Незадолго до Нового года я получил телеграмму, которой приглашался на новоселье в одну из небольших деревень на юго-востоке республики. Подписал ее Павел Кузьменков, самый, пожалуй, необычный из моих знакомых, давший таким образом мне понять, что цели своей он наконец достиг и все последние крупные невзгоды в жизни преодолел. А жизнь этого парня в последние два года складывалась настолько непросто и трудно, что иной раз угрожала даже, казалось, неминуемой гибелью.

Впрочем, смотреть смерти в глаза Кузьменкову было не привыкать за десять с половиной месяцев его армейской службы в Чечне. До того момента, как он был тяжело контужен и попал на госпитальную койку. Это и стало первым в целой череде по-настоящему страшных событий в послевоенной судьбе Павла, о которых мне стало известно непосредственно от него.

– О кончине матери, – так начал свою исповедь Павел, – я узнал, когда меня после госпиталя уже комиссовали из рядов МВД по инвалидности, однако на ее похороны тем не менее не успел самую малость. Пришел один на кладбище к свежей могиле мамы и… заплакал там, хотя думал, что разучился плакать. Сильно виноватым себя перед нею ощущал. Я ведь ее не то что мамочкой, но и мамой-то практически с детства не называл, все мамкой да мамкой. И не потому, что не любил мать, а просто нравы в семье нашей, с подачи отца, довольно суровые были, да и в уличной пацаньей нашей гоп-компании всякое сюсюканье жестоко высмеивалось.

А крови матери я попортил немало. Рос пареньком хулиганистым, рано вслед за более взрослыми уркаганами воровать пристрастился. То арбузы на рынках крал, то консервы, хлеб с прилавков магазинов. И не только потому, чтобы удаль свою перед старшими в ватаге показать, но и из-за того, что постоянно есть хотел. У меня еще брат и три сестры были, а родитель, в депо железнодорожным слесарем работавший, фактически ежедневно за воротник закладывал. Пока окончательно не спился и не умер прежде всякого срока. Так что матери, по существу, нас, пятерых детей, пришлось одной поднимать, санитаркой по две смены надрываясь. А тут я еще ей неприятностей подкидывал. Сколько она нервов измотала, слез пролила, то и дело, к примеру, из детской комнаты милиции меня вызволяя. Я же для нее ласкового слова годами не находил…

Что имеем – не храним, потерявши – плачем… С мальчишеских лет я эту пословицу знаю, а вот по-настоящему ее смысл осознал только у материнской могилы. Правда, еще в Чечне, в перерывах между войсковыми операциями и в госпитале, я о матери все нежнее стал думать. Когда врачи меня из клинической смерти вынули, даже стихотворное посвящение ей сочинил. Думал, как заботиться о матери стану. Но не успел…

И себе, и покойной у могилы клятву дал: во что бы то ни стало найти и наказать по полной мере тех двух тварей, из-за которых мать погибла. Беда-то ведь как с ней произошла: двое двадцатидвухлетних наркоманов, зная, что мать живет в доме одна (брат и сестры уже разлетелись кто куда), забрались к ней ночью, чтобы поживиться ежели не деньгами, то вещами для приобретения себе очередных доз. Домишко наш почти на окраине города, невелик, всего из двух комнат. Пока наркоши в одной из них шарились, мать, спавшая в другой, их услыхала. Поняла, в чем дело, и, испугавшись, бросилась из дома бежать. На крыльце поскользнулась о наледь и, упав, расшиблась головой насмерть. Окоченевший труп ее соседи и обнаружили утром.

Нелепая, обидная смерть. Вдвойне обидно от того, что мать как раз перед самой, почитай, гибелью зрение себе вернула, о чем днем и ночью молилась. У нее то ли глаукома, то ли катаракта была. Совсем ослепла было. И вот ее прооперировали, пленку с глаз сняли. Мать вновь видеть стала. Мне рассказывали, да я и сам представляю, как она этому обрадовалась, поскольку стеснялась быть родне в тягость, привыкла, несмотря на возраст, сама себя обихаживать. Принялась, счастливая, к весенним хлопотам на огородике у дома готовиться, рассаду помидорную выращивать, мечтая о том, как будет в охотку копаться опять на грядках. “Я уж как-нибудь хоть на цыпочках, но до этого счастья доживу, еще раз своими глазыньками зеленую травку увижу”, – говорила старшей моей сестре, которая, единственная из нас пятерых, в родном нашем городе жить осталась. И тут те подонки ее жизнь прервали… Как раз перед первой сильной оттепелью, которую мама так нетерпеливо ждала…

