Лавочка-бахарница

Давай посидим у двора на лавочке. Вечер пригожий, зористый. Вишь, как выяснилось. Утих, притаился до рассвета в Синих вражках ветер, а талины все равно лопочут себе, видно, не наговорились за долгий июльский день.

Жаль, повывелись талины в деревне. Старики их развели влагу лишнюю испарять – избы-то на неудобье, бывалыча, ставили: на болотистых да овражистых местах.

Насадил я летось перед домом молодых талинок, лубками обвязал от блудных овец. Дождемся, зашелестят снова над лавочкой серебристые талиновые листья.

Видел, как талины плачут перед ненастьем? А может, оттого плачут, что печальных историй наслушались, коих немало было перебаяно на этой лавочке. Бабка моя Устинья была мастерица их рассказывать. Не говорила – пела. Даже кот Васька ее заслушивался, дожидаясь вечерами хозяйку на ближней талине в развилке.

Запомнился мне с детства бабкин рассказ о моем прадеде Никите и его брате Никифоре.

– Разные они были, – сказывала бабка, – Никита, мой свекор, открытым человеком был, простым. Заводила на гулянке. Первый в работе Никифор – не тот: молчаливый, задумчивый. С чудинкой. Все мастерил безделушки из корней, глины, стекла. Жизнь – неналаженная, одинокая. Чего девкам мало было: волосы – смоль, глаза – небо пересохшее июльское, во взгляде – отчаянная грустинка, добрая усмешка в уголке рта… Сгинул в пожаре, а что да как, не ведает никто. И не курил даже. Труба, видно, прохудилась, а крыша-то – соломенная. В тот год вернулся с мировой войны Никита, женился, взял это позьмо, новую избу поставил…

Не сразу, но разгадал я запутанную историю о Никифоре. Хочешь, расскажу?

Лето отдыха не знает, но мы украдем полчасика у воробьиной ночи. Давай посидим у двора на лавочке.

Звень-колодец

Ядреная да звонкая, что хрусталь, вода в нашем колодце. И не напьюсь другою. С солоноватым привкусом, мятой и прянишным дубовым ароматом отдает. С ледяным холодом.

Колодец был вырыт еще Никифором. Со временем сруб в негодность пришел, труха и гнилушки стали воду засорять. Боялся я к ремонту подступиться, а куда денешься? Позапрошлым летом настроился.

Плашки для сруба мы еще с отцом загодя приготовили: по дедовским заветам дубки валили на новолуние. Заготовишь на ущербье – скоро в труху сердцевина превратится. Не довелось отцу испробовать водицы из обновленного колодца, давняя война по пятам мчалась, настигла до времени. Помню, рассказывал он, как мечтал о глотке холодной воды из родного колодца, задыхаясь от зноя и пыли в донских степях.

В такую знойную июльскую пору, когда вода ушла на дно, и взялся я за ремонт. Колодец крепко был сложен, звенья не разомкнуть, хоть и труха наполовину. Дошел до низовых, воду отчерпал. Стукнул обухом топора по нижней, почерневшей, будто смоль, плашке, – думал развалится, а она отпружинила: “Звень!” Привет от Никифора.

Тут солнце высветило торец плашки, и я увидел на нем отпечатанный дубовый лист в круге. Думать некогда было, поддел я сильно топором дно, прорвалась ключевая жила – пошла бурно вода. Зачерпнул ведром остаток ила – звякнуло что-то. Нащупал пальцами гильзу от винтовочного патрона! Не до нее было – еле успел надводное звено уложить. Точное место Никифор выбрал!

А об отметине и гильзе забыл на время. Сладил колодец – успел до петровского ливня. Поставил ворот, устроил приступочки, сменил скамеечку. Позвал маму воду отведать. Она оценила вкус: тот самый, ядреный, мятой да прянишным ароматом отдает.

Косьба-маета

“Косьба – маета, но и в ней есть свои радостинки. Если коса под рост, пробита тонко, если на покос прийти с утра пораньше – косить росистую траву одно удовольствие.

В то лето я выкашивал полянки меж Прянишных Дубков. Прихожу поутру, а на моем месте машет косой дядя Фима. Ефим Тишин. Его еще Филином в деревне зовут. Невысокий, крепенький старичок. Острый нос крючком, глаза зеленоватые. Сторожем все работал, колхозный сад охранял. Ночью-то он не спал, зато днем залезай, кто хочешь, – Филин безмятежно в шалаше отсыпался. А так – мужик дотошный, всегда первым лучшие покосы занимал.

– Долго спишь, – поддел он меня. – Зачурал я место. Да ладно, и тебе хватит, трава нонче в полный рост вымахала. Тем летом я в лугах Романских косил, а в этот год там одна трень-брень – северные ветра сквозят.

