Последний сталинский инженер

В переполненном трамвае в конце рабочего дня было шумно: старики обсуждали свои проблемы, молодежь громко переговаривалась по сотовым телефонам…

Мое внимание привлекли двое, в годах уже, подвыпивших мужчин. Они громко спорили о чем-то своем, о былом:

– Я всю жизнь проработал на 230-м, – бил себя кулаком в грудь седовласый ветеран, – видел всякое…

– А я еще мальчишкой, с эвакуацией прибыл в Казань и работал там же, – заявлял не без гордости другой.

Тут я не выдержал и, извинившись, встрял в разговор:

– Мужики! А знали вы на вашем заводе инженера Бабикову?

– Бабикову Ольгу Григорьевну? Так кто же ее, голубушку, не знал? Все знали! Инженер и Конструктор с большой буквы. Станок токарный, бывало, поломается, мужики-механики так и эдак крутят, вертят – ничего не получается. Зовут Ольгу Григорьевну. Придет, телогрейку у кого попросит, залезет под станок, что-то там пошурудит, и… пошел, родимый, заработал, как запел.

Вот такая она была, наша Ольга Григорьевна – без нее, как без рук. Сейчас таких инженеров нет. Нынешние могут только “от и до”, она же могла все!

***

Тетю Олю я знал со своих детских лет. Она частенько приходила к нам домой в гости и всегда приносила множество подарков и гостинцев. Каждый ее приход становился для нас праздником: утюг или электроплитку починит, со всеми поговорит и расскажет о своих новостях и путешествиях.

Она была одинокой, без семьи, и каждый отпуск свой куда-нибудь уезжала. То на Байкал, то на пароходе по Лене до Северного Ледовитого океана, то на байдарках где-то сплавлялась…

Привыкшая командовать – а работала она начальником конструкторского бюро отдела главного механика – командовала и у нас, говоря моей матушке:

– Юля! Купи Юре “конструктор”, пусть мальчик растет мужчиной, ему это просто необходимо.

Потом сама же и покупала и дарила мне его (кстати, с этого металлического “конструктора” и началось мое увлечение техническим творчеством, чем и занимаюсь всю жизнь с детьми и молодежью).

– Юля! Запиши мальчика в библиотеку, пусть больше читает (я записался и прочел для начала 12 томов истории Великой Отечественной войны).

А сколько было радости у нас, вечно голодных послевоенных детей – нас было трое у матери, да без отца! – когда тетя Оля приходила под Новый год и приносила целую пачку билетов на все елки Казани!

А доводилась нам она никакой и не тетей, а была просто давней хорошей знакомой нашей мамы, у которой перед войной еще была в няньках – ухаживала за ее первенцем.

Биография тети Оли – типичная для тех, далеких уже, советских времен – 30-х и 40-х годов. Пришла из деревни чуть ли не босиком, поступила на рабфак, затем, уже в военные годы, училась в КХТИ. В 1945 году направили ее на 230-й завод (ныне – завод “Электроприбор”), где и проработала аж 42 года, пройдя, как героиня Любови Орловой в фильме “Светлый путь”, свои “этапы большого пути” – от няньки, чумазой “Золушки”, до руководителя одной из служб крупного оборонного завода.

Старые заводчане вспоминают:

– Ольга Григорьевна была высокоэрудированным инженером-конструктором по литейному и станочному оборудованию. Передала нам в наследство богатейшую техническую документацию, по которой завод работает и ныне.

– Характер у нее был, надо сказать, нелегкий, властный и жесткий. Часто с ней спорили, ругались, но дело шло, и завод работал как часы, без сбоев.

– У нее было множество учеников – выросла целая плеяда классных механиков, работающих до сих пор у нас, да и на других заводах страны.

– Ольга Григорьевна была честным, принципиальным специалистом, настоящим профессионалом, беззаветно преданным заводу: все – ему, заводу, себе – ничего. И еще она была настоящим коммунистом – ни одно собрание, митинг, демонстрация не обходились без ее участия, – вспоминают ветераны.

Что-что, а вот это точно. Она искренне верила в идеи коммунизма. Портреты, книги классиков марксизма-ленинизма заполняли стены ее скромной однокомнатной квартиры, куда ее с превеликим трудом администрация завода уговорила переехать из коммуналки.

“Зачем? Мне и комнаты хватит. Отдайте лучше семейным или фронтовикам”, – отговаривалась тетя Оля.

