Процедура врачебная, похоронная

– Помирать надо. А карточки нету. Не похоронят без карточки. Резать возьмут на вскрытие.

Старуха пребывала еще в том времени, когда таких божьих одуванчиков вскрывали. Тогда государство интересовалось хотя бы, отчего ты помер.

Печка, у которой сидела старуха, обсыпалась до голого кирпича. Голова у старухи то и дело падала – старуха помогала ей держаться рукой. Локоть она упирала в колени. Но он то и дело соскальзывал.

– Не похоронят. Без карточки-то…

Старуха жила одна. Без радио, газет и телевидения. Я не стал ей объяснять нынешнюю ситуацию с патологоанатомами и их нагрузкой. Заполнил амбулаторную карточку и оставил ей. Дверь висела на одной петле. Я приподнял ее, открыл и закрыл за собой. В зыбком июльском мареве высилась впереди белая многоэтажка с тарелкой спутниковой антенны на балконе. Рукой подать до самого престижного района. Центр города…

А здесь – “Калуга”. Свой Гарлем в самом неудобном для властей месте. Когда-то тут была городская окраина, где некто Калугин построил кирпичный заводик. Давным-давно нет того Калугина, и память о нем выветрилась, и от заводика его не осталось и следа. А вот “Калуга” – к месту приклеилось. Город давно обступил ее со всех сторон, сформировав большую, прячущуюся во мраке деревню посреди сияющего огнями мегаполиса.

Селились тут втихаря, начиная с 30-х годов, беспаспортные беглецы из голодных деревень и иной лихой люд. Разрослась к нашим дням “Калуга” порядочно. Редкая птица, писал Николай Васильевич Гоголь, долетит до середины Днепра. Еще более редкий прохожий рискнет углубиться в дебри “Калуги” даже ясным днем. Что уж говорить про вечернее время, когда здешние овраги по причине отсутствия фонарей погружаются в глухую тьму. Недаром районный отдел внутренних дел расположен у самого входа в “калужские” дебри, в начале улицы, громко названной Центральной. Но, видать, и это не особенно способствовало улучшению показателей в криминальных сводках: то расчлененный труп найдут буквально рядом с РОВД в мусорном контейнере, то городская газета ошеломит читателей дикой историей о жителе “Калуги”, который, зарезав мужа собственной сестры, освежевал его и продал мясо той же сестре как говядину…

Я пришел на “Калугу” участковым врачом в самом конце восьмидесятых годов. Тогда даже почтальоны не углублялись (думаю, что и сегодня не углубляются) в ее дебри. Если на воротах домов по Центральной улице висели почтовые ящики, то чуть в сторону, ближе к оврагам – на Кузнечной, корячилась многоячеистая металлоконструкция, куда и сгружалась почта. Забирай свое сам…

Только врачи, отбиваясь от одичавших собак и репейника, карабкались по склонам оврагов, увязая весной и осенью в непролазной грязи, а зимой – в снегу. И при помощи ненормативной лексики чудом добирались до нужного дома. Как “Калуга” прихотливо строилась, так она и нумеровалась. Так что за домом, скажем, №3 вовсе не обязательно следует дом №5. Он может совершенно спокойно располагаться аж в другом конце улицы, у дома №112. Или даже на другой улице, хотя числится по этой.

Живут здесь без газа и водопровода. Зато со свалками. С крысами. И со злыми собаками во дворах. Воду возят на себе, в бидонах. Перовская “Тройка” здесь не история, а картинка с натуры. Дрова или уголь – тоже на собственном горбу. С весны до глубокой осени текут в эти овраги сточные воды, грязь, мазут с респектабельных улиц над ними. А по улице Подгорной все восемь лет, что я там проработал, дерьмо текло круглогодично из труб канализации. И долго я удивлялся: как это Бог милует “Калугу”, обходя ее, скажем, холерой?

Но и здесь живут люди. Здесь свой мир. Свои взаимоотношения и законы. И называть подлинных фамилий я не буду. Медицина умеет хранить свои врачебные тайны. Разве что вот иногда, когда это никому уже не повредит…

Барышня-крестьянка, “княгиня Юсупова”

Я просто пошутил. Уже убирал в портфель тонометр, фонендоскоп. И с иронией поинтересовался: “Фамилия знаменитая – князь Юсупов случайно не родственник?”

