Слепой музыкант

Четырнадцатого марта 1905 года, по инициативе музыкальной общественности Казани, состоялся симфонический вечер с участием приглашенного 32-летнего скрипача-виртуоза Иллариона Козлова.

Концерт был из ряда многих музыкальных вечеров, время от времени проводившихся в Казани. Особенным же было то, что Козлов, игравший Концерт для скрипки с оркестром Петра Чайковского, Третью симфонию Иоганна Себастьяна Баха и некоторые вещи собственного сочинения, еще несколько лет назад был европейской знаменитостью.

Как ломились на его концерты в Дворянском собрании казанские меломаны в 1901 году, когда имя Козлова было у всех на слуху! Тогда его выступления привлекли, как писали казанские газеты, “такую массу публики, что не хватило билетов”.

И еще было нечто особенное в музыкальных вечерах с участием Козлова. Это то, что скрипач-виртуоз был слеп…

Илларион Козлов родился в Казани, где провел детство и юность. Он был слепым с детства. Зато получил от Всевышнего абсолютный слух, что и было вовремя замечено его отцом – профессором Казанской духовной академии.

Отец отдал сына в музыкальную школу замечательного пианиста и дирижера Рудольфа Августовича Гуммерта. Тот быстро разглядел в слепом ученике выдающиеся музыкальные способности, и каждый раз, задавая ему тему, был уверен, что на следующий день Козлов придет уже с готовым сочинением. Скрипку в школе преподавал замечательный педагог К.И.Русс. Именно он научил Иллариона великолепной технике игры.

Учась в школе Гуммерта, Козлов много сочинял сам. В Казани Илларион Александрович написал: для скрипки – татарскую песню, концерт, романс, сюиту, балладу, мазурку, вальс; для фортепьяно – семь славянских танцев, два этюда, сюиту, сонату и несколько фуг. Некоторые сочинения Козлова были напечатаны и в настоящее время являются библиографической редкостью.

Музыкальное образование Илларион Александрович завершил в Московской консерватории, где поражал педагогов талантом и трудолюбием, а сразу после этого, дав два концерта в Петербурге, он приобрел известность музыканта-виртуоза.

В конце XIX столетия Козлов приезжает в Петербург, где знакомство с Николаем Андреевичем Римским-Корсаковым, Владимиром и Дмитрием Васильевичами Стасовыми и Цезарем Антоновичем Кюи побуждает его к более серьезному отношению к музыке. Он выступает с концертами в Москве, Риге, а в 1903 году – в Вене, где, исполнив сложный концерт Чайковского, был неоднократно вызываем на “бис”. Его собственные произведения также вызывали восхищение публики, а ведь следует учесть, что публика эта была чопорна и весьма избалована заезжими знаменитостями.

Но 1903 год стал пиком славы Иллариона Александровича. В нем будто что-то надломилось, и последующие тридцать лет он, живя в Кронштадте, зарабатывал себе на жизнь настройкой роялей. Правда, иногда он принимал приглашения выступить, как это случилось в марте 1905 года в Казани. Но с годами таких предложений становилось все меньше и меньше. А в 1933 году скромный настройщик роялей умер всеми забытый, и в его комнате в коммунальной квартирке, кроме железной солдатской кровати, грубого стола и фанерного шкапа с матовым оконцем на дверке, ничего не было. Но соседи удовлетворились и этим, ведь никаких наследников у Иллариона Александровича не было.

Последним выносили фанерный шкап. Когда его перевернули на бок, дверки открылись, и из шкапа посыпались афиши с изображением молодого человека во фраке с бабочкой, в темных очках и со скрипкой в руке. Сначала этими рулонами играли дети, стукая ими друг друга по головам, а потом рулоны куда-то задевались. Наверное, пошли на растопку печей, ведь старая бумага так хорошо горит…

Начинала вместе с Шаляпиным

Она родилась в Казани в 1868 году. Отец умер рано, и они с матерью были вынуждены съехать с квартиры и жили на “господской кухне” – мать кухарила и подрабатывала поденщицей-прачкой.

Когда Шуре Смолиной было 12 лет, в одно из воскресений она зашла в соборную церковь послушать, как обычно, церковный хор. “Просунув голову сквозь решетку клироса, – вспоминала она много позднее, – я, как всегда, глядела, не отрываясь, в ритмически покачивающийся затылок регента. “Иже херувимы” Бортнянского было мне хорошо знакомо. И вдруг регент среди пения резко поворачивается в мою сторону, отыскивает меня глазами и с любопытством разглядывает.

