Вчера, 16 декабря, исполнилось полвека со дня смерти выдающегося татарского композитора Салиха Сайдашева. Среди тысяч татарстанцев, провожавших в последний путь всенародного любимца, был и автор предлагаемой публикации Салих Назмутдинов-Шамов. Он не музыкант – учитель истории. Страстный поклонник таланта Сайдашева, Салих-ага через всю свою жизнь пронес горячую любовь к его музыке и бережно собирал, записывая в дневники, отзывы о творчестве композитора его современников и потомков. С.Назмутдинову посчастливилось лично общаться с композитором, встречаться и беседовать с людьми, близко знавшими его.

Эти воспоминания и впечатления легли в основу книги, вышедшей в свет небольшим тиражом минувшим летом. Приводим несколько фрагментов из нее.

“Мои песни”

Стояли дождливые дни сентября 1954 года. Время отсчитывало последний год жизни Сайдашева. Почувствовав неладное со здоровьем, он прошел клиническое обследование. Рекомендация малоутешительная – необходима операция, и только в Москве.

Накануне отъезда композитора в Москву поэт Мухаммед Садри принес ему “Моабитские тетради” Мусы Джалиля. В тот же день на одном дыхании из глубин многострадальной души композитора излилась потрясающая жгучей печалью и светом мелодия “Жырларым” (“Мои песни”). Музыка, созданная Сайдашевым, придала стихам музыкально-эпическую величавость. Символична судьба этой песни: стихи и дивная музыка звучат как духовное завещание поэта и композитора, воспринимаются слушателями как общий памятник обоим.

Прошли десятилетия, и уже не одно поколение певцов на разных языках блистало мастерством исполнения ее перед строгими ценителями-меломанами. Уникальный по красоте баритон И.Шакирова, дивный голос Х.Бигичева, неповторимый бас Г.Даминова и нежная лирика Н.Пантюшкина обессмертили и поэта, и композитора. Всемирно известный Георг Отс сам изъявил желание представить “Жырларым” на суд москвичей. “Вот бы спеть ее на родном языке Джалиля и Сайдашева – достойнейших сынов татарского народа!” – признался Отс в 1957 году в Москве моим сестрам – в дни Декады татарского искусства.

…Был морозный декабрь 1954 года. Выйдя на угол улиц Гоголя и Горького, я увидел процессию, медленно движущуюся в сторону театра имени Г.Камала. Была она необычной: не слышны ни смех, ни громкие разговоры, не было видно и блюстителей порядка. Выражение лиц – печальное. Тревожная догадка пронзила сердце. Проходя мимо, в обрывках фраз уловил тяжелый вздох и вполголоса произнесенное: “Эх, Сайдаш!”

В траурно убранном фойе театра на возвышении в цветах утопал гроб с телом компо-зитора. Усиливая горечь утраты, беспрерывно лилась мелодия “Тэфтиляу”. Это Загид Хабибуллин, плача на скрипке, прощался со своим наставником и другом. Рвала душу пронзительно звучавшая мелодия “Хуш, авылым!” в исполнении на концертино Файзи Биккинина.

Два дня шел бесконечный людской поток, казалось, вся Казань вышла проститься со своим любимцем. Народ прибывал из районов республики, из Башкирии. Среди скорбящих были русские и евреи, чуваши и украинцы – люди, далекие от профессиональной музыки, но влюбленные в легендарный марш и жизнерадостный весенний вальс композитора. И вот под звуки величественно-траурного “Сакай маршы” – первого своего детища из этого жанра – композитор навсегда покидал этот мир, унося с собой нерастраченный талант…

На заре далекой юности

В чудесное августовское утро 1935 года большая группа деятелей татарской культуры – литераторы, журналисты, артисты – собралась на пикник. Брату моему, Афзалу Шамову, была доверена его организация. Накануне он предложил мне: “Хочешь уви-деть живых писателей, артистов? Тогда помоги мне в качестве порученца”. Я, пятнадцатилетний отрок, в то время уже имел некоторое знакомство с творчеством наиболее известных писателей и поэтов. Разумеется, увидеть их “живьем”, к тому же сразу многих, я мог лишь мечтать! У кишащей пассажирами старой пристани нас приветствовали мелодично протяжными гудками стоящие на причалах белоснежные пароходы. Вскоре небольшой водный трамвайчик “Красное знамя” принял нас на борт и, натужно фырча мотором, медленно отплыл вниз, к Нижнему Услону.

Мы высадились на покрытом густой зеленью тальника полуострове. На золотистом пляже идеально чистого песка накрыли дастархан. Сказочное для того времени богатство его говорило о реальности только что отмененной карточной системы на продовольственные товары. Чуть в стороне был накрыт “столик” и для нас, пацанов.