А старуха за столом была вылитая скифская баба у себя в гостях. Сама возвышалась обкатанным временем валуном, а руки, казалось, прогибали столешницу. В углу теплилась лампада. За окном моросила поздняя осень, не сулящая тепла. Старуха, не поворачивая головы, взглянула на лампаду, на осень, на меня…

– Родственник, – сказала она.

Из нее и жалобы-то приходилось тащить клещами. Не железная, а буквально каменная старуха. И тут слова отмерила. Но то, что я услышал, было… было… Судите сами. Если все принимать за истину, передо мной сидела княгиня Юсупова. Фамилию навсегда ввел в обиход истории князь Феликс Юсупов, когда вместе с Пуришкевичем и великим князем Дмитрием Павловичем укокошил-таки “святого” старца Григория Распутина.

Неисповедимы пути господни. Жила-была до революции в лесном крае Мари работящая крестьянская семья. Трудилась не худо. За что ее в благодарность потом и раскулачили. Сослали в Сибирь. Только младшая дочь сумела увернуться. Чудом попала в Ленинград. Здесь познакомилась бывшая крестьянка с молодым и симпатичным гражданином Юсуповым. Из бывших. Родственником того самого Феликса Юсупова. Дальше – “съезжалися к загсу трамваи”. Стала барышня-крестьянка княгиней-крестьянкой. Так выходит… Потом война, эвакуация, смерть мужа. Судьба забросила в Казань. На том и успокоилась.

Получалась такая фантастика, что в нее плохо верилось. Но, с другой стороны, зачем старухе небылицы плести?

– А документы какие-нибудь сохранились? Реликвии родовые? Ну, что-нибудь? Фотографии…

Скифская баба поджала губы:

– Нет.

Вот и гадай теперь: то ли все так и было, то ли нафантазировала бабушка, насмотревшись телевизионных превращений заокеанских Марианн из замарашек в принцессы?

– Те, которые кулачили-то, перемерли все давно. Еще до войны. Хлипкий корень у них был. Пьяницы, лодыри, пустомели… Я всех пережила. Корень жидкий у лодырей-то.

А юсуповскую тайну так и унесла с собой.

Но вот читаю однажды в журнале: “На кладбище Сен-Женевьев-де-Буа под простым православным крестом лежит последний из Юсуповых – князь Феликс…” Пишут, что на нем род прервался. А как же моя барышня-крестьянка? Одно только достоверно – корень у моей Юсуповой был крепкий. Как сейчас перед глазами: стоит она, как валун, обкатанный временем, у окна, по стеклу которого движется зигзагами дождинка, – помедлила… замерла… свернула… и скользнула вниз.

Американские штаны

Обыкновенный врачебный визит. В подслеповатой избе за печкой под лоскутным одеялом лежит бабка лет восьмидесяти и постанывает. Отчего у бабки болит голова, становится ясно, когда стрелка тонометра заплясала на цифре “200”. Выписываю бабушке соответствующие таблетки, толкую про режим и диету, желаю скорейшего выздоровления и направляюсь к двери.

– Сынок! А больничный?

На мгновение теряю дар речи. Потом интересуюсь:

– Сколь годков-то тебе, бабуся?

– Девяносто второй, сынок.

– И работаешь?

– Работаю. Жизнь-то чижолая.

– И кем же ты трудишься, бабуся?

– А тумбочкой. В охране. Сижу заместо тумбочки. Люди добрые, спасибо, держут. Не гонют.

Через две недели то ли таблетки, то ли диета, а, скорее всего, постельный режим, отдых от сидения “тумбочкой” по ночам делают свое дело. Готова бабуся к труду и обороне. Выписываю ее на работу. Однако через месяц история повторяется. Бабушка снова получает больничный. Снова две недели отдыха от “тумбочки”. Выполняю свое медицинское дело без комментариев, понимаю – жизнь действительно нынче у многих “чижолая”. Хоть и живет бабка с дочерью, зятем и великовозрастным внуком. Но мало ли…

И лишь в третий раз не выдерживаю. Бабуля снова стонет за печкой. А в горнице, так сказать, происходит раздольное веселье. В застолье самое активное участие принимает и бабушкин внучок. Конечно, я снова даю бабушке “понежиться” за печкой, но понимаю, что это полумера. Когда хоть “тумбочкой”, но нужно доползти на десятом десятке лет на “службу”, когда всю ночь приходится вертеться в бессоннице на казенном топчане да ранехонько плестись обратно – от такого “режима” того и гляди хватит бабулю кондрашка.

