Юрий Щелыванов воевал на Воронежском, Степном, 2-м Украинском фронтах сначала минометчиком, потом командовал, будучи гвардии лейтенантом, стрелковым взводом. Был четырежды ранен. Награжден орденами Красной Звезды, Отечественной войны, боевыми медалями.
Вся послевоенная жизнь его связана с журналистикой – Юрий Борисович был редактором районки, заместителем редактора, а затем редактором “Советской Татарии”. Предстоящим летом встретит свое 80-летие. С пером и бумагой не расстается по сей день. Предлагаем вниманию читателей один из рассказов нашего коллеги.
На краю деревни – позади наблюдательного пункта минометчиков, за покосившимся плетнем, на кольях которого вверх дном были насажены два покрытых копотью глиняных горшка, – дымят головешки сгоревших изб. Легкий порыв ветерка взвихрил золу на пепелище, надавил на чудом уцелевшую дверь в полуразрушенной избе, и дверь заскрипела петлями. Боец Сергей Корнев вздрогнул и непроизвольно оглянулся.
Сержант Зарубин, наблюдавший за немецкими позициями, опустил бинокль.
– Ты чего?
Лицо Сергея стало пунцовым. И он, как набедокуривший и застигнутый врасплох мальчишка, захлопал белесыми ресницами.
– Дверь вон…
Зарубин воевал уже третий год и хорошо понимал, как непросто молодому солдату, почти мальчишке, привыкать к войне. Такому безусому, как Серега, радоваться бы майскому солнышку, а вечером с девчатами на лужайке водить хороводы. А тут того и гляди очередным снарядом прихлопнет.
От этих мыслей на душе у сержанта стало тоскливо. А тут еще от ближней, взрытой вражеским снарядом воронки, тянет тяжелым запахом сгоревшего пороха. Зарубин пытается заставить себя думать только о том, что готовят фашисты, но мысли уходят куда-то в сторону. Вспомнилось неожиданно и о том – разве забудешь! – как недавно в санитарной роте, во время перевязки раны на плече, познакомился с медсестрой Надей. Зарубин подавил в себе тяжелый вздох и, повернувшись к Корневу, проговорил:
– Фотографию попросила на память. Пообещал. Дернуло меня за язык! Где я эту фотокарточку возьму?
– Кто попросил? – не понял Корнев.
– Кто попросил! Она попросила, Надюшка, – и, пытаясь объяснить, сказал: – Меня недавно поцарапало, – дотронулся до плеча, поморщился. – В госпиталь хотели отправить. А что мне в госпитале делать! Зацепило самую малость. Кость не задело. Да и за Саньку – сменщика моего по станку – я еще с фашистами не расквитался! Ну, пошел я в санроту на перевязку. Там с ней и познакомился, – улыбнулся. – Косички у нее больно смешные. Озорные какие-то. Так и прыгают из стороны в сторону.
Сержант неожиданно оглянулся назад.
– Только ты о ней при капитане смотри не брякни. И тебе-то зря проболтался, – он растерянно поглядел по сторонам. – Где я ей фотокарточку-то найду?
Корневу понравилось выражение “озорные косички”. И тут ему в голову пришла мысль попробовать нарисовать сержанта.
– Товарищ сержант, а давайте я вас нарисую. Получится – ей и подарите.
Зарубин раскрыл рот от удивления:
– Ты? Нарисуешь?
– Попробую. Я в школе в изокружке занимался. И с натуры рисовал.
Зарубин с нескрываемым любопытством посмотрел на Корнева. Затем быстро вынул из кармашка гимнастерки зеркальце. Бросил вопросительный взгляд на свое лицо. Дотронулся до медали “За боевые заслуги” на гимнастерке. Поправил ее. Улыбнулся.
– А портрет ничего, Серега, геройский должен получиться! В газету даже можно будет отправить. А?
– Шутите все.
– И ты не дрейфь! На фронте настроение стратегическое значение имеет!
На минометной батарее, куда Зарубин и Корнев вернулись после того, как их сменили на наблюдательном пункте, сержант сразу же заметил непорядок: около его миномета на ящике для мин в окружении бойцов сидел старик и дымил самокруткой. Ватник на нем был изрядно посечен осколками. Из дыр торчала вата. А на боку слева – пятно запекшейся крови.
Зарубин ткнул в бок ближе всех стоявшего к нему солдата Николаева:
– Откуда тут дедуля взялся?