Узнал я по своим каналам, что один из этих гаденышей уже сидит – его за распространение на дискотеках наркоты прихватили, а второй рванул в Рязань. Ну я и подался за ним следом, недолго думая. Готов был голыми руками разорвать того парня, которого я в Рязани все-таки почти вынюхал. Спустя примерно недели полторы как туда приехал и не без помощи, признаюсь, кое-кого из местной криминальной братвы. Однако он успел в Нижний Новгород умотать. А потом в город Видное под Москвой, где я его практически вновь настиг. Но тут тамошние братки меня к своему уголовному авторитету потащили, который первым делом спросил, с какой целью я Лымаря – такова кличка преследуемого мной наркомана – разыскиваю. А выслушав мой ответ, сказал:

– Да, мать – это святое. И я разрешу тебе с Лымарьком разобраться. Однако при одном условии небольшом: если ты, в свою очередь, маленькую просьбу выполнишь.

– Какую же? – поинтересовался я.

– Да ты понимаешь, какая штука, – налил мне авторитет водки, – прикупил я здесь неподалеку несколько гектаров земли со стоящими на ней несколькими избами-развалюхами. На месте бывшей, а ныне совсем вымершей, обезлюдевшей деревушки. Хочу там дом возвести, снеся развалюхи. Но уничтожить их можно не просто так, а с прибылью. И знаешь, как? Если они случайно сгорят, то я получу страховку. Сечешь, к чему веду?

– К тому, видно, чтобы я этот случайный пожарчик и устроил?

– Молодец, соображаешь. Вот подсоби мне в том, и Лымарь твой. А я тебе в подмогу одного шустрика дам.

Уже через пару примерно суток мы с тем шустриком глухой ночью были у купленной авторитетом деревеньки, а вернее, рядом с тем, что от нее осталось. Сидели в перелеске и ждали, когда наконец угомонятся неподалеку на берегу реки поддававшие у костра рыболовы.

– Слушай, давай тоже малость вмажем, – предложил напарник, поеживаясь на холодноватом апрельском ветерке. Я согласился. И это было второй моей ошибкой, поскольку после контузии мне практически стало нельзя пить – даже из-за ста граммов голову начинала разрывать дикая боль, до потери сознания. Ну, а первый, еще более серьезный промах допустил, когда согласился выполнить просьбу криминального главаря. Поверив ему, что в избах, которые нам с шустриком предстояло сжечь, уже никто не обитает.

А люди в них, оказалось, жили. Что, впрочем, я понял не сразу, потому что когда мы наконец подошли, таясь, к деревеньке, я от боли в голове из-за выпитого отключился. Только и успел перед этим пучок заранее заготовленной соломы под стреху “моей” развалюхи сунуть. Так что напарнику пришлось одному поджигать и сарайки, и избенки, из которых стали выскакивать, как потом выяснилось, кто в чем бомжи, беженцы, переселенцы из Средней Азии.

У закрепленного за мной дома я очнулся, когда он занялся огнем уже довольно основательно. Треск горевших рядом построек, крики погорельцев не сразу позволили мне расслышать раздававшийся из избы чей-то слабый голос. Я вышиб локтем единственную хиловатую раму в ближнем окне и теперь уже точно определил, что в доме кто-то живой есть. Махнул в уже изрядно задымленную комнату и вытащил из избы кашлявшую, задыхавшуюся у божницы старушку.

Тут подбегает ко мне взъерошенный, возбужденный шустрик и хрипит, что пора нам делать ноги, а то, мол, погорельцы увидят нас, сообразят, кто им красного петуха пустил, и накидают нам так, что мало не покажется.

Нырнули мы в ночную темень и были таковы. А я пока до дома добирался, нет-нет да мыслями к той старушке возвращался, которую возле полыхающей избенки в росную траву усадил. Чем-то сильно она на мать мою была похожа. Думал: “Что теперь, лишившись жилья, эта старая женщина делать будет? Ведь как-никак я причастен к факту лишения ее крова”.

Так и прокрутился с боку на бок остаток ночи. А утром не выдержал, к пожарищу подался. Обнаружил старушку, не узнавшую меня, бродившую по пепелищу вокруг закопченной печи и швырявшую палкой в угольях, видимо, в поисках какой-нибудь уцелевшей утвари.

Назвался рыбаком, спросил для отвода от себя подозрений, что да как случилось. А сам все приглядывался, приглядывался к старушке, чтобы понять, чем же она мать-то мне напоминает. Невысокой сухонькой фигуркой своей? Да. Навечно загорелыми в жилах руками? Да. Но более всего – глазами. В которых, несмотря на постигшее эту женщину великое горе, ласковости и неизбывной теплоты было больше, чем обиды на мир, на судьбу…

Понемногу разговорились. Выяснилось, что основными жителями сгоревшей деревни являлись эта женщина да такого же преклонного возраста супружеская пара, коротавшая свой век в соседней избе и уехавшая погостить к родне в Истру как раз накануне пожара. Забегая вперед, скажу, что, как впоследствии я узнал, с ними-то и не сумел договориться пославший меня на поджог уголовный авторитет. Никак не соглашались старики выселиться из своей избы. Моей же старушке перебираться было некуда и не к кому. Из всех живых родственников имела до недавнего времени лишь сына, но он погиб в Чечне.

