Грустные мысли о скоротечности человеческого бытия посетили меня не так давно в Казани на татарском кладбище. Хоронили Муниру Зайнутдинову, обычную, в общем-то, женщину – добрую и заботливую, трудолюбивую и интеллигентную, уже далеко не молодую, прожившую нелегкую и благородную жизнь. Наверное, о многих из нас кто-то скажет в конце пути вот такие традиционные слова прощания.

Длинная вереница родственников провожала ее в последний путь – дети, племянники, внуки, правнуки. Слез, как полагается по старинным татарским традициям, в день похорон не было. И только двенадцатилетний Саша тихонько плакал, закрыв ладонями лицо, чтобы никто, прежде всего строгий мулла, который читал молитву у свежевырытой могилы, не увидел. Сорок лет “ждал” жену Насрутдин Зайнутдинов. Дождался… Саша очень любил бабушку, вернее прабабушку, и никак не мог представить, что, придя домой, больше никогда не найдет там Дэу-эни, такую добрую, терпеливую и ласковую. Разве только с фотографии, что висит в зале над диваном, будет смотреть прежняя улыбчивая и молодая Дэу-эни.

Как они вмиг обнищали

Мунира родилась в 1916 году в Чистополе в семье трудолюбивого и преуспевающего заготовителя Нургазиза Гафурова. Он разъезжал по всей Казанской губернии, скупал кожу. Кожевенный промысел в уездном городе зародился давно, процветал, до революции здесь успешно работала артель известного купца Вычугова. Товар чистопольских мастеров-кожевенников пользовался необычайным спросом во всей России и даже за рубежом.

Дореволюционный Чистополь представлял из себя, с одной стороны, заурядный провинциальный городок: грязный, с разбитыми дорогами по весне и осени, с вереницами набитых соломой повозок в базарные дни. Но, с другой, этот самобытный уездный город на берегу величавой реки был центром просвещенного закамского купечества, богатых и широко известных хлебных предпринимателей, меценатов со старинными родословными.

После революции в бывшем Чистопольском юнкерском училище открылась начальная татарская школа. Ее посещали, пока жили в уездном городе, и Мунира, и ее старшая сестра Марьям, и младшая Сания. Гафуровы занимали в Чистополе на нынешней улице Тукаевской добротный двухэтажный особняк, украшенный деревянными кружевами. До сих пор в городе на Каме сохранились подобные купеческие дома – как память о прошлом. Правда, уже изрядно поблекшие, потускневшие и перекроенные, увы, на новый лад. В одной половине такого дома в начале ХХ века проживал Нургазиз с женой Банат и дочерьми, в другой – его младший брат Ахмет со своим семейством. Жили дружно, до рокового 1931 года. Мунира хорошо помнила тот день и впоследствии не раз рассказывала дочерям Эльфе и Эльвире, как раскулачивали семью.

Она, беспечно помахивая портфелем, возвращалась из школы. Вбежала во двор и замерла в удивлении. Дом был опечатан, какие-то чужие люди бродили под окнами, что-то подсчитывали и записывали в тетрадки. Заплаканная мама сидела на сундуке, к ней жалась маленькая Сания…

Гафуровым повезло – у них всего лишь отобрали дом с обстановкой, самих же не тронули, не услали в Сибирь, не расстреляли в трюме баржи посреди Камы или в подвале какого-нибудь купеческого особняка, как других зажиточных чистопольцев. Очевидно, сыграло-таки роль близкое родство жены Нургазиза Гафурова с революционером Шакиром Абдюшевым, погибшим в Гражданскую войну (Банат и Шакир были сестрой и братом, причем близнецами).

Гафуровым велели покинуть дом в течение суток и убираться, куда заблагорассудится. Нургазиз Валеевич повез семью в Казань. Ему казалось, что в большом городе будет легче пережить трудные времена.

