Самая драматическая интрига минувшего сезона, завершившаяся назначением Фарида Бикчантаева главным режиссером Камаловского театра, осталась почти без комментариев. Видимо, еще было сильно потрясение, вызванное уходом Мастера… А потом всех закружил “Науруз”, плавно перешедший в закрытие сезона. И Бикчантаев, в общем-то, благодарен судьбе за этот нечаянный тайм-аут.

Сто дней – такой срок он отпустил себе, сведя к минимуму общение с прессой. Но вот пролетели и они…

Большой салимжановский кабинет он так и не успел обжить, да и, похоже, не очень к этому стремился. Признался, что облюбовал себе небольшую комнату по соседству, она-то и станет скоро его рабочим кабинетом. А здесь, в просторном кабинете Салимжанова, будут проходить репетиции – читка, разбор пьес. И конечно, не потому только, что больше негде. Прежде всего это важно для актеров, которым дороги эти стены, их аура. Пока они очень нуждаются в такой энергетической поддержке.

Да, в Камаловском театре еще только учатся жить без Салимжанова. Заменить его невозможно. Можно лишь постараться не уронить творческую планку театра, которую он так долго и трудно устанавливал на той высоте, за которую сегодня не стыдно. Иначе говоря, надо просто честно и хорошо делать свое дело. А разрушить все легко… Тяжела только ответственность за это.

Но все это и так понятно, без слов. Так чего же, собственно, я хочу услышать от молодого человека (о новом назначении Бикчантаев узнал за несколько дней до своего сорокалетия), который сейчас сидит передо мной с усталым и каким-то даже виноватым видом (за то, что разговора может и не получиться?)

И тут я вдруг остро почувствовала всю немилосердность своей профессии. Ну хорошо, думала я, а если бы он излучал спокойную уверенность и ласковую готовность ответить на любые, даже самые трудные, мучительные для него вопросы? Разве тогда не шевельнулось бы во мне что-то похожее на разочарование? И разве у меня одной такая его решимость вызвала бы, по меньшей мере, настороженность?

Между тем пауза явно затянулась. Мы как-то одновременно это почувствовали, и я включила диктофон.

– Самое непривычное из ваших нынешних ощущений?

– Пока очень одиноко… Но это не то одиночество, в которое играешь и которым бравируешь, любуешься в юности. Это нечто другое, качественно. Просто многое переоцениваешь и видишь иначе.

– Например?

– Как и многим, мне всегда казалось, что я иду по жизни самостоятельно, а теперь вижу, что это не совсем так. Все эти годы меня как бы вели по жизни, постоянно от чего-то оберегали… Наверное, это можно назвать взрослением, только у меня оно какое-то запоздалое. И хотя иногда мне кажется, что это не так уж и плохо, я стал стесняться, что ли, своей наивности в чем-то, своей открытости (а до сих пор я считал себя очень открытым человеком) – не сделает ли это меня еще более безоружным, чем я себя чувствую? А пока я безоружен, поскольку ничем, кроме своей профессии, не владею. И единственное, чего я жду с нетерпением, это начала репетиций.

– А что вы будете репетировать в ближайшее время?

– Пьесу осетинского драматурга Георгия Хугаева “Жил-был пес”, в некоторых театрах она шла под названием “Черная бурка”. Ее выбрал и хотел ставить Марсель Хакимович… Он буквально заболел этой пьесой. Он говорил о ней так, как будто это была его личная история… И теперь, когда я перечитал пьесу и стал с ней работать, то понимаю, что в определенном смысле это действительно так.

А история такая. Жил-был пес. Он верно служил хозяину, который тоже его любил. И однажды этот пес попадает в волчье логово и находит там свою любовь. Тогда волки предлагают ему компромисс: ты остаешься у нас и одновременно продолжаешь служить своему хозяину, пасти его отару… К счастью или несчастью, хозяин, спускаясь с отарой домой, в аул, случайно забывает в горах свою бурку, и пес, пытаясь уйти от предательства, остается возле нее. Всю зиму он безотлучно охраняет эту бурку, не ест, не пьет… В общем, можно сказать, накладывает на себя епитимью. А по весне хозяин возвращается и убивает пса.

На мой взгляд, это почти библейская история о том, что есть истинная вера и как ее утвердить в себе…

– Вас называют учеником Марселя Салимжанова, и вместе с тем ваши спектакли обычно давали повод говорить не о том, что вас с ним сближало, а наоборот – о том, что принципиально отличало вашу и его творческую манеру. Так в чем же для вас заключались уроки Салимжанова?

– Наверное, правильнее было бы говорить не об уроках, а о моем открытии Салимжанова. Учился же я в ГИТИСе, у Марии Осиповны Кнебель и Бориса Голубовского… А Марселя Хакимовича я открывал для себя постоянно.

