У меня, в моей обители, гостит теперь один из Ваших подданных из Казанского царства – г.Полянский… Это человек очень развитый и добрый, сердце которого искренне предано Вашему Величеству.
Из письма Вольтера Екатерине II.
Некогда в окрестностях Казани, на дворе загородного Архиерейского дома, слева от входа в тенистый парк, лежала большая чугунная надгробная плита. В верхней ее части, как положено, был изображен крест. Справа и слева от него располагались симметрично наклоненные копья, а внизу был изображен череп, охваченный с боков лавровыми ветками, под ним – две скрещенные берцовые кости.
В пространстве между крестом и черепом была выбита надпись:
Под сим знаком лежит прах
Надворного советника
Василия Ипатова сына Полянского,
Возродившагося в 1784 году, ноября 23 дня,
А всех лет жития его было 58,
8 месяцев и пять дней.
Ты, читатель, вздохни к Вышнему
Господу Иисусу Христу.
Аминь.
Бросалось в глаза, что крест был назван “знаком”, стояла дата “возрождения” покойного, что, несомненно, придумал сам усопший. И действительно, был сей надворный советник Василий Ипатов сын Полянский человеком весьма неординарным…
Василий Ипатович Полянский родился в семье казанских дворян в 1742 году. Получил, по тогдашнему обычаю, неплохое домашнее образование и решил посвятить себя воинской службе.
Будучи офицером, сумел, служа в Сибири, отличиться, да так, что об этом узнали при Высочайшем дворе. Это о нем Екатерина II писала Вольтеру: “Этот молодой офицер отличился честностию в Сибири”.
Василий Полянский был принят при дворе, всячески обласкан, а когда императрица узнала, что молодой офицер имеет “сильное желание образовать себя”, то устроила ему за казенный счет образовательное путешествие за границу.
В мае 1771 года он посетил знаменитого ниспровергателя авторитетов, выдающегося французского философа-просветителя и писателя Вольтера. Большеголовый, “росту не выше двух аршин и двух вершков” (чуть более полутора метров), живой характером и умный, Василий Ипатович очень понравился Вольтеру, о чем тот и отписал российской императрице. Между Полянским и Вольтером завязалась дружба, и последний предложил новому приятелю бывать у него во всякое время, чем и пользовался весьма охотно Василий Ипатович.
На обратном пути в Россию Полянский проезжал какой-то немецкий городок и увидел у одного дома несколько экипажей.
– Кто тут живет? – поинтересовался он.
– Знаменитая ворожея-предсказательница, – ответили ему, и Полянский, ради интереса, зашел к ней.
Старуха-гадалка разливала кофейную гущу и по ней предсказывала своим посетителям будущее.
Внутренне посмеиваясь, Василий Ипатович спросил ворожею: найдется ли пропавшая у него вещь? (Незадолго до того у него пропало ружье.)
– Найдется, – ответила гадалка, разлив кофе, – но не скорее, чем за три дня до смерти.
Василий Ипатович рассмеялся и поехал дальше. И совершенно забыл о предупреждении.
В 1772 году Полянский получил хорошую должность секретаря Петербургской академии художеств и членство в Государственной комиссии по составлению законов. В частности, он работал над “Учреждениями о губерниях”.
“Видныя способности, – писал биограф Полянского П.А.Пономарев в 1906 году, – трудоспособность, солидное образование, дружба с Вольтером, благосклонность императрицы – все это подавало надежды на быструю и блестящую карьеру”. Однако вышло иначе. И причиной тому была, конечно, женщина.
Случилось так, что Полянский влюбился в замужнюю женщину с известной всей России фамилией Демидова. И, похоже, взаимно. По крайней мере, она дала согласие сбежать с ним от мужа, и единственным разногласием между ними было то, что Полянский предлагал бежать в кибитке (так быстрее), а она предпочитала ехать в карете. Василий Ипатович согласился и в одну прекрасную ночь увез ее от мужа. Путь предстоял долгий: Полянский поехал с ней в Казанскую губернию, где у него были весьма доходные имения, а в самой Казани – мельница. Кроме того, в Казани проживала его сестра Надежда, вышедшая замуж за представителя казанского дворянского рода Юшковых, которая, несомненно, помогла бы ему устроиться.