– Из деревни, что за нами. Во время боя в подполе прятался. А дом от взрыва снаряда обрушился. Мы тут за водой ходили, стон услышали. Бревна чуть растащили. Натерпелся дед страху. Да чуть и не задохнулся в подполе-то.
Сержанта такое разъяснение удовлетворило. И он деду:
– Здравствуй, дедушка. Малость отдышался?
Старик чуть приподнялся с ящика и, как в народе водится, поклонился:
– Здравствуй, сынок. Спасибо. Чуток отдышался.
– Ну и хорошо. Махоркой дымишь, – как бы между прочим проговорил Зарубин. И тут же: – А не найдется ли у тебя, дедуля, махорочки на закрутку?
– Отчего не найдется? Найдется. Только, сынок, у меня самосад, а не махорка. Да и газетки у меня нет. Ваши ребятишки вон не отказали.
– Газетку, дедуля, найдем.
Сержант достал из кармана свернутую и потертую на сгибах газетку. Оторвал полоску, согнул ее по краю желобком и протянул старику. Тот достал из-за пазухи кисет, не спеша развязал стянутый узелком шнурок и, взяв непослушными, скрюченными в суставах пальцами щепотку мелко нарезанного самосада, бережно, чтобы не рассыпать и не сдуло ветерком, положил на бумажку. Сконфуженно покряхтел, видя, как сержант нацелился засунуть газетку снова в карман.
– Газетка-то свежая, сынок?
Зарубин развернул газету и отдал старику. Тот попытался разглядеть напечатанное, но в глазах рябило, и он безнадежно махнул рукой.
– Нет, ничего уж не вижу, сынок. Видать, отчитался. Рисунок тут какой-то большой, и то не разгляжу никак.
– Это Гитлер нарисован, дедуля. Карикатура на него.
– А для чего его рисовать-то?!
– Для смеху.
– Хм, для смеху! – старик сдвинул нависшие над глазами брови. – Может, я чего, старый пень, в толк не возьму – видать, и впрямь помирать пора. Вам вот для смеху. А я, старый, думаю, мало тут смешного. Бог вам, конечно, судья, сынки! Однако зверь – он зверем и останется. Все они звери, эти фашисты-то! – старик торопливо смахнул с глаз слезу. – Внучку мою… Любашеньку… – он уже не мог говорить спокойно. – Перед самым вашим наступлением ввалился к нам в избу фриц. “Шнель! Шнель!” – кричит. Жучка, собачка наша маленькая, залаяла на него, поганого. Фриц со злости пнул ее. Любашенька, внучка моя, заплакала. Жучку ей жалко стало. Тут и стукнула его, несмышленыш, фрица-то, по сапожищу кулачонком крохотным. Фриц на нее глаза вытаращил. Озверел! Сгреб внучку и во двор выскочил… – старик снова смахнул с глаз набежавшие слезы. – А у меня ноги отнялись… На лавке сидел, хотел подняться и за фрицем бежать, а подняться не смог. Ноги отнялись. В окошко глянул, а он, фриц-то… – старик схватился за грудь. – А фриц-то мою Любашеньку в колодец бросил…
Старик немного отдышался.
– Все они звери! И этого зверя – Гитлера-то, в газете, немцам бы, фашистам этим показать!
Помрачневший Зарубин взял газету из рук старика. Посмотрел на карикатуру. О чем-то подумал. А потом сжал плечо Корнева и показал рукой в сторонку:
– Давай отойдем, – и когда сделали несколько шагов, остановился, развернул газету, показал Корневу пальцем на карикатуру. – Сможешь так вот нарисовать? Но крупно?!
– Зачем? – Корнев еще не пришел в себя от рассказа старика и не сразу понял, чего от него хочет сержант.
– Ты отвечай, когда тебя старший по званию спрашивает! – неожиданно взорвался сержант. Но тут же уже спокойнее, подавляя в себе боль от рассказанного стариком: – Сможешь?!
– Смогу.
– Так бы и сказал сразу. А то “зачем?” Мы, Серега, такую жирную свинью фрицам подложим, что они всю оставшуюся жизнь помнить будут!