Держи язык за зубами – целее будешь

В Казани Гафуровы поселились на улице Нариманова в тесной комнатушке. И были неимоверно счастливы от того, что все остались живы и здоровы, а власти семьей явно не интересуются. С соседями тоже установились дружеские отношения. Все повеселели и… потеряли бдительность. Нургазиз Валеевич, большой шутник, нередко смешил весь дом анекдотами. Он умел их рассказывать. Веселые побасенки его и сгубили. Шел печально знаменитый 1937 год.

…На столе дымились аппетитные треугольники, только что семья пообедала, и отец попросил Муниру поиграть на фисгармонии. Девочка с готовностью уселась за инструмент. И в этот момент раздался сильный стук. Мать открыла дверь. Мужчина в скрипящей кожанке ледяным взглядом окинул комнату и указал пальцем в сторону Нургазиза Валеевича:

– Ты – одевайся!

Мунира подошла к окну, увидела во дворе крытую черную машину, испуганно посмотрела на мать. Банат тут же все поняла, но не ударилась в истерику, а лишь всхлипнула и принялась торопливо собирать в узелок оставшиеся после обеда треугольники. Но отец вдруг обреченно махнул рукой и тихо произнес:

– Не надо, милая… Это – конец.

Его увезли, и больше уже никогда Мунира отца не видела. Позже узнали, что Нургазиза Гафурова арестовали по доносу соседей, которые с готовностью доложили органам о подозрительном весельчаке с их двора, рассказывающем “непатриотичные” анекдоты. Нургазиза Валеевича отправили в лагеря под Архангельск. Поначалу оттуда приходили письма, отец сообщал, как ему тяжело, просил прислать лука и чеснока, потому что заболел цингой. Потом переписка прекратилась. Только в 1957 году, после неоднократных обращений к прокурору, Гафуровы получили бумагу следующего содержания: “Дело по обвинению Гафурова Нургазиза Валеевича, 1887 года рождения, уроженца города Чистополя, пересмотрено Президиумом Верховного Суда ТАССР 17 октября 1957 года. Постановление Тройки НКВД от 6 января 1938 года в отношении Гафурова Нургазиза Валеевича отменено и дело прекращено за недоказанностью преступления”. Вместе с реабилитацией пришло и официальное свидетельство о смерти: “Гафуров Н.В. умер 27 мая 1945 года. Причина смерти – туберкулез легких…”

Так оно было или не так – теперь уже никогда не узнать.

После ареста главы семьи для Гафуровых наступили черные времена. Муниру и ее сестер считали дочерьми “врага народа”. Но надо было жить. Спасибо Насрутдину Зайнутдинову, обычному парню из татарской глубинки, – за верность, веру, любовь…

“Ах, карие очи, скучаю я очень!”

Еще в 1929 году, сбежав в Казань от голодной деревенской жизни, Насрутдин устроился простым рабочим на меховую фабрику. Постепенно, шаг за шагом, продвигался он по служебной лестнице и стал заместителем директора.

Конечно, за Мунирой ухаживали куда более видные ребята. Чем вскружил ей голову Насрутдин – мягкий, задумчивый, немного неуклюжий? Наверное, терпением, силой воли, деревенской практической жилкой. После недолгих колебаний отставила Мунира прежних воздыхателей и вышла замуж за Насрутдина.

В 1938 году родилась дочь Эльфа, в мае 1941-го на свет появилась Эльвира. А тут война. 23 июня Насрутдин обнял жену, поцеловал дочек, перекинул через плечо холщовую котомку с нехитрым солдатским скарбом и отправился новобранцем на фронт. И пробыл там, как говорится, от звонка до звонка.

Мунира, оставшись с детьми и старой свекровью на руках, мужественно переносила лишения. Окончила бухгалтерские курсы, устроилась на завод. Какую только работу не приходилось выполнять в то грозное время хрупкой бухгалтерше. Например, вытаскивать бревна из воды. За работу полагался продовольственный паек в виде жидких щей. Эти щи в баночке Мунира приносила домой детям. Гуща предназначалась старшенькой Эльфе, а водичкой поили крошку Эльвиру. Сама же Мунира с улыбкой всех уверяла, что она сыта, что уже поела на работе. И только мужу писала на фронт правду о своем нелегком житье-бытье, так уж у них было заведено – ничего друг от друга не скрывать. Насрутдин в перерывах между боями писал пространные ответные письма с указаниями, как быть и что делать. Мунира сохранила эти письма до конца жизни.