Но Демидов спохватился быстро и послал за беглецами погоню. Полицейские, ехавшие верхом, догнали карету быстро. Полянский пытался было отбиться от них – встал на запятки кареты и, размахивая шпагой, какое-то время не давал им приблизиться, но силы были не равны, и их взяли. Василия Ипатовича посадили в караульню при Сенате. И началось следствие по всем правилам.
Дознание вел генерал полиции Чичерин; он приходил аккуратно каждый день в определенный час и задавал одни и те же вопросы. Однажды горячий характером и невоздержанный на язык Полянский заявил Чичерину примерно следующее:
– Чего вы ко мне придираетесь, ваше превосходительство? То, что сделал я – увез чужую жену, совершенно пустое по сравнению с тем, что вытворяет наша императрица.
– Что? – надулся пузырем предок виднейшего большевика и наркома иностранных дел. – Оскорблять личность государыни? Да тебе, мерзавец, знаешь, что за это полагается?
Чичерин ушел и более уже не появлялся. Продержись Полянский еще чуть, и ему все бы сошло с рук, но такую глупость ему простить не хотели, и по решению сенатской комиссии он был приговорен “за оскорбление личности государыни императрицы” к отсечению руки.
Когда материалы “дела Полянского” попали к Екатерине II, она только посмеялась над заявлением Василия Ипатовича и отменила приговор, а генерал-фельдмаршал граф Захар Григорьевич Чернышев взял его на поруки, или, как тогда говорилось, “под отчет”, заявив, что в молодости и сам совершал безрассудные поступки.
Граф, оставив должность президента Военной коллегии, служил тогда наместником Полоцкой и Могилевской губерний и определил провинившегося советником в Могилевское наместническое управление. “Быстро ознакомившись с губернией и местными вопросами, – вспоминал служивший под началом Полянского чиновник Добрынин, – живой и стремительный советник схватил в руки весло управления, и следующий, 1779 год прошел для него уже в полной славе… Итальянский и французский языки, которые знал он как свой природный, литература, танцы, карты… дар слова, скорая мысль, счастливая память, ловкость в письменном изложении… – все это создавало для него возможность доминировать в губернии, тем более что губернатор Пассек был человек недеятельный”.
Василий Ипатович любил блеснуть. В должности губернского секретаря и чине надворного советника он действовал стремительно, не задумываясь о последствиях и не всегда блюдя букву закона.
Его не любили, но уважали и побаивались. Потому в городе, да и в губернии порядок при нем был. И все бы ладно, но его опять попутал бес. То бишь женщина: Василий Ипатович влюбился в замужнюю женщину Фон-Бинк, а она – в него.
Он просто заражал женщин своей энергией, и они совершали то, чего никогда бы не позволили себе с другим мужчиной, пусть и красавцем, но более благоразумным и менее предприимчивым. Фон-Бинк согласилась уйти от мужа, и однажды ночью, когда старый генерал спал спокойно в своей опочивальне, она сбежала от него в заранее приготовленную Полянским квартиру в доме одного пастора.
Генерал, проснувшись и не найдя в доме супруги, поднял переполох, узнал, где скрывается опозорившая его женщина, но вернуть ее ему не удалось: дом пастора надежно охранялся караулом от наместнического управления, выставленным Полянским.
Днем к генералу пришли полицейские и штаб-лекарь, который заявил, что должен освидетельствовать его по приказу наместнического управления на предмет способности к брачному сожительству.
– Что такое? – заорал вне себя генерал, брызгая слюной. – Что вы себе позволяете?
– Прошу прощения, ваше превосходительство, – нимало не смущаясь, ответил штаб-лекарь. – Я только исполняю свои обязанности и приказ наместнического управления…
– Этого сморчка Полянского, что ли? – совсем взбесился генерал. – Да я его, да он у меня…
– … А кроме того, это воля вашей супруги, – отступая от генерала, продолжал штаб-лекарь. – Вот у меня и заявление ее на руках.
И он кивнул полицейским.
Те взяли генерала, бывшего в шаге от инфаркта, под белы рученьки и сняли с него штаны. Затем произошла процедура “освидетельствования”, о коей я сказать ничего не могу, ибо покуда не ведаю, как она производится, после чего штаб-лекарь и полицейские чины, заявив, что дело о разводе пойдет теперь “консисторским порядком”, откланялись и ушли, а оплеванный генерал решил мстить. Вот что рассказал сам Василий Ипатович Полянский могилевскому архиепископу Георгию (Конисскому):
“Лишь только въехал я в большой лес, как появился перед моею коляской Фелич, сам-третий верхами. Все были вооружены. Заградив мне дорогу, он закричал:
– Ну, герой могилевский, теперь ты в моих руках! Берите его!