Семидесятилетняя толща лет, отделяющая от того далекого дня, не позволяет мне обрисовать в деталях картину того застолья, запомнившегося захватывающим состязанием в остроумии молодых поэтов, прозаиков и артистов. Однако некоторые штрихи его в памяти отчетливо сохранились. Много было там разговоров о Галимджане Ибрагимове, находившемся в Крыму на лечении, об издании его четырехтомного собрания сочинений, ответственным за которое был назван мой брат. Из присутствовавших запомнился Шариф ага Камал: говорил он мало и тихо, плавно жестикулируя руками. Жизнерадостная улыбка не сходила с лица Карима Тинчурина, выглядевшего не по возрасту моложаво. Довольно шумно вели себя на пикнике солидный по внешности Фатых Сайфи-Казанлы и Фатхи Бурнаш, которые частенько заглядывали в кусты, где укромно лежали бутылки с красивыми этикетками…

Хасан Туфан, в модных в то время белых брюках и парусиновых туфлях, азартно играл в волейбол. Навсегда запомнилась его обаятельная улыбка тех лет, от которой мало что осталось после пережитого им к концу жизни.

Занятые баталиями за шахматной доской, мы, пацаны, не заметили, как и по какому поводу один из ораторов застолья взрослых продекламировал: “Сайдаш – это Тукай нашей музыки!” Эти слова почему-то глубоко запали в мою душу.

Поздней осенью 1989 года в гостях у брата Афзала события на том далеком пикнике как-то неожиданно ожили. Оказалось, что тогда брат был занят покупкой стерляди у местных рыбаков и слышал лишь отрывки фраз из разговора о Сайдашеве. Позже брат узнал у Ф.Бурнаша и записал в своем дневнике подробности полемики о Сайдашеве на пляже. Потому сейчас Афзал пояснил: “Это сказал тогда Фатхи Бурнаш. Адель Кутуй говорил и писал об этом еще раньше, в начале 30-х годов. А фраза “Сайдаш – новое явление в нашей культуре и целая эпоха в ней, он Тукай в нашей музыке!” принадлежит Бурнашу”.

Минуло семь десятков лет с тех пор, как из уст лучших представителей татарской литературы прозвучало крылатое определение: “Сайдаш – это Тукай в музыке”. Оно выдержало десятилетия умалчивания этой истины завистниками и чиновниками от партократии. Сегодня приятно и радостно сознавать, что писатели и поэты Татарстана в судьбоносные для нашей культуры 20-30-е годы сумели поднять, как знамя и символ духовной жизни народа, творения Тукая и Сайдашева, как ныне вернули и поставили рядом с ними Гаяза Исхаки…

Ночная беседа у Днестра

В один из августовских дней 1944 года фронтовая жизнь столкнула меня с незнакомым ранее земляком из Казани – артистом передвижного театра (ныне имени Тинчурина) республики Ахметом Абдрашитовым.

В те дни наша 53-я армия, находясь в тылу фронта на Днестре, готовилась к решающим сражениям на Балканах. Прибывший в наш полк фронтовой ансамбль художественной самодеятельности, где служил Ахмет абый, как бы напутствовал нас на предстоящие испытания.

После концерта мы с земляком почти всю ночь на берегу Днестра провели в воспоминаниях о родной Казани, об общих знакомых, известных музыкантах и литераторах. Естественно, не мог не спросить я и о Сайдашеве, о котором ничего не знал с лета 1940 года.

Оказалось, мой собеседник близко знал его: как люди искусства, они постоянно общались, вместе готовились к предстоящей летом 1941 года Декаде татарского искусства в Москве. О Сайдашеве мой собеседник говорил с глубоким уважением и с какой-то тревогой.

Арест с последующим объявлением “врагами народа” Фатхи Бурнаша и Карима Тинчурина стал для композитора не только тяжелой утратой близких друзей, но и гибелью плодов их совместной творческой деятельности. Особенно потрясла Сайдашева гибель К.Тинчурина. Потеря друга стала для него трагедией, повлекшей депрессию в творческой жизни: в 1934-1944 годы композитор не создал и половины того, что увидело свет в период творческого горения в 1925-1934 годы.