“Мунира, дорогая моя!

Вот только вчера я получил сразу два твоих письма. Ты описала, как идет твоя жизнь… Но я даже не мог представить себе неустроенности и убогости вашей жизни. И рука не поднималась ответить сразу, так сильно расстроился. Мне очень жалко наших детей, которые, как ты пишешь, болеют. Нужны реальные меры, нужны деньги. Ты пишешь, что продать нечего. Меня это удивляет. Почему бы не продать мои фетровые валенки, брезентовые сапоги, а также меховое пальто? Почему ты их жалеешь? Была бы голова цела, а добра наживем. Вот тебе мой наказ – все вещи продай, но наши дети не должны нуждаться.

…Мунира, ты пишешь о том, что Шакир и его домочадцы с тобой не считаются, унижают, и ты от этого очень страдаешь. Пусть не считаются, не переживай. И у нас еще будет праздник. Вероятно, их не коснулась тяжесть этой войны. Сама знаешь – в войну люди кровь проливают, а есть такие, которые наживаются, пользуясь нуждой других.

Несколько слов о себе. Не так давно мы были в Крыму, теперь держим путь на Запад. Десять дней назад враг еще выпячивал грудь, мол, вы нас не сможете одолеть. А сейчас их остатки, сдавшиеся в плен, с таким жалким видом (головы опущены, еле ноги тащат) группами направляются в наш тыл. Наша непобедимая армия пообрезала им хвосты… Сам я жив, здоров, креплюсь.

Посылаю тебе, Мунира, на память фотокарточку – снимался для документа. На больший размер сниматься здесь нет возможности. 19 апреля, 1944 год”.

Как любила Мунира получать от мужа письма! Она их читала и перечитывала, наизусть заучивала, как слова любимой мужем песни из кинофильма “Александр Пархоменко”:

Ах, карие очи, скучаю я очень!
В боях и походах вы все время при мне…

Напевая слова этой песни, Мунира подходила к зеркалу, в упор смотрела на свое отражение большими карими глазами и, отвернувшись, вытирала слезы.

Насрутдин вернулся домой в Казань в 1946 году. Старшей дочери Эльфе в ту пору было уже восемь лет. Мунира чинно и гордо подвела ее к отцу, Насрутдин обнял и поцеловал дочку в темный завиток на лбу. А пятилетняя Эльвира громко заплакала и долго еще потом не хотела признавать папу в незнакомом дяде в колючей шинели.

Не успела оглянуться Мунира, как подросли дочки, окончили институт, повыходили замуж, родили детей. Жаль, не дождался внуков Насрутдин. Зато уж и за себя и за него понянчилась с ребятней Мунира Нургазизовна. Жила по очереди то у одной дочери, то у другой, смотря по тому, которой больше нужна была ее помощь. Мунира была прекрасной мудрой матерью, заботливой и доброй бабушкой. Она никогда не повышала голос на детей, и они ее боготворили. Потом внуки выросли, пошли правнуки – веселые, розовощекие, умные.

– Какая же я счастливая! – говорила всем Мунира. – Мне и умирать не страшно. Вон их сколько, кровинушек, после меня останется…

Ах, время, время! Как оно неудержимо, как быстро мчится его резвая тройка то по зимней дороге, то мимо цветущих яблоневых садов. Сменяют друг друга страницы жизни, приходят в мир новые люди. Как пришла совсем недавно пятая по счету правнучка Муниры – София.

На снимке: семья Гафуровых (слева направо): мать Банат, бабушка Шамсихаят (Абдюшева), дочери Мунира, Марьям и Сания. 1930 год.