Должно быть, я увлеклась и громко пела… Мне стало страшно: я решила, что меня сейчас выгонят из церкви и лишат навсегда моей единственной радости – слушать пение… Но ничего ужасного не произошло… Напротив, после обедни регент подо-шел ко мне…”

С этого момента в жизни Шуры Смолиной появился смысл. Она стала петь в церковном хоре, как говорили тогда, “приходящей”. Конечно, кое-что ей перепадало, но это были крохи, и когда Шуре исполнилось 14 лет, мать нашла ей работу на табачной фабрике сортировщицей за 15 копеек в день. Это тоже были крохи (для тогдашнего времени), однако если учесть, что фунт свежей говядины можно было сторговать за пятак, сотня яиц стоила около 80 копеек, а французская булка – 2 копейки, то, сообразуясь с ценами на указанные продукты сегодня, четыре рубля с полтиной, по-лучаемые несовершеннолетней девочкой Шурой в месяц, тождественны ныне сумме около трех тысяч рублей.

“Я была твердо убеждена, что мои певческие дарования будут единственной основой в моей дальнейшей жизни, – пишет в своих воспоминаниях Смолина. – И не фабрика, а церковный хор по-прежнему был для меня настоящим делом. И вовсе не потому, что петь было гораздо легче и приятнее, чем возиться целый день с табаком. Я имела возможность на спевках в церкви, прислушиваясь к пению наших корифеев, вывести достаточно верное суждение о своих способностях… И я начала устраивать свою жизнь… Я никогда не была пустой мечтательницей… Со спокойным упорством иска-ла путь к осуществлению своей мечты. И я нашла его, но на это ушло целых два года”.

В августе 1884 года Городской театр вновь принял, уже в третий раз, выдающийся антрепренер, талантливый режиссер и актер Петр Михайлович Медведев. Он составил драматическую и оперную труппы. В последней был большой хор, набранный, в том числе, из церковных певчих. Попасть в оперную труппу и стало мечтой Шуры.

“Мне исполнилось шестнадцать лет, – вспоминала Смолина, – и я была наделена от природы всеми необходимыми для сцены данными: сильным и приятным голосом, прекрасным слухом и музыкальной памятью, подвижным лицом и хорошей фигурой, здо-ровьем и молодостью. И все эти качества я отнюдь не прятала от людей. Я делала все, чтобы показать нашему регенту свои музыкальные дарования в самом выгодном свете. И Щербаков, поняв, разумеется, что из меня может выйти толк, решил взяться за мое устройство. Это ему удалось”.

И вот – первый спектакль. Шурочка стоит перед большим зеркалом в одной из уборных городской оперы, и на нее смотрит прехорошенькая молодая девушка в ярком средневековом костюме немецкой горожанки, с длинными белокурыми волосами, подведенными глазами и нарумяненным лицом.

Страха не было. А потом она была в центре мощного хора, среди разноголосья звуков и совершенно не помнила, пела ли она или простояла всю оперу с открытым ртом.

– А у тебя, Смолина, слух есть, – сказал ей после спектакля Петр Михайлович, проходя мимо. – Старайся.

Выходит, пела.

Солисты у Медведева всегда были сильные: Закржевский, драматический тенор, великолепная Ухтомская-Баронелли с неподражаемым колоратурным сопрано, баритон Любимов и Иляшевич с таким басом, что, когда он, раскинув руки, начинал мефистофельское “На земле весь род людской…”, Шуру, подглядывающую в кулисную дырочку, буквально трясло, как в лихорадке.

И она училась: петь, держаться на сцене и запоминать нужные ей партии. Училась у всех, даже у пожилого отца семейства Иляшевича, который с серьезным лицом убеждал ее, 16-летнюю хористку, в полезности и прямо-таки необходимости стать его содержанкой. Позже бас все же нашел ей замену и еще долго поглядывал на нее с укоризной и некоторой обидой.

За один сезон Шурочка прошла такую школу, приобрела такой багаж знаний, что они заменили ей и начальное училище, и гимназию. К концу сезона она знала все ставившиеся оперы наизусть, и ей стали поручать небольшие, меньше минуты, соло.

Однажды к ним в труппу пришел долговязый белобрысый парень, только что поступивший в хор на 20 рублей. Когда по режиссерскому знаку хористы высыпали на сцену, он, размахивая длинными руками, важно шествовал позади всех. Звали неказистого парня Федькой Шаляпиным. В хоровых мизансценах он вместе с басами пел в противо-положной от Шуры части сцены, и она, не слыша его голоса, видела над толпой только голову и широко разинутый рот. В “адмиральский час” актеры посылали его, как самого молодого, за колбасой и водкой, что он быстро и безропотно исполнял.

Когда зимний сезон подходил к концу, хористки начинали похаживать к опереточному антрепренеру Архипову, три летних месяца державшему так называемое “Соединенное собрание”. Он отбирал из оперного хора нужных ему людей и заключал с ними контракты на лето.

Пошла и Шура Смолина: в оперетте платили больше, а работать было веселей. “И, должна сознаться, полюбилась мне эта самая оперетта. Я сразу почувствовала, что именно здесь найду широкое применение всем своим способностям. Увлек меня и весь так называемый тон оперетты – жизнерадостный и праздничный”.

Оперетта в те времена, надо сказать, была весьма доходным предприятием. Если казанский обыватель несколько раз думал, выложить ему пять гривен на драму или оперу или не выложить, то на оперетту выворачивал карманы охотно, сколько бы она ни стоила.