Я приходил в эту квартиру, как в музей: диван, кресла и стулья по моде 30-40-х годов были обтянуты парусиновыми чехлами; на шкафах, комоде и этажерках висели кружевные накидки, стояли фарфоровые статуэтки – атрибуты той эпохи.

Подолгу я рассматривал ее фотоальбом. Вот тетя Оля, во всем белом, на первомайской довоенной демонстрации с подругами, в руках у них веточки с бумажными цветами. Все поют, так и слышится задорная песня-марш:

Кипучая, могучая, никем непобедимая,
Страна моя, Москва моя, ты самая любимая!

А вот на этой пожелтевшей фотокарточке тетя Оля – студентка. Помню, как рассказывала она, что в начале войны всем курсом рыли окопы близ Казани, в Верхнеуслонском районе, как, несмотря на трудности и лишения военной поры, им, студентам-химикам, выдавали дефицитное тогда молоко.

Как часто зимой совершали они лыжные марш-броски по десять километров. Как собирали последние гроши и отдавали на военный заем – “Все для фронта, все для победы!”

Как безгранично верили Сталину и в Красную Армию. И часто пели:

Артиллеристы, Сталин дал приказ,
Артиллеристы, зовет Отчизна нас.
Из тысяч грозных батарей
За слезы наших матерей,
За нашу Родину – огонь! Огонь!

Мать вспоминала, что до войны был у тети Оли паренек – однокурсник Алеша. Ушел добровольцем на фронт и не вернулся, погиб. И вот тетя Оля так и прожила свой век одна, храня верность своему Алеше.

Выйдя на пенсию, Ольга Григорьевна еще долго работала, а уволившись, продолжала ходить на завод, помогать механикам и конструкторам.

А еще ее можно было встретить в Центральном парке, где она добровольно ухаживала за цветами на клумбах, в Шаляпинском обществе при музее М.Горького, в театре имени Джалиля.

Ее “сталинская” закалка, привычка много и долго трудиться, страсть к путешествиям позволили ей надолго сохранить отменное здоровье – как духовное, так и физическое. Приезжая иногда ко мне в гости на Волгу, в свои семьдесят с лишним лет она подолгу плавала, заплывая так далеко, почти к фарватеру, что мы беспокоились, кричали, махали руками, тщетно пытаясь ее остановить.

А тетя Оля потом только улыбалась и ворчала: “Вода сегодня что-то слишком теплая”.

…Слегла она неожиданно. На болезнь не жаловалась, только смотрела телевизор и ругала Горбачева, Ельцина и всех перестроечников.

Когда кто-то из соседних старушек принес иконку и свечку, тетя Оля, к моему изумлению, не возражала. Она, по-видимому, была уже где-то далеко-далеко в своих мыслях и чувствах, словно готовилась к встрече с теми, кто ушел туда раньше ее, и спокойно умерла, оставив о себе добрую и светлую память своему заводу и нам, “ее детям”, для которых она была сказочной феей из тех, теперь уже почти былинных времен – той самой советской эпохи.

На Волге

Холодным осенним вечером, в воскресенье, когда большинство горожан уже давно сидели дома за ужином и смотрели телевизор, я возвращался домой с дачи на Волге.

На старой, давно некрашеной пристани было много народа. Люди штурмовали кассу и ждали теплохода. На реке было неспокойно: дул сильный, порывистый ветер, ходили высокие волны, сыпал мелкий, колючий дождь.

Вот наконец подошел долгожданный “омик” – латаный-перелатаный, сделанный еще в середине прошлого века, заполненный пассажирами уже больше нормы. Дали трап, и все, кто был, – с билетами и без – быстро, суетливо шагнули на судно.

Отчалили. Расселись – кто где и кто на чем. Угомонившись, стали доставать еду (путь не близкий) и закусывать.

Как всегда в таких случаях, кричали младенцы, бегали туда-сюда дети, мужики и бабы степенно разговаривали об урожае, о ценах, о пенсионных надбавках. Чуть в стороне расположилась группа парней с музыкой и спиртным.

Устроился и я поудобнее. В ногах собачка Чара, в руках – “Мастер и Маргарита” М.Булгакова.

Мерно подрагивал корпус корабля, люди согрелись и задремали. За окном справа и слева было темно, только мигали далекие огни бакенов и встречных судов.

Беспрерывно шел дождь, сильно качало, волны с шумом ударяли о борт нашего перегруженного “омика” – мы медленно плыли к Казани, а нам казалось, будто стоим на одном месте.

Команда на корабле, включая капитана, была молодая и чуть “на взводе” – то ли уставшая к последнему рейсу, то ли уже принявшая хмельного (матросы постоянно куда-то бегали, хлопали дверями и ругались).

