Невелика и неприметна Елизаровка. Вдоль рек и речушек, озер и суходолов таких деревушек просыпано по всему Поволжью как гороху. Внешне они схожи, все одного, серого покроя. Но если присмотреться, в Елизаровке живут необычные люди. Один Степанейка чего стоит.

Нет в деревне жителя, не знающего Степанейку. Знать-то знают, но не все, может, догадываются, что по метрике он вовсе не Степанейка и даже не Степан, а Егор Феофанович. Но спроси, где живет Егор Феофанович, – никто толком не скажет. А Степанейку каждая собака знает: вон его изба, третья от переулка.

Егора нарекли Степанейкой не в церкви и не в сельсовете, а в народе. Почти несовершеннолетним женили его родители на дородной девушке Степаниде. Та быстро прибрала сердечного к рукам да так и не выпускала всю жизнь. Потому и народное имя припечаталось к мужику навечно.

Не всегда он был таким пугливым. В детстве Егорка мечтал даже стать министром. Оттого и пострадал жестоко. Пас он однажды по весне корову, размечтался, прикрыв от наслаждения глаза, о привольной министерской житухе да и грохнулся с обрыва. На камнях ногу раздвоил. Перелом сросся, да криво. Так и остался хромоногим, но светлую мечту не выбросил, а запрятал глубоко в сердце, будто в чистую тряпочку завернул.

С годами Степанейка перестал мечтать, обрел золотые руки. Весной, бывало, натянет резиновые сапоги, нарубит в тальнике ивовых прутьев, натаскает их груду и плетет корзины для всей Елизаровки. Глухими зимами бондарит: бочки, кадушки собьет, бери на выбор. И из соседних татарских сел люди валом валят к Степанейке – самовары да кумганы несут на лужение. Лудит быстро, “якши мастер”, – отзываются мусульмане. И деньги за труд берет по-божески.

Однажды прослышали селяне про новое Степанейкино рукомесло – зубы, мол, лечит. В район ехать далеко, а тут рядом, к тому же свой человек, надежный. Правда, новоявленный доктор, увидев искореженное от боли лицо очередного клиента, начинает ругаться, непременно вкручивая фразу: “До монастыря хотите меня довесть!” Чуть погодя, покряхтев ради приличия, берет он из самодельного шкафа бутыль с соляной кислотой, вытравленной свинцом, обмакнув вату на конце проволоки, командует:

– Зготовсь!

Клиент мычит, умоляя глазами: не этот же зуб, доктор, следующий! Но Мастер не слушает, привычным рывком фиксирует челюсть, другой рукой мажет проржавленный зуб кислотой. Изо рта, как из вулкана, клубится дым, из глаз бедолаги катятся слезы. Жертва задыхается, плюется и сморкается, но глаза уже блестят от радости: боль отпускает. Кланяются, бьют поклон благодарные клиенты, ибо знают: деньги за рисковые “сеансы” Степанейка не берет.

Мужик он – душа нараспашку. Детей семеро по лавкам, но не плачется, чем их прокормить, отказывается от денег. Жадность Степанейка терпеть не может.

А вот его шабер Калита – полная противоположность по характеру. За что и прозвали его так.

Пришел однажды Калита к Степанейке с просьбой – печь сложить. Плакался да причитал, что фундамент осел, печь треснула, дымит, житья нет. Степанейка прищурился и молчал. Насквозь, как романовское стекло, видел он Калиту: от собственной жадности страдает человек, потому и дом перебрали с перекосиной, и печь сложили с усадкой.

Не хотелось ему связываться с Калитой, но не удержался. Взыграло неистребимое любопытство: испытать последний раз скрягу. Сложил печь, но Калита не заплатил, лишь пообещал. Да и Калитиха кормила впроголодь, отчего у печника расстроился живот. Однако и Степанейка в долгу не остался. На прощание, как бы между прочим, сказал:

– Ничего мне не надо… сами ищо попросите.

Калита с Калитихой долго тревожились, проверили каждый кирпич, до крыши облазили. Успокоившись, стали над Степанейкой посмеиваться: руки-де есть, да ума Господь не дал.

Но жадность, говорят, не может ездить верхом. Наступила зима, а в доме Калиты невозможно стало жить: тухлый запах заполнил избу. Стоит затопить печь, как прет густой запах, хоть из дома беги. Хватились за голову: что натворил хромой леший? Спросить у Степанейки не хочется – расплачиваться же придется! Из дальнего села привезли печника-черемиса. Но и он не смог найти причину. Зря только потратились на водку да закуску. А вони становилось все больше, аж потолок подпирало.