– Много ли тебе надо? Пенсии не хватает? – спрашиваю ее.

– Мне-то, милый, хватает… Чего мне…

– Так бросай ты эту “тумбочку”! Увольняйся.

– А штаны-то американские?

Меня берет оторопь: какие такие американские штаны? И для чего?

– Да не мне, внуку! Они, вишь, дорогие, а хочется внуку-то…

Застольная компания не сразу берет в толк, чего от нее хочет доктор. Внук от неожиданности не доносит стакан туда, куда благополучно опрокинул предыдущий. Начинаю с вопроса сугубо медицинского:

– Скажи, не инвалид ты?

Внук временно возвращает стакан на стол.

– Что вы, доктор! Я – будь здоров!

И в подтверждение демонстрирует мне бицепсы. Сначала на одной руке, потом на другой.

– И не болеешь ничем?

– Не-а… Как бык!

Бицепсы демонстрируются снова. Видимо, для того, чтобы доктор не задавал больше глупых вопросов.

– Сделай ты мне одолжение, – говорю я.

Внук тотчас с готовностью наполняет из горячительной емкости свободный стакан и протягивает мне.

– Уволь ты бабушку свою с работы! Ради Бога. Она свое отработала. Да тебя еще нянчила. Здоровье, говоришь, есть. Заработать на штаны не проблема. Хоть на американские. Если хочется.

– Доктор-то, вот он – доктор. А в нашенских штанах ходит. И ничего. Попа и в рогоже узнают!

Это подает реплику хворая бабка. Она, видать, с неослабным интересом следила за диалогом.

Дочь бабкина и зять густо краснеют, поскольку все происходит в присутствии соседей. А у внука даже бровь не шелохнулась.

– А кто ее… это… работать заставляет? Вы че, доктор?

И тут бабушка высовывается из-за печки.

– Ишо он вон чего, доктор, говорит…

Бабка указует перстом на внука.

– Ты чо, грит, бабушка, не участница? Зачем, грит, в войне не участвовала? Всем, грит, льготы, подарки… участникам-то. А ты, мол, чо?

Внук, который вполне мог не появиться на свет, поучаствуй его бабушка в том великом кровопролитии, опрокидывает временно отставленный стакан. Бицепсов на этот раз не демонстрирует. Соседи смотрят в разные стороны, но преимущественно в окна.

… Долго с тех пор меня бабуля не вызывала. Встречаю ее как-то на улице. Вся издалека сияет: о здоровье спрашивать нет необходимости.

– Уволилась, сынок, уволилась. Спасибо тебе.

Ну вот и славно. И хотя заслуги медицинской тут нет, приятно. Что скрывать. Все мы люди, все человеки. И на “Калуге” тоже вполне обычный народ живет: печень – справа, селезенка – слева, а голова, у кого она есть, – посередине.

По квадратному метру три раза в день

Воланд у Булгакова в “Мастере и Маргарите” говорит, что москвичи – люди как люди, только вот квартирный вопрос их немного испортил.

Не одних только москвичей…

Убогая тесная “хрущоба” на краю “калужского” оврага. За шатким платяным шкафом, отгораживающим железную кровать от входной двери, лежит девушка, почти подросток. Ноги, как бревна: сердечные отеки. Дышит тяжело. Горой вздымается живот, полный отечной жидкости, – асцит, анасарка. Руки тонкие, бледные, с просвечивающими под кожей нитками вен, безжизненно вытянуты вдоль тела. Тревожный влажный взгляд перебегает с хозяйки квартиры на меня и обратно, стремясь уследить за нашим диалогом. Русского языка она не знает. Но силится что-то понять.