Напротив меня сидела старушка, чей необычный облик сразу привлек мое внимание: седая, подвижная, крепкая, с сильными, жилистыми руками. Загорелое лицо ее было не по годам красивым и молодым. И одета она была чудно – в черный морской бушлат с блестящими пуговицами. Словом, все говорило о том, что она проработала много лет там, где всегда достаточно воздуха, простора, волн.

Неторопливо, с достоинством рассказывала она соседке о своей жизни: “Всю жизнь я на Волге. Здесь родилась, выросла и работала. Отца мы на фронт провожали на этой вот пристани, нет, тогда другая, деревянная была. Погрузили их всех, новобранцев, на баржу длиннющую, буксир дал три гудка, и отправились они в Сталинград – больше мы его, отца-то, не видели…

…После войны я и стала речником. Работала и плотогоном, и поваром, и матросом, и даже продавцом в плавучем магазине”.

Я мысленно назвал свою необычную соседку “морячкой” и углубился снова в чтение, но до меня опять доносились непривычные слова моей “морячки”: навигация, корма, бакен, траверс, затон, чалка, кнехты…

“Морячка”, распалясь, вспоминала одну за другой истории и случаи из своей богатой биографии.

– В середине 50-х годов, в шторм, затонула баржа с ситцем. Ничего, подняли ее потом. Ситец, правда, подпортился – краски размыло, но его уценили и весь распродали – вся Казань в нем ходила тогда.

Бабушкины рассказы с интересом слушало уже все носовое отделение, только парни, веселые своей молодостью, здоровьем и спиртным, ехидно и грубо одергивали ее:

– Брось врать-то, видели мы таких, сами волгари.

Но “морячка” продолжала:

– Лет сорок тому назад это было. Работала я матросом на “Мошке” – “Мо-2”. Дело было под осень, вечером, вот как сейчас, и дождь тоже был. Выходили мы из порта, а рядом с нами шел громадный трехпалубный теплоход “Клара Цеткин”.

А снизу, навстречу, идет пароход “Пермь”. Вахтенный с “Перми” должен был первым подать сигнал на расхождение, но почему-то не подавал. Тогда на “Кларе Цеткин” стали давать отмашку. Наконец на “Перми” отмашку заметили, но приняли ее за переотмашку и стали поворачивать влево, но было уже поздно…

“Клара Цеткин” на полном ходу – хрясь! – прямо в палубные надстройки “Перми” и угодила – всмятку, конечно…

Парни опять загоготали, смеясь над “морячкой”, и продолжили под свою попсу выпивать и материться.

А ветер и дождь за бортом все усиливались, и снующие туда-сюда матросы нашего “омика” явно нервничали.

У меня в это время в книге Маргарита разделывалась с Домом литераторов: “В доме шла паника. В переулке народ бежал к Дому драмлита, а внутри его по всем лестницам топотали мечущиеся без всякого толка и смысла люди…”

Вдруг – удар! Всех, кто был на “омике”, резко бросило вперед. Раздался истошный крик, бабы заголосили, парни и их музыка враз замолкли. В этот момент мне показалось, что старуха-“морячка” загадочно и хищно улыбнулась, глаза ее сверкнули: “Что, придумала? Ага, испугались? То-то!”

Все оцепенели. Растерялась, кажется, и команда.

Тут раздался резкий, зычный голос “морячки”:

– Спокойно! Всем оставаться на местах. Команда, слушай меня. Сели на мель? Перекладывайте руль на левый и на правый борт, раскачивай! С носового – всех на корму.

Матросы и их молоденький капитан знали, конечно, что делать, и без старухи, но ее уверенность и воля передались, кажется, и им.

Спустя некоторое время наш теплоход благополучно снялся с мели и наконец достиг порта.

Притихшие, полные впечатлений от пережитого сходили пассажиры на твердую, долгожданную землю и медленно шли на остановку трамвая.

Минут через двадцать подкатил наконец трамвай.

Двери открылись, и в теплый, ярко освещенный салон зашли измотанные, усталые люди, довольные тем, что все волнения и страхи уже позади, что скоро и они будут дома. А когда послышался звонкий, с сильным акцентом голос кондуктора: “Трамвай идет в парык, черис кальса!”, то все вдруг прыснули, засмеялись и дружно стали доставать деньги на билеты.

Все, кроме “морячки” – она была давно уже пенсионеркой.

Юрий СЕРГЕЕВ.