Эрнестина осторожно заглянула к нему в комнату: язычок тусклого ночника подрагивал от весенних сквозняков, проникавших даже сюда. В неверном свете казалось, что листы на прикроватном столике шевелятся, как живые. Трепещущий язычок ночника вырывал из тьмы то перо в чернильнице, то неясные очертания исхудавшего лица на смятой подушке. Муж долго не мог заснуть. Но сейчас он дышал глубоко и ровно. Она подошла к столику и заглянула в мелко исписанные листы. На одном было выведено:

“Я встретил Вас – и все былое

В отжившем сердце ожило;

Я вспомнил время золотое –

И сердцу стало так тепло…”

Далее следовали помарки и завитушки. И действительно: зачем сочинять уже сочиненные стихи? Хотел что-то добавить? Второй лист был без помарок и завитушек: “…Вчера я испытал минуту жгучего волнения вследствие моего свидания с графиней Адлерберг, моей доброй Амалией Крюденер, которая пожелала в последний раз повидать меня на этом свете и приезжала проститься со мной. В ее лице прошлое лучших моих лет явилось дать мне прощальный поцелуй”.

Письмо было адресовано дочери, и выставлена дата – 1 апреля 1873 года. Эрнестина взяла было его, чтобы запечатать и распорядиться отослать, но передумала: пусть отошлет утром сам. Она задернула шторы, поправила сползшее одеяло, подоткнула его, постояла, глядя на ускользающие из неверного света ночника в притаившийся мрак дорогие черты, ставшие за долгие совместные годы столь же родными, как и лица детей. И вот навсегда уходила в неумолимый мрак часть ее самой…

Она помедлила, потом осторожно задула лампу и на цыпочках вышла из комнаты. Федор Иванович все ждет визита государя. Государь в кругу приближенных будто бы высказывал намерение посетить неизлечимо больного. Но едва ли это намерение император осуществит: никогда он не чувствовал к Тютчеву расположения, при всяком удобном случае не упускал возможности нелестно отозваться о нем. Да и чего еще ждать? Вряд ли удобен императору дипломат, прожужжавший по салонам все уши о необходимости соединения всех славянских народов под властью русского царя. Да еще тут же и сумасбродная идея о завоевании Константинополя с целью сделать его центром будущего всеславянского государства. Хоть разговоры эти и сугубо приватные, но ведутся же дипломатом! И, неровен час, Европа может подумать, что столь дикие мысли внушены ему самим государем!

А вот Амалия Крюденер решилась на визит. Все же первая ее любовь… Да и муж был увлечен не на шутку. Вечерним романтическим его прогулкам над Дунаем с “этой девочкой”, как, успокаивая Эрнестину, он называл юную Амалию, даже посвящены пылкие стихи. Но… Амалия на серьезный шаг решиться, видимо, не смогла. Вчерашнее же ее посещение, конечно, расчувствовало мужа. Однако изливать свои восторги по этому поводу дочери все же не стоило. Не далее как три месяца назад Екатерина показывала ей письмо от сестры.

“Как ни болен он, – писала Дарья об отце, – как ни внушает жалость, лучше все же поставить между ним и нами некоторую моральную преграду…”

Дочери все не могут простить отцу скандального романа с госпожой Денисьевой. Елена Денисьева была младше их отца на целых двадцать четыре года, почти их ровесница, да к тому же племянница инспектрисы Смольного института, где они тогда обучались. Роман завязывался на их глазах и протекал на глазах всего света – вызывающе открыто.

От семьи муж не ушел, но родившихся в четырнадцатилетней связи двух сыновей и дочь Денисьевой признал официально и узаконил. Сей скандал блеска репутациям дочерей в свете, конечно, не прибавил. Да и до того, и после смерти несчастной чахоточной женщины Федор Иванович вел образ жизни скорее богемный, нежели светский, полагающийся ему по происхождению и по положению в обществе. Эрнестина, конечно же, тоже не испытала счастья в этой трагической истории с Денисьевой. Но можно с уверенностью предсказать, что позднейшие биографы жалеть хором будут вовсе не ее. Ведь жена – это не так романтично…

На пороге гостиной вопросительно возникла горничная. Эрнестина покачала головой: нет, сегодня она ей больше не нужна…

Доктора единодушно не оставляют надежды. Прогнозы различаются только в том, кто и сколько жизни отпускает больному: кто месяц, кто два. Эрнестина открыла бюро, достала письма, адресованные ей отовсюду, где побывал в разъездах муж. Отдельно лежали его бумаги. Дочери склонны часть вины за ту скандальную связь отца возложить на нее. Но что она могла тогда сделать? Как это говорят русские: “Седина в бороду – бес в ребро”? Что же, надо было поступить, как первая его жена, молодая недалекая вдова Элеонора Петерсон, которая потеряла одного мужа и не сумела удержать другого? Закатить истерику, скандал, демонстративно кончать самоубийством, как сделала она, когда узнала о ее, Эрнестины, романе с Тютчевым? Но ни истерики, ни скандал, ни попытка самоубийства никого не остановили. Слава Богу, что Элеонора осталась тогда жива. Так что же должна была сделать Эрнестина? Уйти от мужа? Да, конечно, материально она нисколько не зависима. Но где найти второго Тютчева?