Так и маялся я с ним. Он то к косе моей придирался: “Давай косье поправлю, не в рост тебе”, то к моей манере косить: “Прижимай пятку-то, а носок к себе тяни, пусть коса сама идет”, а увидев, как я, наткнувшись в траве на перепелиное гнездо с тремя бело-голубоватыми в черную крапинку яичками, понес его осторожно ближе к дубкам на отаву, заверещал:

– Жалливый ты больно, на манер своего прадеда Никиты Верхнева. Тебя в честь его Никитой назвали? А внешностью ты больше на его брата Никифора похож. Знал я его, чудной был мужик. В последние годы обходчиком работал.

– Обходчиком? – удивился я.

– Да. За дубками этими присматривал. Он и прозвал их прянишными. Мой батя кузнец ему топорик-отметчик выковал с дубовым листом на обухе для клеймения дубков, подлежащих спиливанию. Строгим был, зазря дубки не позволял валить. Сказывали, невеста от него к другому сбежала, а после так и не женился…

Я слушал Филина, замерев на месте: что еще он знает? Но тот вдруг замолчал. Вспомнил я, конечно, и отметину в колодце и гильзу.

– А у кого в деревне была винтовка? – спросил я.

Он недоуменно пожал плечами.

К вечеру нахлестал нас с дядь Фимой ливень. Пришлось тогда с сеном повозиться, на поветях досушивали. А укладывали – аромат прянишный по сельнице стелился. Запах сена ни с чем не сравнить.

Косьба-маета, но и в ней есть свои радостинки.

Мазанка-выручальница

Она б еще сто лет простояла, если бы дожди не подмыли фундамент со стороны заулка.

В хозяйстве как: одно налаживаешь, другое падает. Поначалу вовсе хотел разобрать мазанку. На что она? Вовремя одумался. В ней, что хочешь летом храни: молоко, квас, студень. Душными ночами привольно спать в прохладе на дощатой лежанке. Пол земляной, углубленный. Место низинное, подболоченное, холодком от пола веет – как на лед босиком ступишь. Сложена мазанка из больших сырцовых кирпичей, сделанных из смеси глины с резаной соломой и мякиной.

Разбирал я мазанку аккуратно, приглядывался к манере прадеда. В зазор между кирпичами лезвие ножа не просунешь, сложены на перехлест, угловые кирпичи брусками скреплены, а под углами в фундаменте уложены огромные плоские камни.

Один из кирпичей, обильно пропитанный дождями, рассыпался у меня в руках. Я обратил внимание на засохший букет ромашек, зажатый в большем куске. Случайно ли он попал в раствор?

Сел я перекурить, и догадка тогда в голове мелькнула: это же подсказка прадеда, где глину брать для ремонта! В Ромашковом вражке! Там самая подходящая глина – вот почему наша мазанка самая долголетняя в деревне.

Еще больший сюрприз ждал меня, когда я принялся новый ров под фундамент рыть. Наткнулся я на толстый слой золы! Ясно, что именно там стояла изба Никифора. Среди золы попадались скорлупки от лесных орехов – пожар, похоже, случился в начале осени.

Но главной находкой стал обгоревший мундштук. Костяной, обхваченный медными колечками. Никифор никогда не курил, значит, был поджог! Разве узнаешь теперь, кто это сделал?

Устроил я мазанку. Дверь двойную приладил. Потолок глиной жирно промазал. Как-то после косьбы зашел внутрь кваску прохладного хлебнуть, а на меня из полутьмы жаба уставилась желтыми в пятнышках зенками. Отпрянул я поначалу, а потом вспомнил: в старой мазанке у нас раньше тоже жаба обитала. Раз в новую прискакала – значит, признала. Пусть мазанка еще сто лет стоит.

Лад-корень

У нас за сараем березка растет, видел, наверно? Спилишь ее – на том же месте новая вырастает, стройнее прежней. Корень ладный.

В начале этого лета надо было мне столбы под сараем заменить. Решил я корень подрубить: не на месте березка растет. Ткнул лопатой – скрежет послышался. Выкопал проржавевшую коробочку, а в ней – бусы стеклянные, выточенные в виде разных древесных листочков. К тому времени я научен был находками. Быстро сообразил, что “безделушки” – Никифора, но как они попали туда?

За новыми столбами обратился я к лесничему Тихону Еремину. Выделил он лишние деревья в Прянишных Дубках. В молодости мы с Тихоном были приятелями, в одном классе учились, потому и вызвался он помочь мне спилить дубки, разделать и даже на место привезти. Не удержался я, рассказал ему про находку под березой. Его маленькие глазки расширились, огнем загорелись:

– А ну-ка, покажи!