Я всегда чувствовал, что мы делаем одно большое, общее дело. Иногда я репетировал и был уверен, что ему не понравится, случалось, что делал это даже нарочно, и сам удивлялся тому, насколько спокойно, без правки и замечаний он принимал мои спектакли. Марсель Хакимович и сам при случае подчеркивал: Бикчантаев ставит иначе, не как я… Без тени обиды или какой-то ревности. В общем-то, лично для себя ему ничего не надо было. И я не раз видел, как он жертвовал своими вкусами, своими пристрастиями… Вернее сказать, он умел не цепляться за них, умел трансформировать их в нечто большее, продиктованное его же потрясающей интуицией, а не какими-то сиюминутными эгоистическими импульсами. И вот этому я всегда у него учился. Хотя случалось, что и бунтовал, и довольно резко высказывался… Зато теперь, я знаю, и обо мне говорят: он идет на компромисс с самим собой… Но это действительно очень трудно уловить, как и когда это самое твое вдруг начинает обрастать чем-то новым и как бы перестает быть твоим. Зачастую это видишь и понимаешь уже только на премьере. Для меня этот момент всегда болезненный, потому что готовый спектакль – в любом случае! – это уже не твое…

– Марсель Хакимович когда-нибудь говорил с вами о том, что хотел бы видеть в вас своего преемника?

– Прямо никогда, но я помню один разговор, где эта мысль, хотя опять же не в лоб, была им высказана. Мы сидели у него после сдачи какого-то спектакля, было вино, и шел довольно откровенный разговор – о татарской драматургии вообще и “Голубой шали”, в частности. Марсель Хакимович в третий раз собирался ставить эту пьесу, и мы, как всегда, заспорили: а нужно ли это делать, после стольких-то постановок? Ну что еще там можно придумать? Как ни странно, Марсель Хакимович скорее соглашался со мной, чем возражал. Ведь эту пьесу он знал наизусть с детства, он вырос на этой сайдашевской музыке… И тем не менее каждый раз он пытался найти какое-то свежее решение. Он и со мной советовался, и даже конкурсы устраивал… Вот и тогда он сказал: “Я все равно буду ставить “Голубую шаль”, и ты, Фарид, помяни мое слово, ты тоже будешь ее ставить!”

Вот такая странная фраза. А специально на эту тему мы никогда не говорили, хотя, если честно, я такого разговора ждал.

– Если взять линии жизни – вашу и Салимжанова, то в отличие от творчества здесь поразительно много совпадений: родители-актеры, детство, прошедшее в атмосфере театра-семьи, театра-дома, затем учеба в ГИТИСе и возвращение сюда же. И наконец, нынешняя ситуация… Согласитесь, она тоже чем-то напоминает известный эпизод из жизни Марселя Хакимовича. Хотя бы своей безальтернативностью…

– Как выясняется, мы с ним, можно сказать, вообще из одной деревни. Есть такая в Атнинском районе, где и его, и мои корни. Кстати, одну из улиц в Атне недавно назвали именем Салимжанова … А что касается сегодняшней ситуации в театре, то, на мой взгляд, она не имеет ничего общего с той, которую застал Марсель Хакимович на момент его прихода сюда главным режиссером. Это совершенно особая история.

Да, понятие театра-дома, театра-семьи это и моя основа. И как любая основа, она не только держит, но порой и сдерживает, сковывает свободу движений. И в этом-то вся сложность. Знаете, это как в любви… У нее, как известно, бывает несколько стадий, и одна из них – это семья, семейные отношения, которые многое дают человеку, но и многое ему диктуют… Я знаю, что и Марселю Хакимовичу часто было трудно именно потому, что театр был его домом, его семьей.

– Я понимаю: что бы вы ни говорили сегодня о творческих перспективах театра, как они видятся вам – каждое ваше слово будет скрупулезно взвешиваться, рассматриваться под лупой и т.д. Естественно, что вас будут сравнивать с Марселем Хакимовичем и настороженно относиться к любому вашему новшеству. И все-таки хотела бы задать вам один вопрос. Когда-то вы обронили фразу: “Территория моей души – это малая сцена”. И действительно, на какое-то время, правда, весьма непродолжительное малая сцена Камаловского театра стала своего рода экспериментальной площадкой и для вас, и для других режиссеров. Но вот уже несколько лет здесь не было ни одной премьеры. Намерены ли вы вернуться на эту “территорию” или для вас это уже пройденный этап?

– В определенном смысле – да, тот период для меня закончился. А малую сцену мы все-таки будем возрождать, но будет ли она экспериментальной?.. Признаться, я понятия не имею, что сегодня можно назвать “экспериментом”. То, чем сейчас эпатируют публику на различного рода театральных фестивалях? Не знаю, лично мне это неинтересно.