Наконец решились Калита с Калитихой: завернули в полотенце пятьдесят рублей и дрожащими руками принесли Степанейке. Печник отказался от денег. “В воскресенье, – съязвил, – приходите в клуб, до начала кино перед всем народом попросите прощенья”. Такого приговора соседи не ожидали. Но что делать – нужда ломит гордыню. Поднялись на сцену, открыли рот:

– Дорогой Степанейка!

– Не ко мне, а к народу обращайтесь. Будете еще паскудничать?

– Простите, селяне, больше не будем. Освободите только от вони.

На другой день к пострадавшим заглянул Степанейка. Отковырнул мастерком кирпич из стенки печи, вытащил оттуда протухшее куриное яйцо, вмонтированное им в кладку специально, и замазал щель.

– Жадность – она вонюча, зараза, – буркнул на прощание.

Не успели елизаровцы забыть тот случай, как новый, более примечательный всколыхнул деревню.

Началось с того, что летом у Степанейки корова яловой осталась. Пока размышляли они с супругой, что делать, двурогая сама решила свою судьбу: испортился вкус молока, а вскоре и вовсе вымя стало высыхать. Водили кормилицу к знахарке – не помогло. Решили корову зарезать. И тут Степанейка задал семье, как выяснилось позже, роковой вопрос:

– Хотите мяса?

Ну кому посредине знойного лета хочется есть соленое мясо? Однако Степанейка не шутил, лицо его стало серьезным, словно сельсоветская круглая печать:

– Али не хотите мяса?

Снова молчание в семье.

– Значит, договорились, – хозяин встал из-за стола, хлопнул ладонями и вышел покурить.

Утром встал чуть заря. В двухведерном чугуне заварил картошки, растер ее, вывалил в чан, насыпал муки и залил водой. Буренушка ошалело набросилась на болтушку. На крыльцо выкатила себя полная Степанида. На ходу она осенила крестным знамением раззевавшийся рот.

– Куды столько навалил? В поле бы вывел на попас, – изрекла лениво.

– Продавать поведу.

– Ты смотри там… в городу-то, – назидательно изрекла Степанида.

– Посмотрю!

Не Бог, а сам леший взялся помогать Степанейке в то утро. Пошел дождь. Степанейка промок до нитки, но, одержимый идеей, он и не думал возвращаться. Решил осуществить мечту детства. Подойдя к городу, он вспомнил про свояка, живущего на окраине своим домом.

Свояк Савелий Тугускин, по прозвищу Какпитьдать, оказался дома.

– За корову не боись, – сказал свояк. – На базар ее не поведем. Зачем возиться? Лучше – на мясокомбинат. Полчаса – и деньги на кон, как пить дать.

На другой день к обеду корову загнали во двор мясокомбината, тут же и деньги перешли в карман Степанейки.

– Теперича не мешало бы в ресторацию, – подмигнул лукаво Какпитьдать.

И правда, привалила удача – продали корову живьем, руки не марали, на базаре не торчали. Удачу следует задобрить, иначе она может хвостом вильнуть.

– А че, мы рыжие? – мотнул штанами Степанейка. – Какой ресторан самый лучший?

– “Вдали от жен”, как пить дать.

– А че нам их бояться? Моя осталась в деревне, у тебя ее вовсе нет.

– Да ресторан так называется…

В сосновом бору притулился к деревьям небольшой ресторанчик “Сосновый”, а в народе – “Вдали от жен”. Завсегдатаи ходили сюда смело, даже с девками, ибо знали: жены через лес не пойдут ночью. Степанейку Какпитьдать представил официантке как “мирового парня”, у которого “деньги куры не переклюют – подавятся, как пить дать”.

Захмелев, Степанейка стал приставать к другу:

– Познакомь с летчиками.

– На что они тебе? Летчики – народ ветреный.

Но Степанейка и слушать не хотел, вытолкнул свояка из-за стола – ищи!

Перед столом вырос человек в голубой форме, по имени Силыч. Правда, не летчик, а заправщик, но, по разговору, стоящий человек. Вскоре стол облепили еще несколько человек в голубых формах. Степанейка щедро вновь и вновь заказывал. Ближе к полуночи, почувствовав себя сполна министром, изрек:

– Гражж…дн…не! Дайте тишину!

– Даем! – сдалось застолье безоговорочно.

– Добро, Степаныч! – подбодрил Силыч.

Степанейка поперхнулся от неожиданности. Выходит, он – Степаныч? Что же это получается, он – сын своей жены? Да ладно, тут не до таких мелочей жизни!