“Маленький, тщедушный, зябкий, вечно недомогающий…” Ей приходилось слышать о нем подобные отзывы. Отзывы людей, совсем не знающих его. Но не зря же Федора Ивановича Тютчева отличали вниманием и дружбой великий Гете, мудрец-философ герр Шеллинг и мало к кому относящийся без иронии Генрих… Генрих Гейне. Федор Иванович неизменно был баловнем женщин и там, в Мюнхене, в Баварии, где он прожил двадцать лет, служа в русской миссии, и здесь в Петербурге. А кто же разбирается в мужчинах лучше, чем женщины? Маленький, тщедушный? О, нет, это Личность! Личность, равная гениям Возрождения. Он кумир всех салонов, его остроты передают из одной гостиной в другую. Превосходство его в этом жанре отмечают все признанные мастера блестящих бесед: князь Козловский, князь Вяземский, Соллогуб, Григорович…

Одна лишь Наталья Николаевна Пушкина изволила отозваться с пренебрежением: “Салонный говорун!” Но, вероятно, Наталье Николаевне вообще больше по вкусу военные мундиры.

Эрнестина перебрала пачку писем, выбрала одно, подошла ближе к свету: письмо было получено в деревне, в его имении Овстуг. Федор Иванович писал ей, нет, не только о любви, – о политике, о новых идеях в философии, делился мыслями, как спасти Восток от анархического индивидуализма Запада, расшатывающего устои культуры, цивилизации. Не верит Федор Иванович, насмотревшись последствий всех этих революций в Европе, в их благотворность для России. Невысокого он мнения и о восприятии Россией европейских свобод в результате реформ 61-го года.

“Куда сомнителен мне твой,

Святая Русь, прогресс житейский!

Была крестьянской ты избой…

Теперь ты сделалась лакейской”.

Часы пробили одиннадцать ударов. Эрнестина подошла к окну. За ним угадывалась темная громада Петербурга со строгими, как по линейке прочерченными улицами и проспектами. Русская столица носит немецкое имя. Неукротимую волю ее создателя ненавязчиво по-женски, но все же направляли и две немки – девица Монс из Немецкой слободы, а потом Екатерина… Да и вторая Екатерина – императрица немецких кровей. Правила столь же жестоко, хотя и держала хлыст в ласковой шелковой перчатке. Русский человек приводится к порядку до сих пор, увы, – только палкой. То, что европеец воспринимает головой, русский – местом, диаметрально ей противоположным. Вот уж, поистине, “умом Россию не понять”… Однако ж Федор Иванович стремится привить России и привычку мыслить. Сколь бы ни припадал он с поэтическим восторгом к родной почве (“Не поймет и не заметит/ гордый взор иноплеменный,/ что сквозит и тайно светит/ в наготе твоей смиренной”), а вся поэзия его, в сущности, переложение немецкой натурфилософии Шеллинга на русский пантеистический язык:

“Не то, что мните вы, природа:

Не слепок, не бездушный лик –

В ней есть душа, в ней есть свобода,

В ней есть любовь, в ней есть язык…”

Вся его поэзия – утверждение необходимости овладения языком Природы, утверждение того, что человек суть частица, включенная в общую гармонию мира, и связан человек с мирозданием общими законами, которым он необходимо и даже с восторгом должен подчиняться. Такой порядок вещей – естественная основа порядка в обществе для немца. И если Федор Иванович проповедует такую политику, такую философию по великосветским салонам, что действеннее всех дипломатических нот влияет на умы, то разве не немецкий дух, которого поубавилось заметно в России после Петра, разве не немецкий дух торжествует в результате? Истинные завоевания – только завоевания духа.

И пусть это называется славянофильством или панславянизмом… Пусть это называется почвенничеством. Любящий свою землю рано или поздно примется ее обустраивать. А кто пригодится в этом благоустройстве, как не немцы в первую очередь? Да и дочерям ее жить в этой все еще полудикой стране. Так что же, рушить все из-за любовной истории? Конечно, эти четырнадцать лет были невыразимо тяжелы, но не одна Денисьева, так другая. Была же до нее уже Гортензия Лапп. Он не был бы поэтом без вечных своих влюбленностей. Герр Гете влюбился, как мальчик, уже на склоне лет. Великий Гете, слава Германии. И Германия была снисходительна к увлечению великого старца. В России общество далеко не столь снисходительно. Так что же, надо было отвернуться и ей, нанести еще один удар – в спину?

