Убийство на Щучьем озере

1.

1.


В один из жарких июньских дней 1910 года часов около одиннадцати пополудни к дому свияжского мещанина Бровкина скорым шагом подошел городовой полицейский надзиратель Петр Фармаковский. Был он, как и положено, в форменной уставной одежде. На витом снуре, перекинутом через плечо, висела кобура из свиной кожи с казенного образца “Смит и Вессоном” внутри. У дверей крыльца деревянного двухэтажного дома на кирпичном цоколе Фармаковский остановился, вытер вспотевший лоб обшлагом рукава и постучал набалдашником большого медного кольца в виде оскаленной львиной морды в дубовую дверь.


В доме послышались шаги, и через малое время двери отворились.


– Мне к господину помощнику исправника по срочному делу, – тесня девушку-прислужницу своим мощным телом, сказал Фармаковский. – Он у себя?


– Оне почивают, – невольно отступая под напором надзирателя, ответила девушка. – Просили понапрасну не беспокоить.


Но Фармаковский, тяжело дыша и отдуваясь, уже поднимался по крутой лестнице на второй этаж. Открыв двери прихожей квартиры помощника надзирателя, он миновал залу и негромко стукнул по дверному косяку кабинета, коий, как было известно надзирателю, служил его начальству и столовой.


– Войдите, – послышалось из комнаты.


Фармаковский вошел и вытянулся во фрунт.


– Так что имею доложить, ваше благородие: в подгородном озере Щучьем найден труп неизвестной женщины с признаками насильственного убийства.


Федор Иванович Борисов, коллежский асессор, что по петровской “Табели о рангах” соответствовало восьмому классу и чину майора сухопутных войск, давало право на потомственное дворянство и обязывало еще указом Екатерины Великой от 1775 года в случаях торжественных облачаться в ливрею, заместитель пребывающего в отпуске уездного исправника и тем самым главный начальник всех восьми уездных волостей со 171 селением, отложил трапезу и молча посмотрел на Фармаковского, принесшего такую недобрую весть. Федор Иванович был назначен помощником исправника Свияжского уезда в девятьсот шестом, тяжелейшем для Казанской губернии, да и, собственно, для всей империи, году, когда революция выплеснула на поверхность всю уголовную муть, хоронившуюся до этого времени в притонах да тайных “малинах”.


По городам и весям шастали разного рода “анархисты-коммунисты-синдикалисты” и “летучие рабочие дружины”, занимающиеся экспроприацией, как они говорили, “награбленной у народа собственности”. Дело доходило и до откровенного грабежа. Под этой вывеской с подложными мандатами “работали” и разбойные шайки уголовников-рецидивистов, грабивших и убивавших кого ни попадя. Эти не брезговали ничем: уводили крестьянский скот, отбирали муку и зерно, одежду… Начался и отстрел полицейских по всей России. Счет жертв исчислялся уже на тысячи. В Свияжском уезде от рук бандитов погибли два волостных старшины, несколько сотских и более десятка полицейских стражников. Чудом выжил после тяжелого ранения пристав второго стана Алексей Шершнев, стреляли и в самого Борисова, да промахнулись: слава Богу, что в руках “синдикалиста”, покушавшегося на жизнь помощника исправника, оказался допотопный “Лефоше”… Последние же два года в уезде да и самом Свияжске было тихо. Так, разве что у какого ротозея лошадь уведут или корову, разобьют кому физию в пьяной драке да присвоят найденные на дороге часы или кошель с деньгами. И вот на тебе – убийство.


– Да ты присядь, Петр Дементьевич, – промолвил после недолгого молчания Борисов. – Сказывай давай.


– Ну что, – сняв шапку и вытерев, теперь уже платком, лысину, начал Фармаковский. – Труп нашел городовой Савин, это его участок. Женщина лежала в озере, голова разбита, на теле синяки и ссадины – сопротивлялась. На берегу следы крови, видать, тащили…


– Ничего не трогали? – спросил, скомкав и отложив в сторону салфетку, Борисов.


– Никак нет, – по-военному ответил Фармаковский.


– А кто у трупа?


– Так Савин его и караулит. Он за мной мальчишку послал, а сам остался. Я пришел, произвел досмотр, все записал, – Фармаковский хлопнул себя по нагрудному карману. – И к вам, за вами, то есть…


Борисов кивнул согласно, встал из-за стола.


– Ну что, Петр Дементьевич, веди.


2.


На берегу озера Щучье, что лежало строго к западу под самой Круглой горой, на которой вырос летом 1551 года срубленный в Угличских лесах, а затем разобранный, привезенный Волгою и собранный заново на самой маковке горы город-крепость Свияжск, лицом в воду лежал труп женщины. На вид ей было за сорок лет; была она боса, простоволоса, в крестьянской рубахе, поверх коей было надето синее платье и фиолетовая блузка. Затылок ее был весь в крови, и после досмотра на голове были обнаружены две глубокие раны с повреждением черепа: на затылке одна, большая и глубокая, какие бывают от удара острием топора, еще одна, чуть поменьше, находилась ниже правого уха. Обе эти раны были явно смертельными. Третья рана была обнаружена под правым глазом. Нанесена она была, по первому взгляду, каким-то иным орудием. Кроме того, на теле убиенной находились синяки и ссадины, что, безусловно, являлось следами борьбы: женщина, похоже, отчаянно сопротивлялась убийце. При теле не было найдено ничего, что могло бы указать на след преступника или на личность убитой, все смыла вода. Только одежда ее позволила предположить, что была женщина крестьянкой, причем весьма небогатой, а когда труп вытащили из воды и положили на спину, оказалось, что была она еще и весьма нехороша собой. Похоже, заподозрить в сем деле нечто романтическое не представлялось возможным.