– Хочу вернуться в село… Не на коне! Нет! На самолете! Как министр!

Над столом нависла тягучая тишина.

– Хэк! – издал горлом Силыч. – Хэк!

Летчики хором заговорили. И, кажется, пришли к согласию.

– Будет! – изрек седой пилот.

Пошли новые тосты. За взлет! За посадку! За мертвую петлю! За министра! Еще раз за министра! Пока не подошла подавальщица Шура и не попросила рассчитаться. Степанейка только сейчас обратил внимание на штабель пустых бутылок.

– Спокойно! Сколько там насчитала? – голос Степанейки звенел министерской сталью.

– Триста девяносто шесть рублей тридцать одна копейка, – не моргнув глазом, ответила официантка.

– Батюшки святы! – застонал Силыч, но ничего, кроме меди, в кармане своем не обнаружил.

– Без паники! – “министр” вынул сверток, отсчитал и вручил девушке пачку купюр.

Летчики, обняв Степанейку, провожали “министра-рубаху” до самого дома свояка.

…Степаниде приснился в ту ночь сон, будто ее мужа, Степанейку, королем нарекли. Бабьим королем. И сидит он в окружении баб и каждую по очереди целует, блудень паршивый!

Как с банного полка, вскочила с кровати Степанида, мокрая, вся в холодном поту. Долго ходила из угла в угол, пытаясь разгадать, что за химера приснилась. Светало. Она взяла подойник, вышла в сени да вернулась с руганью, вспомнив, что коровы-то нет.

А в ту самую минуту в городе Степанейка со свояком укладывались спать.

– Ты всамделишный министр, как пить дать, – чмокал его мокрыми губами свояк. – Да! Министр! Энтих самых дел… Хэк!

На другой день пополудни друзья пришли в аэропорт. Долго искали вчерашних корешей. Нашли-таки Силыча в засаленном комбинезоне.

– Знаю-знаю, скоро полетим, – произнес тот и скрылся.

Под вечер седой пилот, отлетав смену, пришел за “министром”. На самом краю летного поля стоял маленький Ан-2, провонявший удобрением.

– Вот ваш персональный, товарищ министр. Сойдет? – летчик не смеялся.

– С-с-сой-дет, – выдавил Степанейка.

За рейс пришлось заплатить двести пятьдесят рублей. Словом, все деньги “корова слизнула”. Остатки – несколько трешек и рублевок – Степанейка сунул в карман. Какпитьдать лететь наотрез отказался.

– Ну и человечина же ты, свояк, какпитьдать, – прослезился он на прощание.

“Кукурузник” легко подпрыгнул и побежал по лужайке. Когда отрывались от земли, Степанейке стало дурно. Тошнило, выворачивало все внутренности наизнанку.

Наконец полегчало. И тут Степанейка увидел родную Елизаровку. Мать честная! Сколько народу! Мелкие, вроде мурашек! Как раз стадо пригнали, все вышли скотину встречать. А летчик нарочно сделал круг над деревней, да так низко, словно решил подкосить дымоходы. Степанейка аж подпрыгнул, когда узнал Калиту. Тот загляделся на самолет да в грязь залез чуть не по колено.

“Кукурузник” тряхнуло, и стало тихо-тихо. “Министр” понял: сели. Народ робко окружал самолет, впервые севший прямо за околицей.

Долго не открывалась дверь, заело. Наконец летчик с Силычем выбрались наружу, подвесили лесенку. И тут в дверном проеме показался Степанейка. Важный. Довольный. Щеки слегка удобрением припудрены. Народ разом ахнул, узнав земляка.

Степанейка спускался по лесенке гоголем, сдвинув на затылок фуражку. Жаль, что лесенка так коротка оказалась – всего две ступеньки. Спустился неспешно, закурил с летчиками, небрежно кинул взгляд на односельчан.

И вдруг сник Степанейка, сжался и захромал к хвосту “персонального лайнера”: грудями разрезая толпу надвое, приближалась мощная Степанида.

– Где корова? – голос ее громыхнул майским громом.

– Дык… продал…

Народ замолчал. Было слышно, как трава растет. И вдруг – новый раскат грома:

– А где деньги?

Степанейка еле выдавил застрявшее комом в горле:

– Дык… сами же сказали… не хотите мяса…

С тех пор все население Елизаровки, особенно мужская его часть, зауважало Степанейку. Даже прежнее прозвище обидное, прилепившееся к нему, как репей, враз забыли. И стали единодушно величать… Министром.

Министр, мол, энтих самых… мясных дел.

Николай СОРОКИН.