Это племянница мужа хозяйки. Сам муж умер с месяц назад, а незадолго до этого привез на жительство в город племянницу из деревни. Глаза ее сейчас безмолвно кричат о помощи. Снова и снова останавливает она взгляд на мне. В данном случае, может, и к лучшему, что разговора нашего она не понимает. Помочь ей можно только в больнице. О чем я и сообщаю хозяйке квартиры.

– Ай, не надо в больницу! – отмахивается хозяйка рукой, с которой каплет мыльная пена.

Она с моим приходом оторвалась от стирки. Она вытирает руки о передник.

– Какой там толк? Была она в больнице. Чего они понимают?

Проглатываю это и дальнейшие нелестные рассуждения о медицине.

– Была она в больнице, – повторяет хозяйка.

– Ну и лучше же было, – замечаю я. – Отеки сошли. Ходить стала.

– А теперь снова… Таблетки дайте. Не надо в больницу!

К нашему диалогу прислушивается не только больная. В смежной комнате сидит хозяйкин сын, недавно вернувшийся из заключения.

– Не помогут таблетки, – говорю я, все более понимая, что уговоры мои бесполезны.

– Значит, плохой врач! Доктор плохой, – говорит хозяйка. – Не знаешь хороших таблетков!

Пока мы дискутируем, из школы возвращается старшая дочь хозяйки. Есть еще и младшая. А квартирка тесная, убогая.

– В больницу! – кладу я конец разговору.

– Напиши таблеток, товарищ врач!

– В больницу! – говорю я. – Уколы ей нужны, сильные. Систему там поставят.

Направление оставляю на столе. Хозяйка молча закрывает за мной дверь. Через две недели все кончается так, как и должно было кончиться. Ни в какую больницу девушку, конечно, не отвезли. Пришли за справкой о смерти. И это тот случай, когда медицина бессильна, хотя могла бы, конечно, прибавить год-два жизни девушке. Но… Можно морализировать, можно не морализировать… А изменить что-то ты был не в состоянии.

Еще одна зарисовка с натуры. Железная койка в углу. Лохмотья обоев свисают до полу. Поперек койки полулежит с засаленной подушкой под головой мужик лет еще непенсионных. Культя правой ноги полностью помещается на койке, левая нога лежит на хлипкой табуретке. В углу – новенькие желтые костыли. Рядом с мужиком поллитровая стеклянная банка, где в коричневой жиже плавают окурки. Тут же – мятая пачка “Беломора” и коробок спичек. Под койкой пустые водочные бутылки.

Три месяца назад мужику ампутировали ногу. Гангрена. Я же направление в хирургию писал. Тогда вовремя успели. А сейчас его жена уперлась, и ни в какую!

– У нас тут не врачи, а коновалы! У нас тут зарежут! Я его в другой город отвезу, к родственникам!

Город, в который она собирается везти мужа, в трех сутках пути поездом. Между тем время для больного измеряется уже не днями, а часами. Вопрос даже не в оставшейся ноге: багрово-синюшные языки заползли уже за колено, и демаркационной линии не видно. Успеют хирурги – останется мужик жив. В прошлый раз успели. Толковые ребята.

– Ветеринарами надо им!

Худосочная, желчная женщина натягивает носок, стащенный для врачебного осмотра, обратно на единственную ногу мужа. Он молчит и курит, курит и молчит. Жена его сама на пенсии по инвалидности. Дочь – инвалид с детства. Я пишу у себя на коленке (больше не на чем) направление в хирургию, поднимаю глаза и вижу на лице женщины страх. Она смотрит в угол на желтые костыли, я перевожу взгляд на пустые водочные бутылки под кроватью и, кажется, понимаю, чего она боится. Мужик с испариной на лбу курит и молчит. Я тоже молча оставляю направление на табуретке и мимо великовозрастной дочери-инвалида выхожу под моросящий дождь. Но тут же возвращаюсь и оставляю телефонный жетон, чтобы дозвониться им до перевозки. Мужик молчит и курит. Жена тоже молчит. Великовозрастная дочь улыбается своей вечной улыбкой. Все. Я сделал все, что мог.

За справкой о смерти пришли через два дня. За эти два дня больного в хирургию не собрались отправить. Зато за эти два дня снова поднялись цены.