Затею минометчиков нарисовать карикатуру Гитлера и выставить ее под носом у фрицев одобрили все. Воспротивился было только командир их минометной роты капитан Хоймов. Но когда артиллеристы стали говорить, что карикатура Гитлера, выставленная на берегу речушки под самым носом у врага, заставит фашистов зашевелиться и обнаружить свои огневые точки, капитан сдался. Затею минометчиков одобрили и в штабе полка.
В санитарной роте Зарубин и Корнев выпросили старые простыни. У своего старшины выклянчили ведро колесной мази. Где-то раздобыли и кисть. Осиновые жерди, пригодные для рамы, нашлись неподалеку во дворе разрушенной избы. Тут же и сколотили раму. Натянули на нее сшитые две простыни, закрепили гвоздями.
– Ну, Серега, приступай!
Довольный своей выдумкой, Зарубин поглядел на обступивших их с Корневым бойцов. Подтянул ремень, поправил под ним гимнастерку. И снова Сергею:
– Смотри, чтобы по всей форме было. Ну, давай!
Мысленно нарисовав карикатуру Гитлера, Корнев сделал первые мазки кистью. Вроде получается! Дальше дело пошло увереннее: линии стали ложиться спокойнее и четче. И Корнев увлекся рисованием. Но и окружившие его бойцы не оставались безучастными, то и дело подсказывали:
– Ты ему челку подлинней нарисуй – смешнее будет, язви его душу!
– Шишку на лбу нарисуй. Можешь и побольше, не одну – он их уже немало получил!
– Круги под глазами сделай потемнее: не спит, небось, в своем бункере-то по ночам…
Подсказывали, что кому на ум приходило. Всем хотелось, чтобы карикатура получилась как можно смешней.
Чернявый артиллерист с орденом Красной Звезды и тремя нашивками за ранения хлопал себя по бокам, как петух крыльями, и приговаривал: “Вот бисова душа!” Солдат с котелком в руках, как только кисть Корнева заканчивала очередной мазок, зачерпывал ложкой перловую кашу и подносил ко рту. Но Корнев в это время делал очередной штрих, и солдат так и застывал с открытым ртом. А совсем еще молоденький минометчик в сдвинутой на затылок пилотке хохотал, выставляя два ряда крепких белых зубов.
Рядом с ним солдат, намного старше, с пышными, как у запорожских казаков, усами, скрестив руки на широкой груди и посасывая потухшую трубку, то и дело надувал щеки и фыркал от удовольствия. Угрюмый, с окровавленной повязкой на голове, с впалыми, небритыми щеками ездовой минометной роты смотрел на карикатуру не отрываясь. Но по глазам было видно, что мысли его были где-то далеко.
Весь взмокший и раскрасневшийся от напряжения и такого внимания к себе, Корнев сделал последний мазок и разогнул спину. С простыни на него таращил глаза “великий ариец”. Натянутая жалкая улыбка удачно подчеркивала испуг в глазах фюрера.
Сергей оторвал взгляд от полотна и посмотрел на сержанта. Тот понял немой вопрос и неторопливо ответил:
– Здорово! Но сдается мне, что чего-то стратегически фронтового не хватает.
Ездовой с повязкой на голове тут же предложил:
– Чертополох ему под носом надо намалевать – нехай нюхает да колется, душегуб проклятый!
Тут боец с запорожскими усами возразил:
– Птичий помет ему нюхать, а не травку!
– Кукиш ему под нос! – крикнул боец с котелком в руках. – Вот чего ему не хватает!
– Какой кукиш? – не понял Корнев.
– А вот какой! – и боец с великим удовольствием сделал фигуру из трех пальцев.
Довольный сержант улыбнулся:
– Вот это другой коленкор! Понял, Серега? Это что надо – кукиш ему! Фигу!
Ночью раму с нарисованной на простынях карикатурой врыли в землю на берегу реки. Старались делать все тихо, и все же немцы услышали и всполошились: в ночное небо одна за другой понеслись осветительные ракеты. Застрочили пулеметы.
Переждали в воронках.
Возвратились во взвод, когда все стихло.
А утром, когда яркое солнце осветило немецкие укрепления, по ним ударила наша артиллерия. В непрерывном грохоте прошло около получаса. Затем огонь был переброшен по тылам противника. И вот на немецкие позиции пошли наши танки, а за ними поднялась в атаку пехота.
А на берегу реки с полотна в раме из осиновых жердей испуганно таращила глаза на кукиш под своим носом физиономия фюрера!
Юрий ЩЕЛЫВАНОВ.