Я ответил ему:
– Барон! Если хочешь быть справедлив, то делай, как принято в Европе: у тебя есть пистолеты – дай мне один…
Не слушая ничего, двое из них соскочили с лошадей, чтобы вытащить меня. Я схватил штуцер и приподнялся, чтобы выстрелить. Но я не ведал того, что за коляскою, по сторонам, стояли еще два злодея.
Один из них хватил меня прикладом по руке и штуцеру, а другой – по затылку. В это мгновение показалось мне, что я стою выше леса… Злодеи потащили меня в лес и там отбили мне толстыми плетьми плечи, руки, спину, а особливо бедра и ноги”.
На Полянском не осталось живого места. Он был, по словам П.А. Пономарева, “в самом безнадежном состоянии”.
По его просьбе ему написали челобитную – он едва ее подписал. Челобитная получила ход, и по решению Сената генерала Фон-Бинк, как заговорщика покушения на убийство, исключили из службы и вместе с исполнителем его мести, гусаром бароном Феличем отослали в Ригу, где над ними наряжена была комиссия военнаго суда”.
Вот такой расклад: из-за одной смазливой бабенки пострадали трое хороших мужиков. Явление, надо сказать, повсеместное, печальное и вневременное.
Через несколько месяцев Полянский поднялся, но ноги у него ходили плохо, и даже по дому он передвигался с палкой. Службу, конечно, пришлось оставить, и, выйдя в отставку, Полянский в 1781 году вернулся в Казань. Вместе с ним поехала и бывшая Фон-Бинк.
В Казани они обвенчались. Через какое-то время, подлечившись, Василий Ипатович поступил на службу советником Казанского губернского правления, но через год окончательно вышел в отставку и уехал в одну из своих деревень недалеко от Казани. Здесь у Полянских родились двое детей, которые умерли в раннем возрасте, что вместе с потерей здоровья и привело его, в конечном счете, к упоминаемому в начале очерка “возрождению”.
Он поставил где-то в лесу часовенку с гробом внутри и едва ли не ежедневно ходил в нее, как он сам говорил, “учиться умирать”. К концу жизни религиозно-мистические настроения владели им уже безраздельно.
Однажды к нему в деревню приехал один из казанских знакомых, только что вернувшийся с Макарьевской ярмарки.
– Вот смотри, что я купил, – сказал он и расчехлил ружье. – Хочу тебе подарить.
Василий Ипатович взял в руки ружье и изменился в лице. На стволе было вытравлено кислотой: “В.И.Полянский”. Это было то самое ружье, которое он утерял во время своего “образовательного” путешествия по Европе. Ему стало плохо, он слег и через три дня, как и предсказывала старуха-гадалка, умер. Случилось это в 1800 году.
“Я сам всем моим бедам причина”, – сказал как-то своим друзьям Василий Ипатович. И он был прав. “Это был бы великий человек, если б имел столько счастья, сколько ума, или столько терпеливости и осторожности, сколько откровенности и смелости”, – говорили про него те, которые хорошо его знали.
После смерти Полянского его сестры Надежда Юшкова и Марфа Романова передали его библиотеку и портрет Вольтера, подаренный ему самим философом, первой Казанской гимназии. А еще они передали в дар гимназии портрет самого Василия Петровича работы датского художника Дарбса, написанный в 1777 году.
Когда гимназия в 1814 году отделилась от университета и переехала в новое здание на нынешней улице Карла Маркса, портрет Полянского забыли и он нашел себе место на стене университетского “Кабинета изящных искусств”. Говорят, он там так и висел вплоть до 1918 года.
Василий Ипатович был одет в голубую шубу, из-под которой виднелся расстегнутый ворот рубахи, на голове, как и положено, завитый парик. Глаза его под тонкими бровями на полном лице были очень выразительными, нос нахально приподнят, а тонкие сжатые губы будто едва сдерживали смех. Казалось, еще немного – и он, не выдержав, заразительно захохочет…