В справке о смерти в графе “причина” пишу: “сердечная недостаточность”. И молча выдаю вдове эту бумагу. Хотя кто-нибудь, может быть, стал бы рассуждать тут о недостатке сердечности…

“Калужские” долгожители

“В самом низу социальной лестницы…” Есть такое образное выражение.

Зайдите за дом №70 по улице Калинина, спуститесь по длинному ряду ступенек и окажетесь в Нестеровском овраге. На самом его дне. Многоэтажный многоподъездный дом №70 на Калинина стоит очень удобно. Высокий и длинный, он скрывает от лишних глаз эту лестницу и этот овраг. Город брезгливо отгородился от “Калуги”.

Восемь лет я лазал по “калужским” оврагам и не уставал дивиться двум вещам – тому, как при здешней грязи до сих пор обходится без эпидемий и… “калужским” долгожителям.

Градоначальство и сейчас на “Калугу” калачом не заманишь, а, не дай Бог, рванет эта бактериологическая мина замедленного действия – так, пожалуй, еще куда подальше закатится. Как от Чернобыля… А люди живут. Знавал я в здешних оврагах даже старика татарина за 100 лет. А долгожительство считается медициной с возраста 90 лет. Таких, как ни удивительно, на “Калуге” поболее, чем в благополучных домах по соседству. То ли борьба за выживание не дает умереть, то ли еще что. И все-таки здесь старому человеку непросто. Особенно, когда одинок.

Названия улиц на “Калуге” – сплошная лирика: Тихая, Кривая, Овраг Малой слободки, Нестеровский овраг, Вятский овраг…

В одном из переулочков с лирическим названием, в развалюхе, где щели насквозь толщиной в два пальца, проживала Евдокия Кирилловна. Так ее назовем. Девяносто два года было ей. Жила одна. Из родственников при ней один кот. А коты, как известно, ни по воду, ни за хлебцем не ходоки. Сама хозяйка и на колонку с ведром, и дрова заготавливает, и печь топит. И в баню с мочалкой тащится. Да еще о пропитании кота заботится. Хотел я ее на месячишко, в лютые январские холода, в больницу пристроить. Отказалась: дескать, на кого хозяйство брошу? А всего хозяйства – ржавый рукомойник, помойное ведро под ним да не работающий с десяток уже лет телевизор. Ну и кот. Из-за него-то, скорее всего, старушка и отказалась. Кому нужен старый облезлый кот? Кто позаботится? В дом престарелых стал было ее оформлять. Опять ни в какую: “Не верю я никому. Люди все злые, все обмануть норовят… Тут умирать буду!”

И не одна она на “Калуге” такая. Дети, что сумели выбиться повыше, часто оставляют стариков доживать здесь. В брошенных халупах. Набегут заполошные раз-два в год, продемонстрируют припадочную любовь и заботу: сейчас же вызовут врача! А что человеку в девяносто лет медицина с ее химией? Ему ежедневный уход нужен, тепло, забота и ласка. Чтоб было кому воды принести, чаем напоить. Но сыновно-дочернюю заботу все больше на государство норовят спихнуть. Государство должно! Государство обязано! И только они своим родителям ничего не должны…

Но все наши старики понимают. Ползает такая по дому на костылях. Список болячек страницу займет. “Дочь ведь есть, – говорю. – Что ж не заберет к себе?”

– Трудно ей, сынок! Вот ведь только машину купили… Долги…

Так что же – и впрямь, как говорила Евдокия Кирилловна, кругом злые люди? Ан нет. Глядишь, и ей кто хлебца с молоком по пути принесет, кто водички… Близкий сосед лучше дальнего родственника. В последнее время и соцпомощь к ней захаживать стала. Но вот хлеб подорожал. Ближайший телефон километрах в полутора. И с телефонными жетонами у старухи напряженка.

– Куда звонить-то, бабуся?

– Племяннице… Давно не заходила.

Племяннице самой годов небось уже порядочно. И самой небось несладко сегодня кувыркаться. Нашарил в кармане единственный жетон. Отдал. Может, дозвонится?

Любовь? Любовь!