– Хочешь взглянуть на него? Может, встречались там? – спросила баба Нюра, узнав, что я тоже воевал в тех краях. И подняла с перевернутого закоптелого ведра узелок из выцветшего цветастого платка, который, помню, был в руках старой, когда я вытаскивал ее из полыхавшей избы.

А когда развернула его, я понял, что бросилась ночью в дыму старая спасать в первую очередь, – это три небольшие иконки и перехваченную резинкой пачку писем. Открыв конверт одного из них, достала фотографию, протянула мне. И я сразу же узнал на ней моего армейского дружка Кольку Портнягина. Узнал и блокпост, на котором был сделан этот снимок. За неделю примерно до того, как Колян погиб при зачистке очередного горного селенья.

Ну, в общем, понятно, полагаю, почему я решил эту старую женщину на произвол судьбы не бросать. А первый раз мысль о том пришла, когда я в глаза ее заглянул. Глаза матери моей.

И повез я бабу Нюру или, по-другому, Анну Васильевну, в дом, где квартировал, несмотря на все ее отнекивания. Проживал же я тогда у двоюродного брата под Истрой. Он фермерствовал, откармливал бычков, держал пасеку. Жил, словом, неплохо, потому охотно приютил меня в двухэтажном своем просторном особняке. Но вот жене его я чем-то не глянулся, пару раз она уже успела мне прозрачно намекнуть на то, что я у них загостился. А тут я еще вдобавок с какой-то старушкой заявился. Один день сноха еще как-то продержалась, а на второй, когда братан уехал в город по своим коммерческим делам, прямо сказала, чтобы мы с Анной Васильевной поискали себе другое жилье. Падать ей в ноги я не собирался и тут же увел старую к Георгичу – бездомному нищему, который облюбовал под пристанище подвал строящейся на окраине Истры многоэтажки.

Познакомился я с ним, когда рыскал в тех местах в поисках Лымаря. Увидел православный храм, многолюдье возле него. До этого в церквях никогда не был, а тут решился переступить порог божьего храма. Подошел к просящим милостыню бабкам, спросил, что да как надобно сделать, чтобы поставить свечу за упокой души матери. Одна из них стала объяснять мне что да как, а вторая говорит:

– Вон опять нового грабить повели…

Проследил я за ее взглядом и увидел, как от церковной ограды трое каких-то небритых молодых охламонов повели в подворотню пятиэтажки через улицу бедно одетого мужика лет под пятьдесят. Я подумал, вмешиваться или нет, и следом за ними двинулся. В подворотню зарулил, когда парни уже по карманам своей жертвы лазили. После того, что с матерью случилось, я на такую вот мелкую шпану смотреть спокойно не могу, а потому отметелил тех охламонов, остановив грабеж, от всей, так сказать, душеньки: зря, что ли, спецподготовку в армии прошел. Вот так я и оказался в пристанище Леонида Георгиевича, бывшего, по его словам, инженера-электротехника, а ныне волей обстоятельств оказавшегося бомжем, профессиональным нищим. К нему-то я и привел Анну Васильевну. На время, конечно, с расчетом найти лучший вариант.

Георгича в его закутке не оказалось. Я оставил там старую и пошел к рынку, куда тот переместился собирать подаяние. Да, забыл сказать, что до той, что у церкви, у меня еще одна драчка была. Когда доживал предпоследний день у двоюродного братана, ко мне подъехали на “десятке” здешние братки и опять пригласили к своему авторитету. Новое дело, сообщили, у него ко мне, дескать, есть.

– Что, в очередной раз мне насчет страховки лапшу на уши вешать будет? – усмехнулся я. Слово за слово, ну и сцепился с гостями этими незваными, шугнул их с подворья колуном. Я это вот к чему. Когда у того рынка Георгича-то нашел, увидел, что неподалеку остановился джип, из которого вышло несколько дюжих парней, двинувшихся в нашу сторону. Я решил было, что они из окружения авторитета, который надумал наказать меня за непослушание. Но Георгич, тоже заметив этих амбалов, заулыбался им.

– Это мои ребята, – пояснил.

Пошел к ним навстречу, бросив мне на ходу:

– Айда со мной.