Да разве только с постоянными влюбленностями она мирилась, наперед уже, при замужестве выбирая себе судьбу? Муж не прилагал ни малейших усилий к продвижению по службе. Младший секретарь при миссии в Мюнхене – должность далеко не денежная. Он занимал ее почти двадцать лет. А первые годы и вовсе служил сверх штата, без жалованья. Хотя казенное жалованье ему бы не помешало: он вовсе не был богат.

Но, слава Богу, Эрнестина, урожденная Дернберг, не стеснена в средствах, она могла позволить мужу вести этот рассеянный образ жизни, который ему по душе. Он даже никогда не стремился публиковать свои стихи, относясь к этому совершенно равнодушно. В пушкинском “Современнике” он опубликовал стихи вовсе без подписи, под инициалами Ф.Т. Первую книжку муж издал, когда было ему за пятьдесят. Да и то чужими хлопотами. “Современник”, некрасовский уже, поставил его в ряд с Пушкиным и Лермонтовым. Но сколь ни упрашивал мужа Иван Аксаков просмотреть готовящееся им переиздание книжки, так ничего и не добился. Муж не захотел даже взглянуть на рукопись.

Аксаков объясняет это небывалой скромностью, тем что “я” поэта Тютчева само собой забывается и утопает в богатстве внутреннего мира мысли, умаляясь до исчезновения ввиду откровения Божия в истории… Возможно, в этих мудреностях и есть большая доля истины, но она, Эрнестина, часть заслуги в мужниной скромности может приписать и себе. Она знала и знает, как Россия относится к своим поэтам. Пушкин утверждает, что “можно рукопись продать”. Но Федор Иванович не имеет нужды продавать рукописи, чтобы жить. И прожил Тютчев, в отличие от Александра Сергеевича, все же семьдесят лет. Кто из поэтов прожил в России дольше? Разве что Державин. Так поставить поэта губернатором и осыпать его наградами могло прийти на ум только императрице-немке. А на Тютчева, сколь бы он ни отстранялся от собственных стихов, общество все же смотрело косо, поскольку стали стихи его иметь совсем неожиданный успех у тех, кто по убеждениям решительно расходился с мужем. А отдайся он стихам, литературной жизни целиком? Свет, который и так с некоторым трудом терпел кунштюки человека, все же всецело принадлежащего к нему, тотчас отторг бы его.

Пробило двенадцать. Эрнестина отвернулась от окна, перебрала еще раз письма и стихи, адресованные ей. Вот самое последнее, помеченное февралем:

“Все отнял у меня казнящий Бог:

Здоровье, силу воли, воздух, сон.

Одну тебя при мне оставил он.

Чтоб я ему еще молиться мог”.

Так все же понял, что его есть за что казнить? Но Эрнестина не Господь, она любящая женщина. И она его прощает. Что бы там ни говорил Аксаков о скромности, она знает: ее муж – слава России. И Эрнестина не помешала ей сбыться. Пусть это тоже учтет казнящий Бог, если только действительно все мы предстанем к нему на суд.

Она еще раз осторожно заглянула к мужу в комнату, прислушалась: дыхание по-прежнему было ровным. Может быть, Бог даст, доживет и до лета. Тогда нужно будет перевезти его в Царское Село. Пусть попрощается с той Природой, которую боготворил. А Природа с ним. А сейчас ей нужно тоже ложиться спать…

Скончался Тютчев 15 июля 1873 года в Царском Селе. После похорон Эрнестину Федоровну Тютчеву, вдову поэта, посетила госпожа Гортензия Лапп. Ее двое сыновей от Федора Тютчева, в отличие от детей Елены Денисьевой, не были им узаконены при жизни. О чем говорили две осиротевшие женщины, история не сохранила. Но…

“…В течение двадцати лет г-жа Лапп получала пенсию, назначенную после смерти Тютчева его вдове. Эрнестина Федоровна Тютчева, материально обеспеченная, уступила свою пенсию этой женщине”. (Георгий Чулков,”Последняя любовь Тютчева”, Л. 1928 г., стр.32).

Со дня рождения поэта прошло двести лет. И сто тридцать лет со дня его смерти.

“От жизни той, что бушевала здесь,

От крови той, что здесь рекой лилась,

Что уцелело, что дошло до нас?..”

спросим мы словами самого поэта. Одно сгинуло безвозвратно, другое обветшало и продолжает ветшать дальше до неминуемого своего исчезновения. “Вечно светит лишь сердце поэта в целомудренной бездне стиха”, – сказал уже другой поэт, принявший эстафету небесного огня.

Владимир ЛАВРИШКО.