Любви, говорят, сейчас нет – один секс и сексуальная революция. Ну, а это вам как? Разбил мужика паралич. Немного не дотянул он до пенсии. Простой работяга. Выпивал, конечно, не без этого. Жил этот мужик в овраге, куда солнце заглядывает в июле, когда прямиком над крышей встает. Отнялись у мужика рука, нога и язык. И вот лежит он бревно бревном: все ему принеси, из-под него вынеси. Кому такой нужен? В наше-то время…

Но супруга у него оказалась что надо! Может, грешным делом, и доставалось от нее нетрезвому супружнику. Но когда мужа припечатало к постели и, казалось, навсегда, она достала, купила весь лекарственный дефицит. Организовала массаж на дому. Пылинки с мужа сдувала. И поставила ведь его на ноги! Это было чудо. А уж как она сияла – надо было видеть.

Однако беда не приходит одна. Через полгода обнаружилась у мужа еще одна болезнь. Та, против которой медицина бессильна. А он так об этом и не узнал. Хватило у нее сил и виду не подать, и словом не обмолвиться. Улыбалась. А слезы у нее лились безмолвные и обильные за дверями, когда провожала меня после вызова. Муж ее накануне смерти толковал о том, что он будет делать после выздоровления. Планы строил…

А разговоров про любовь между ними я, честно говоря, ни разу не слышал. Обычные ворчливые супружеские разговоры вели они при мне.

Нательный крест сейчас, согласно моде, норовят продемонстрировать нараспашку. И чтобы золотой был, не иначе. Да погабаритней. А у этой женщины крест был маленький, старенький, оловянный. На простом шнурке…

Еще одна пожилая супружеская пара. На этот раз болезнь, перед которой медицина – увы! – была у жены. И все свалилось на мужчину. Он приходил за обезболивающим каждую неделю. И каждый раз плакал в кабинете: не мог представить, как ему придется ее хоронить. Целых полтора года она протянула благодаря ему. При такой болезни срок огромный. Господь Бог пожалел его. Похоронила его она. Он ушел раньше. От инсульта.

А что, если все-таки это любовь? Как в старой киноленте когда-то вопрошали…

Вы пробовали в глухую полночь дозвониться до “скорой” с “Калуги”? Телефонных будок там, естественно, не понаставлено. Как и фонарей. Топать нужно по оврагам, где не видно ни зги, и непременно ждать “скорую” у телефонной будки, ведь без проводника никакая “скорая” никого на “Калуге” не найдет.

Не пробовали? От одной этой мысли становится как-то не по себе? А я знаю таких мужиков на “Калуге”, для которых это дело привычное. И которые боятся только одного: а вдруг “скорая” не успеет?

Бывают, конечно, примеры, как говорится, хуже обратного. Но мы сейчас о них не будем. Это от безнадеги, от нищеты, от невозможности вытянуть непосильную ношу… А если копнуть глубже, то и это от любви. Любовь – удивительная штука. Как ни крути, она и на “Калуге” любовь. А, может быть, здесь еще больше, чем в каком-либо другом месте.

Умерла вот у разбитого параличом старика жена. Уходят все из дома на работу – ставят ему возле постели на стул чашку с водой и транзисторный приемник, чтобы скучно не было. Возвращаются – старик ревет в голос и никак успокаиваться не хочет. Еле добились от него, в чем дело. “Давайте вызовем Асахару!”

– Какого Асахару?

– Японца. По радио всякие чудеса делает. Пусть жену оживит!

Так и ревел в голос, пока не вызвали меня. За неимением Асахары.

– Совсем повернулся старый умом!

Оно, в общем-то, конечно… Ну, а если это любовь? Если чуда ему хотелось? Хоть от “радиояпонца”! От самих себя ждать чудес мы как-то уже перестали. Хоть и покрылась в последнее время “Калуга” по верхним, “наземным” улицам асфальтом. Хоть и повырастали по ним крепенькие краснокирпичные коттеджи. Это, конечно, отрадно.

Только вот стоит до сих пор у меня в ушах плач параличного старичка, который все требовал и требовал выписать Асахару! Чуда требовал старичок. Да перевелись давно чудотворцы, что у нас, что в Японии.

Иногда вот только – любовь…