Через четверть часа мы были уже в люксовом номере одной из местных гостиниц, где Георгич и объяснил мне происходящее. Оказалось, что он не бомж и не нищий, а весьма богатый человек, торгующий в России и зарубежье лесом, стройматериалами. Бездомным же попрошайкой он оказался по собственной прихоти. Дело в том, что Георгичу и его компании из таких же очень не бедных людей основательно, по его словам, надоели, приелись казино, забугорные модные курорты, африканское сафари, охота на медведей в Сибири и все прочие традиционные для новых русских развлечения. Запросили их души чего-то необычного, по-настоящему остренького.

Вот тут и пришла на помощь этим бедолагам столичная фирма, которая, вовремя сориентировавшись, стала специализироваться на организации суперэкстремального досуга для богатых за чертой, так сказать, разумного, какую те еще никогда не перешагивали. Словом, у богатых свои причуды. Вот и решил Георгич на непродолжительное время побывать в шкуре нищего бомжа.

Выслушал я “бомжа” и хотел уже распрощаться с ним, как тут Георгич сказал, что за тот случай у церкви, когда я защитил его от грабителей, отблагодарить меня хочет. Я ему как-то за бутылкой водки еще в том его подвале и про себя, и про Анну Васильевну много чего рассказать успел. Так вот Георгич и стал предлагать мне деньги на сельский дом, в котором я мог бы вместе с погорелицей поселиться. И как я ни отнекивался, на своем настоял.

Но когда я предложил Анне Васильевне со мной в Татарстан поехать, та наотрез отказалась. Дескать, и обузой мне стать не хочет, и родные края покидать не собирается. А я, откровенно говоря, и не слишком настаивал на своем приглашении. Потому что и везти ее мне еще было не к кому и некуда, и не знал я, как у меня на родине дела сложатся. Потому, признаюсь, и передохнул с облегчением, когда Георгич пристроил Анну Васильевну в подмосковный дом престарелых.

Еще у двоюродного брата я рассказал старой о Лымаре, обо всем, что с ним связано. Она взяла с меня слово, что я его больше не буду искать, а тем более убивать. Бог ему судья, сказала, а не ты.

Уехал я в Татарстан. К счастью своему, сумел довольно быстро купить в сельской глубинке не старый еще дом. Устроился механизатором в здешнем крестьянско-фермерском хозяйстве. Принялся избу свою ремонтировать, обустраивать. Даже невесту себе присмотрел. Она местная, фельдшерица. Прежде в райцентре жила, работала. Но после того, как с мужем-алкашом развелась, вернулась в наше село к родителям. Славная женщина. Я с ее сыном-третьеклассником уже успел подружиться.

Словом, остается вроде жить да радоваться, но… вот скребут кошки на душе и все тут, когда об Анне Васильевне вспоминаю. Я же о ней практически постоянно думал. Донимала совесть от того, что дал слабинку и не настоял на том, чтобы она все-таки со мной поехала.

Помню, еще в подвале у Георгича сон про мать мне приснился. Подхожу я будто к родительскому дому, демобилизовавшись, а она навстречу с крыльца спускается. В нарядном платье зеленом, улыбается. Обнял, прижал ее к себе, чего раньше никогда не делал, бормочу: “Мамочка, мамочка”, плачу оттого, что сумел это выговорить, сказать ей, и тут проснулся. Вижу, надо мной Анна Васильевна склонилась. Спрашивает: “Не меня ли в забытьи ты звал, сынок?”

И в глазах ее я увидел такое, что… помедлив, кивнул головой. “Меня уже давно никто мамой, мамочкой не называл”, – прошелестела старая едва слышно. И шрамик у правого глаза ее заметно побелел. А я уже знал, что так бывает всегда, когда Анна Васильевна сильно волнуется.

…И вот я получил от Паши эту телеграмму. Откликнувшись на нее и приехав в ту деревеньку, где он обосновался, я спросил у стоявших возле магазина женщин, как пройти к избе Кузьменкова.

– А пойдемте, покажу, мне как раз в ту сторону, – откликнулась одна из них. И минут через десять привела на сворачивающий к реке переулок. Постучав в окно избы с явными следами недавнего ремонта и таким же добротным свежеокрашенным забором, весело крикнула:

– Хозяева, к вам гость!

Еще в сенцах меня встретил густой ароматный запах пирогов. Дверь в дом открыл белобрысый паренек лет девяти. На вопрос, где хозяин, сообщил, что дядя Павел вместе с мамой уехали в райцентр за елкой и праздничными покупками.

– Да вы раздевайтесь, проходите, они скоро вернутся, – донесся женский голос с кухни. Оттуда вышла худенькая седая старушка, вытиравшая о передник испачканные мукой руки. С мягкой радушной улыбкой и… заметным шрамиком у правого глаза.