Я хотел бы пойти глубже, углубиться в само понятие театра-дома, создать, если можно так выразиться, театр-оранжерею. Чтобы сюда вернулась атмосфера тайны, трепета перед театральными кулисами. Чтобы по ту сторону их боялись даже заглядывать, боялись разрушить тайну. Я уже не могу видеть всех этих людей, праздно шатающихся по театру, ненужных, чужих! Ненавижу, когда заходят после третьего звонка. Я еще помню, застал то время, когда в театр приходили со второй обувью, нарядными, с “бабочками”. Я воспитан на этом! И хотя сам люблю “площадной” театр, буффонаду, обожаю ставить комедии, порой мне очень не хватает этой “закрытости”, оранжерейности… Общедоступный театр – это замечательно, но всегда должно оставаться что-то скрытое от глаз, театр не должен уподобляться шоу “За стеклом”! А у нас это на каждом шагу…

– Теперь вы ответственны не только за спектакли, творческую судьбу Камаловского театра, но и за его финансовую, техническую состоятельность…

– Здесь на первом месте – свет! Потому что по этой части наш театр находится в самом удручающем положении относительно всех казанских театров. Работать, ставить спектакли с таким оборудованием невозможно. У нас на софитах висит… пять-шесть прожекторов! В каком другом современном театре вы такое увидите? Там на софитах 35-50 прожекторов, и это минимум. Причем у нас они все еще наводятся вручную, хотя даже в некоторых домах культуры это давно делается с помощью компьютера. И втолковать это пока не удается… Мы составили одну смету – она не прошла, теперь составили новую, более щадящую. Посмотрим, что будет с ней. А пока мы с Шамилем Зиннуровичем, нашим директором, время от времени приходим даже к такой пугающей нас обоих мысли – не открывать сезон! И мы имеем на это полное моральное право. Ну нет в нашем театре света!

– Я надеюсь, что до этого дело все-таки не дойдет. И вы откроете сезон…

– 11 октября. После возвращения из Финляндии, куда наш театр приглашен в сентябре на гастроли. Сезон откроется декадой спектаклей Марселя Хакимовича. Причем, хочу подчеркнуть, что это будет не какая-то акция “памяти Салимжанова”, об этом мы думаем специально, а сейчас, в начале сезона, мы просто соберем в одну афишу и покажем все его спектакли, которые идут в нашем репертуаре. Их более десяти, и если сыграть их вот так, на одном дыхании, то, по-моему, должно получиться очень эмоционально. А спектакль “Жил-был пес”, о котором я уже говорил, мы выпустим в ноябре, приурочив премьеру ко дню рождения Марселя Хакимовича.

– Но прежде, как я слышала, должна состояться другая важная для вас премьера – художественного фильма Ильдара Ягафарова “Небесная гора”, где в главных ролях снялись вы и ваш сын Юсуф. А не появилось желания попробовать себя в кинорежиссуре?

– Я настолько люблю кино и так за него болею, что не уверен, наступит ли такой момент, когда я почувствую за собой такое право. Уж так я воспитан. Хотя, с другой стороны, сейчас кто только не снимает кино! И мне тоже это безумно интересно. Интересно, как из уже существующей реальности рождается еще одна и совершенно другая. В театре все наоборот – там ты творишь “другую реальность”, можно сказать, из ничего, из каких-то неясных ощущений, фантазий.

Пожалуй, лучше всего мне удалось это выразить в разговоре с сыном. Он часто возвращается к фильму, и чем больше времени проходит после съемок, тем чаще у него возникают вопросы. Взрослеет… Я вижу, что он не отождествляет себя с героем фильма, но все время помнит, думает о том мальчике…

– Если можно, коротко – о чем фильм?

– Я играю молодого человека, который становится невольным виновником гибели своей жены – он засыпает за рулем и попадает в аварию… Его судят, он отбывает срок и возвращается в родной город, чтобы увидеть сына, которого родители жены прячут от него. И здесь, прямо на вокзале, он случайно знакомится с другим мальчиком – сиротой, инвалидом, которого приемные родители увозят в чужую далекую страну. Они, мальчик и мужчина, проводят вместе два дня. И вот об этом, собственно, весь фильм – об их короткой дружбе, которая в хорошем смысле перевернула жизнь и моего героя, и мальчика…

– А что это за история с наручниками?

– В тот день, когда решался вопрос о главном режиссере, я как раз уехал на съемки. Мы снимали в поле, а день, помню, был очень холодный, и я волновался за Юсуфа. Пока режиссер работал с ним, я сидел в машине, листал сценарий. А еще мы ждали Рината Тазетдинова, который тоже был занят в съемках и должен был вот-вот подъехать. Но сам этот момент я как-то пропустил. А когда поднял глаза, то увидел через лобовое стекло, что в нашу сторону бежит вся съемочная группа. В общем, все раньше меня, от Рината Арифзяновича узнали эту новость. Обступили меня, поздравляют… Съемка на грани срыва. Но тут подходит режиссер фильма Ильдар Ягафаров, отводит меня в сторону и говорит: ” Так, поздравляться будем потом, а сейчас – живо в машину! Снимаем следующую сцену”. А сцена заключалась в том, что меня сажают в милицейскую машину, надевают наручники и увозят. И дальше все так и было: я сел в машину, и на мне защелкнулись наручники…

Позже я рассказал этот эпизод Минтимеру Шариповичу. Он долго смеялся.

Фото А.Титова.