый гладкий мизинец. Потом оттерла, едва касаясь платком, губы и поставила пиалу. “Бедный”, – подумала Сююмбике, стараясь представить мужчину, о котором рассказывала женщина. Почему бедный? Она не могла так прямо ответить…

В дом вошла кошка, пушистая, желтая. Не обращая внимания на гостью, ласково потерлась о ноги хозяйки. И Сююмбике почему-то вдруг ясно увидела того мужчину: он так же, наверное, терся около этой женщины… Нет, ей не хотелось в таком виде представить ни одного мужчину на свете, и она налила из алюминиевого бидона молока в консервную банку и поставила перед кошкой. И сразу же вспомнилось, что Салимжан тоже любил кипяченое молоко, выпивал маленькими глотками.

В ровный шум леса вмешался гул машины, он приближался, нарастая. Наконец машина остановилась, мотор заглох. Просигналили раз и другой – в дом, словно незнакомая птица, ворвался резкий звук. Нет, не председательская машина. Сююмбике впервые слышала этот чудный сигнал, будто зовущий голос: “Ниса! Ниса!”

– Наконец-то! Суженый мой явился, – женщина неторопливо встала, протянула Сююмбике красивую руку. – Спасибо, сестричка. Не забудь, зайди.

– Возьмите маленький гостинец. – Сююмбике достала с полки пол-литровую банку, накрытую целлофаном и перевязанную стеблем хмеля.

– Мед? Спасибо, дорогая. Непременно ко мне заходи, хорошо? До свидания.

С лужайки донесся мужской голос: “Ниса!”, и в сторону берез метнулось эхо: “Са! Са!”

Женщина поправила блузку, пояс и только после этого взяла у Сююмбике банку с медом, опустила в свою корзинку к трем хиленьким, кривобоким подосиновикам.

И снова в доме остались только запахи печи, меда, самовара и пригретой солнцем овчины на кровати. Сююмбике, стоя у окна, снова восхищалась уходящей к машине женщиной – она, плавно покачиваясь, шла по зеленой лужайке. “Счастливая”, – подумала Сююмбике. Может, и это счастье – жить с мужем, которого и уважать-то не умеешь…

– Куда ты запропастился? – Сююмбике услышала другой уже голос – не мягкий, а властный, резкий. – Почему машину не вымыл?

– Потом, успеется.

– А куда делся?

– Могилы родителей проведал. А потом знакомых встретил.

– Каких знакомых?

– Я же из этой деревни. Вот тут и работал – пасечником.

Сююмбике вздрогнула, поспешила к двери.

– Нашел время! – донеслось до нее.

– Того, Ниса… Ты бы того… не шумела бы.

Сююмбике остановилась на пороге. Ее качнуло, повело в сторону, но она усилием воли удержалась. И теперь стояла, вцепившись в дверной косяк. Человек в кожаном пиджаке и кирзовых сапогах был ее муж Салимжан. Он вдруг обернулся к дому, увидел в дверях, узнал ее.

– Сююмбике? – невольно произнес он.

– А мне и в голову не пришло спросить ее имя, – женщина в белом уже открывала дверцу. И вдруг замерла: – Постой, а откуда ты знаешь ее?

В ту ночь подушка Сююмбике промокла насквозь. Она впервые плакала после того, как ушел из дому муж.