Глянул на стеклянные листочки, обомлел:

– У нас дома в бабушкиной шкатулке такие же хранятся! Только там дубовые и березовые, а тут смотрю: липовые, кленовые, вязовые…

Стал я выпытывать у Тихона про его прабабушку.

– Да я не помню ее почти, – отмахнулся было он, но мало-помалу разговорился. – Звали ее Елей, то есть Еленой. Прадед мой, Еремей, по рассказам увел ее у кого-то. Немудрено, Еремей богато жил. Лес самовольно с братьями пилил и куда-то по реке сплавлял. Лес – у нас семейное. Натворил что-то, сбежал из деревни, семью бросил. Сгинул где-то на стороне. Говорили, что Еремей с Елей плохо жили. Вот все.

– А у вас не было раньше дома винтовки? – спросил я.

– Валялась раньше на подловке, но без затвора, стрелять нельзя было. Еремей-то с первой мировой дезертировал прямо с винтовкой. Шустрый был мужик… Погоди-ка, – вдруг дошло до Тихона, – а не твой ли прадед подарил те бусы?

Я перевел разговор на другую тему. Не хотелось тот разговор с Тихоном продолжать.

А от своей затеи выкорчевать корень березы я отказался.

Ночь-сорва

Хмурой сентябрьской ночью в окно громко постучали.

Проснулся Никифор, в тревоге, но без боязни вышел на крыльцо: постучали со двора, значит, свой кто-то.

– Долго будешь еще ерепениться, Верхнев?

– Еремей, ты, что ли? Чего надо в такую непору?

– А не догадываешься? Ты доложил в уезд, что мы с братьями лес воруем? В тюрьму меня удумал засадить? 3а Елю не можешь простить?

– Она ни при чем тут. Сколько вас упреждал: не трожьте дубки, внукам еще сгодятся, чай, не последние живем. Дубки-то хлопотно вырастить, молоденькие и жары, и холода, и ветра, и тени боятся. Даже в траве пропадают. А вы же прянишные пилите. Не дело это!

– Не дело, говоришь… – произнес зловеще Еремей, попыхивая самокруткой в дорогом мундштуке. – Мы же тебя предупреждали…

– Не застращаешь ты меня, Еремей. Ступай со двора по добру…

Из темноты раздался резкий щелчок. Никифор стал медленно оседать.

– Выбрось гильзу в колодец! – приказал Еремей брату. – Надо следы заметать.

Бросил мундштук с дымящейся самокруткой на соломенную крышу:

– Уходим!

Никифор был еще жив. Померещилось ему в темноте красивое лицо Ели. Он же обещал ей вырезать из стекла листочки всех деревьев, растущих в родном крае. Он почти закончил, только в огне они пропадут… Он рванулся в избу, нашел в дыму на ощупь баночку с бусами, поспешил наружу. Еля исчезла. Куда бусы спрятать? Под березку за домом, где когда-то они с Елей шептались…

Рань-золотинка

Такой мне видится та хмурая сентябрьская ночь…

Хочешь полюбоваться на Прянишные Дубки? Тогда пойдем к ним перед рассветом. Заодно грибы проверим. Третьево дни дождь хороший взбрызнул, наверняка грузди появились.

В предутреннем сумраке выпорхнет из Синих овражков, будто вспуганный нашим приходом, ветер, пахнущий таволгой и рогозом, обдаст прохладной волной и, пригнув низко переросшую траву по обочинам, взъерошит озорно зубчатые края дубковых крон. Затрепещет беспорядочно листва, охваченная первой предрассветной дрожью.

Разбуженный неожиданным шумом, выскочит на дорогу сонный зайчишка, непонимающе поведет по сторонам ушами, замрет вдруг, увидев идущих к Дубкам людей, и шмыгнет испуганно в траву.

Мы подойдем к Дубкам в момент, когда вспыхнет на горизонте первый луч солнца, искрящийся золотниками, и, пронзив сиреневое, дымчатое пространство, разбрызгает их по кудрявым верхушкам деревьев. То ли перезвон этих сверкающих бусинок, то ли отрывистые трели зарянки тотчас наверху послышатся.

Погаснут искринки, и всхлипнет в траве перепелка от сожаления, что снова проспала мимолетную рассветную красоту. Только тогда ты заметишь среди сверкающих бриллиантиков-росинок прямо у себя под ногами поддубовика, давно дожидающегося твоего внимания. Он и правда хорош, белый толстоножек…

Пойдем к Прянишным Дубкам перед рассветом.

Юрий МЫШЕВ.

Тетюши.