Жизнь самого Сайдашева в этот период колебалась на чашах опасных весов. Чувствуя это, он часто уходил из дома, находя приют у верных друзей, благо, что таких у него было немало: З.Аббасов, Ф.Тимербулатов, А.Ходжаев и другие люди из Ново-Татарской слободы. Неизвестно, чем бы кончилась эта зловещая игра в кошки-мышки, если бы не началась война…

Лики судьбы

Так сложилось, что отношения народа и официальной власти к творчеству и личности Сайдашева часто расходились. Народ воспринимал его как могучее и радостное явле-ние своей духовной культуры. Однако иначе думали в официальных кругах. После об-разования в 1939 году Союза композиторов республики появились энергичные завистники, которые благодаря поддержке обкома ВКП(б) захватили бразды правления музыкальной жизнью республики и, образно говоря, “свергли” Сайдашева с пьедестала, куда он был возведен народом за свой талант и несомненные заслуги в развитии татарской музыкальной культуры. На протяжении последующего полувека ими третирова-лось сайдашевское музыкальное наследие. Редкое звучание его произведений восполнялось высоким мастерством их исполнения. В моей памяти сохранился не один такой эпизод…

Однажды, в 1956 году, выдающийся татарский певец Фахри Насретдинов по просьбе зрителей спел на сцене старого камаловского театра арию Батыржана из “Наемщика”. Что творилось в зале и на галерках – не поддается описанию! Истосковавшиеся по сайдашевским мелодиям зрители овациями вновь и вновь вызывали любимого певца, заставив его неоднократно повторить арию. На этом же концерте прозвучала и песня Сайдашева “На Кандре” в исполнении только начинавшего тогда Ильгама Шакирова. А когда он, уже признанный, большой мастер татарской эстрады, спел со сцены уже нового камаловского театра знаменитую сайдашевскую “Кара урман” из мелодрамы “Голубая шаль” К.Тинчурина, в переполненном зале творилось что-то невероятное: громовые “браво!” и “бис” заставили артиста спеть еще раз, затем еще раз.

Память меломанов бережно хранит высочайшее мастерство исполнительниц женских партий мелодий Сайдашева: Галии Кайбицкой, Альфии Галимовой, Раисы Биляловой, Ании Туишевой, Венеры Ганиевой и, конечно же, непревзойденной Зили Сунгатуллиной.

При нашей жизни, на глазах тех, кому сейчас 70-80 лет, происходил триумфальный взлет Сайдашева в восприятии народом. Помню, еще на рубеже 20-30-х годов студенты казанских вузов, техникумов и рабфаков, возвращаясь в дни каникул в свои ау-лы, несли в глухие уголки Татарстана только что прозвучавшие со сцен столичных концертных залов еще незнакомые мелодии наших первых композиторов: Г.Альмухаметова, С.Габаши и С.Сайдашева. Когда прозвучали мелодии “Наемщика”, “Иль” (“Родина”) и “На Кандре”, огромное влияние музыки Сайдашева на нашу духовную культуру стало решающим. Появление жизнерадостной лирики М.Музафарова, Л.Хамиди, Дж.Файзи, А.Ключарева, З.Хабибуллина стало возможным благодаря проло-женной Сайдашевым магистральной дороге в развитии татарской музыки.

Видно, до конца моей жизни в памяти остался такой эпизод. Было это мрачной и тревожной для многих семей осенью 1937 года. В клубе рабочего уральского городка Ревда шел вечер выходного дня. Полуслепой баянист, исполнив популярные тогда вальс, фокстрот, танго, спросил у публики: “Может, кто-то хочет послушать свою любимую мелодию?” Две простенько одетые миловидные девушки подошли и шепнули ему что-то на ухо. Баянист радостно кивнул головой и заиграл. По залу разлилась наполненная солнечным оптимизмом мелодия марша. Бог ты мой, с каким восторженным упоением и счастливой радостью на лице играл этот русский музыкант! И как аплодировал зал – бурно, неистово долго, благодарно! Затем в наступившей тишине баянист объявил: “Я исполнил “Марш Красной Армии” очень талантливого татарского композитора Салиха Сайдашева”.

Чаепитие у Кайбицкой

В последние годы жизни Галии Кайбицкой мне нередко доводилось бывать в ее доме. Однажды мы с однокурсником по пединституту, поклонники ее таланта, явились к ней, даже не предупредив заранее о своем визите. Тем не менее она приняла нас со свойственной ей теплотой и приветливой улыбкой.

Один из моих приходов был связан с публикацией в прессе моих статей, в которых я ратовал за присвоение Казанскому музыкальному училищу имени Ильяса Аухадеева, возглавлявшего его в 1935-1968 годах. В знак благодарности она протянула мне конверт со словами:

– Здесь деньги, купи себе самые красивые часы – в память о присвоении училищу имени Ильяса (Аухадеев был ее мужем).