Шуре было весьма непросто. Ведь чтобы быть опереточным артистом, нужно владеть голосом, обладать музыкальностью и точным чувством ритма, уметь танцевать, иметь изящную внешность, хотеть нравиться. И Шура работала и училась, училась и работала. И опять простаивала у кулисной дырочки целые спектакли.

Вскоре, подведя итоги всех своих театральных впечатлений, Смолина окончательно определилась: буду каскадной опереточной певицей.

А потом она вышла замуж за того самого церковного регента Щербакова, ставшего опереточным хористом. И в 1889 году они уехали в Санкт-Петербург завоевывать столичную сцену. Впереди были любовь, желанная работа, хорошее жалованье и, казалось, бесконечное счастье…

“Забавы, исправляющия нравы”

Его пригласил на гастроли в свой театр Павел Есипов. И он приехал – Петр Алексеевич Плавильщиков! Случилось это зимой 1805 года и стало крупнейшим событием в театральной жизни Казани. Слава этого актера и драматурга гремела в обеих столицах, о нем великолепно отзывались те немногие тогда казанские знатоки и любите-ли театрального искусства, которые видели игру Плавильщикова либо в Петербургском русском театре, либо на сцене Медоксова театра в Москве.

“Он являлся перед публикой в самых разнообразных ролях, как трагических, так и комических, противоположных своим характером, значением и сценическим положением, – писал И.Давидович. – Играя в трагедиях, он не выпускал из виду правила, что надо “растрогать сердца зрителей жалостью или поразить их ужасом”. В комедиях он помнил стих Сумарокова “Смешить без разума – дар подлыя души” и всегда избегал двусмысленных, а тем более безнравственных острот. Немыя сцены, где без слов нужно было потрясать зрителей – мимикой, игрою глаз, – давали Плавильщикову решительный перевес над всеми тогдашними знаменитостями русскаго театра”.

Итак, Плавильщиков в Казани! Город Петру Алексеевичу понравился. Еще более понравился новенький театр, на строительство которого отставной гвардии прапорщик Павел Петрович Есипов, “ушибленный театром”, как про него говорили, ухлопал огромную по тем временам сумму – 30 тысяч рублей.

“Передний фасад театрального здания примыкал к линии Покровской и Грузинской улиц, а украшенный колоннами подъезд его приходился на место памятника Державину… Зрительный зал имел два яруса лож, галерею, кресла, партер и “тамбуры”. В театре была устроена контора и директорская квартира” (А. Крути. “Русский театр в Казани”. М., 1958).

Плавильщиков гастролировал в Казани несколько недель. Представления в театре Есипова шли два раза в неделю, по средам и воскресеньям, и Петр Алексеевич был вынужден блюсти сей заведенный порядок: в чужой монастырь, как говорится, со своим уставом не ходят. Правда, это неудобство, задержавшее его в Казани на бо-лее долгий срок, нежели он рассчитывал, компенсировалось солидной стоимостью би-летов: кресла – 2 рубля, партер – 1 рубль, галерка – 25 копеек медью. Забегая вперед, следует сказать, что, уезжая из Казани, Плавильщиков остался весьма доволен сборами.

Играть Петру Алексеевичу пришлось с местными актерами и актрисами, частью крепостными, частью вольными. Их партнерством он тоже остался доволен, ибо уровень игры многих из них не уступал столичному. Объяснялось это тем, что, пока строился театр, Есипов некоторое время жил в Петербурге, и, как писал С.Т.Аксаков, “водил в театр и учил своих главных актеров и актрис”. Особенно блистала на сце-не Феклуша Аникеева, игравшая главные роли в трагедиях, драмах, комедиях и опе-рах. Судьба ее, счастливая и трагическая одновременно, вполне достойна романа или большой повести.

Помимо “Бобыля” и “Ермака” – пьес, собственноручно написанных Плавильщиковым, он играл главные роли в пьесе Сумарокова “Дмитрий Самозванец”, Озерова – “Эдип в Афинах”, Княжнина – “Росслав” и “Титово милосердие”, Вольтера – “Магомет”, Сандунова – “Отец семейства”, Коцебу – “Сын любви” и “Английский купец”. Плавильщи-ков имел в Казани оглушительный успех. От его игры, вспоминал Сергей Аксаков, исходил “яркий свет сценической истины, простоты, естественности… Высокий и широкоплечий, с наружностью выразительной и благородной, он поражал здесь уже одной своей атлетической красотой”.

Это были единственные гастроли Петра Алексеевича Плавильщикова в Казани. Затем он вернулся в Москву, где продолжил “забавы, исправляющия нравы” – именно так он понимал театр. Когда началась Отечественная война 1812 года, Плавильщиков серьезно заболел. А после оставления Москвы Наполеону, он, как и другие жители, по-кинул город. В дороге его болезнь усилилась, помочь было некому, и 30 октября 1812 года он умер в селе Ханенове Бежецкого уезда Тверской губернии.