Запомнилась и встреча 17 августа 1991 года (привожу по записи в дневнике). Галия ханым сразу предупредила меня, что рассчитывает на “долгое чаепитие”. И, действительно, за со вкусом сервированным столом мы просидели долго. Она много рассказывала о дружбе своего мужа с Сайдашевым. “Это была дружба двух талантливых и высоконравственных людей, единомышленников, – говорила Галия апа. – Музыка и музыкальная культура народа были общей радостью и общей заботой их”.

После чая Галия ханым открыла бюро и протянула мне аккуратно сложенный лист с грифом “Секретно”. Вот так неожиданно для себя я ознакомился с проектом “постановления отдела искусства СНК ТАССР от 15 июня 1941 года”. К нему был приложен “Список деятелей культуры и искусства республики, намеченных к награждению и присвоению званий после Декады татарской культуры в Москве в 1941 году”. Первой в списке значилась Кайбицкая, дальше шли другие известные фамилии. Просмотрел список раз, потом еще и не нашел столь желанную для меня фамилию Сайдашева.

В проекте он не значился. За все годы, которые наше поколение знало Сайдашева, мы немало слышали о драме его жизни. Однако такой “пассаж”, заложенный в дейст-виях его завистников и облеченный в форму правительственного законопроекта, меня ошеломил!

Во время одной из встреч Кайбицкая поведала мне еще об одном печальном эпизоде прошлого. Поздней осенью 1939 года один из ответработников Союза композиторов Татарии устроил на льду Казанки костер … из пленок с записями мелодий С.Сайдашева, в огне которого погибли исполненные самой Кайбицкой арии из музыкальных драм композитора.

Запрет драматургии Ф.Бурнаша и К.Тинчурина явился для Сайдашева не только тяжелым морально-политическим ударом, этим актом была подрублена и материальная ос-нова его жизни. Лишенный даже мизерного гонорара за свои творения, он в буквальном смысле бедствовал. К тому же с открытием в стенах театра имени Камала студии оперы и балета Сайдашев был отстранен от должности музыкального руководителя театра и дирижера.

Близко знавший композитора заслуженный артист республики Газиз Зиатдинов летом 1983 года в разговоре со мной как бы между прочим вспомнил: “У Сайдашева никогда не водились карманные деньги. Никогда не был он и должником у кого-либо. Был он для всех своих друзей вечно безденежным, удивительно приятным компаньоном в застольях. Его больше всего занимала атмосфера душевности и теплоты, а отнюдь не поглощение вина. Разговоры о его пристрастии к спиртному пусть остаются на со-вести недругов и завистников его в музыке”.

В дневнике моем сохранилось и такое воспоминание Г.Кайбицкой. “Было это осенью 1948 года. После очередного триумфа драмы “Кузлер”(“Очи”) мы втроем – Салих, Ильяс и я – не спеша зашагали к нам. Увлеченные разговором, не заметили, как по-дошли к нашим воротам. Хитрость удалась: Салиха не отпустили. Дома нас ждал обильный для того времени стол. Без горячительного.

Салих никогда не заставлял упрашивать себя. “Куда бы ни заходил – меня всегда ждет горячий самовар и приятная улыбка хозяйки”, – любил повторять он, присажи-ваясь к столу.

Неизменной привычкой его, как только разденется, сначала было мыть руки, затем с большим тактом и уважением поздороваться с домашними: детьми, стариками, остальными. Потом, если позволял момент, присядет к фортепьяно, и зал наполнялся звуками изумительных мелодий классиков, народных песен или его собственных. Однаж-ды, “пробежав” по клавиатуре мелодию “Сагыну” (“Томление”) Загида Хабибуллина, он сказал: “А в мужском голосе она, по-моему, звучала бы еще привлекательнее. Однако почему-то никто из мужчин не решится “отнять” романс у женщин. Жаль”.

Вот и на этот раз после застолья Салих уселся за фортепьяно, исполнил попурри из народных песен, затем с большим вдохновением сыграл увертюру к своему “Наемщику”, удовлетворенно, с улыбкой произнеся: “Получилось, кажется, неплохо”.

Потом он очень тихо “прошелся” по последней строке “Хуш, авылым!” и после неко-торой паузы дважды – по последним строкам “Тургай”, “Кузлер”. Доиграв, он попросил Ильяса взять в руки скрипку и стал аккомпанировать ей на самом слабом звуча-нии клавиш. Он весь был поглощен пленительными звуками скрипки, возвращавшими его к печальному прошлому, светлой памяти о друге Кариме Тинчурине..

Как бы очнувшись от ностальгии о неповторимом, безвозвратно утерянном и беско-нечно дорогом, после долгой паузы он сказал вполголоса: “Когда писалась эта ме-лодия, у меня были полны от слез и глаза, и сердце – дух Тинчурина так и витал вокруг, не покидая ни на минуту”.