– Не понимаю, за что ее убили, – сказал Фармаковскому после досмотра трупа Борисов. – Ведь не за просто так, не за здорово живешь?.. Должны быть причины, мотивы.


– Может, она мешала кому? – спросил Фармаковский, не сводя глаз с тела женщины. – Или видела чего, что видеть ей не полагалось…


– Или знала чего-то, что имело угрозу, какую-то тайну, раскрытия коей кто-то очень и очень не желал, – добавил Борисов. – Надо будет пошукать среди судимых… Ладно, давай дальше смотреть.


Озеро Щучье, когда-то, очевидно, большое и рыбное – не зря же носило оно такое название, – было ныне мелким и тиноватым. Берега его заросли камышом и осокой. Поодаль находилась небольшая рощица, куда вела окровавленная тропинка и куда пошли Борисов с Фармаковским. Тропинка у рощицы обрывалась, однако следы крови на траве указывали полицейским верное направление. Вскоре они дошли до большого куста, трава под которым была примята и обильно смочена кровью. Рой мух, поднятый их появлением, указал на место преступления.


– Вот здесь ее убили, – сказал Борисов, склонившись над темным кровавым пятном, облепленным мухами. – Петр Дементьевич, осмотри здесь все.


Когда Борисов вернулся к берегу озера, там уже собралась толпа свияжских обывателей – мальчишка, бегавший за Фармаковским по приказанию городового, уже успел раззвонить по всему городу о смертоубийстве на Щучьем. Городовой, лениво переругиваясь с мужиками, отгонял их от трупа и пытался держать между собой и празднолюбцами дистанцию. Когда подошел Борисов, попытки приблизиться к трупу прекратились, однако толпа любопытствующих росла, и внутри нее время от времени раздавались то проклятия убийце, то упреки полиции, то есть в его, исполняющего обязанности полицейского исправника, Федора Ивановича Борисова, адрес.


Борисов невольно обвел взглядом толпу и увидел среди лиц, выражающих возмущение, негодование, любопытство и смешение всех этих чувств, нечто общее, присущее всем или почти всем. Это было выражение некоего удовлетворения, будто то, что произошло в лесочке близ озера Щучье, им как бы даже в приятность.


Борисова это покоробило, но не удивило. Он уже сталкивался с реакцией людей на чужое несчастье. В нем было для них нечто возбуждающе-радостное: ведь это произошло с кем-то, но не с ними; кто-то убит, но они-то живы! Несчастья нравились людям не потому, что они несчастья, а потому, что они несчастья чужие. Этим и объяснялось, что люди всегда сбегались, дабы посмотреть на смерть или иную беду, – беда-то сия для них прошла мимо!


Точно так же, только с обратным знаком, люди реагировали на чужое счастье; оно было им неприятно не потому, что оно счастье, а потому, что счастье это – не их, а чужое…


– Дык, я бабу ентую знаю, – вдруг раздалось из первых рядов толпы, и словно ушат холодной воды вылился на голову Борисова. – Я ее вчерась, под вечор уже, видал…


– Что такое? – уперся взглядом в говорившего мужика Борисов. – Ну-ка, подь сюда.


Из толпы, нимало не смущаясь, вышел мужичонка в посконной рубахе ниже колен, грязных портах и босый. В свалявшейся, похожей на паклю бороде, видимо, намертво застряли колючки репейника.


– А ну, сказывай все по порядку, – строго сказал Борисов.- И учти, ежели соврешь что – быть тебе биту.


– А вот это ты напрасно, ваш бродь. Ноне времена не прежние, да и телесные наказания отменили. Мы, чай, не деревенские – городские, законы знаем…


– Ну, это я так, к слову, – усмехнулся Борисов. – Давай, давай, городской, рассказывай.


По толпе пронесся смешок. Мужичонка недобро глянул в сторону смеющихся и переменил позу.


– Значица, так дело было, – начал он и закатил мутные, выцветшие глазенки. – Вчерась, в пяток, пятницу то есть, под вечор уже вышли мы с Сенькой Чугуровым из трактира дух, значица, перевесть. Присели отдохнуть на травку, беседы ведем… А тут проходят двое: мужик да баба. Мужика-то я помню плохо, – почесался в бороде мужичонка, а вот бабу заприметил. Опосля водки глаз сам бабу-то ищет… Ну вот, гляжу я – баба. А потом перестал глядеть, потому как была она в летах и дюже страшная. Я еще, помню, сказал Сеньке: мотри, мол, какая баба идет – страшнее, верно, эсминцев японских… Да-а. Ну, а опосля оне в трактир взошли, а я уснул на травке-то. Проснулся – ночь, Сеньки нет…


Подошел Фармаковский, отрицательно мотнул головой: нет, мол, ничего ни в кустах, ни около не нашел. Борисов кивнул согласно – понял, мол – и снова обратил взор на мужичонка, которому явно нравилось быть на виду. Весь облик его говорил: смотрите – де, вот я стою тут и на равных разговоры веду с самим исправника первейшим помощником, и оне, мол, в отличие от вас всех, мною не брезговают, рядом стоят и в глаза мне очень даже откровенно смотрят. У мужичка на заросших щетиной щеках даже проступил румянец удовольствия.


– Значит, ты узнаешь женщину? – спросил Федор Иванович.


– А то, – мужичонка глянул на труп и перевел взор на Борисова. – Та самая и есть, кою у трактира вчерась видел…


– А где трактир-то?


– От те раз! – воскликнул мужичонка, обводя взглядом толпу, будто призывал их тоже удивиться, как удивился он сам… – Ноне у нас один трактир, на площади Рождественской. А второй – с неделю уж, как на ремонт закрыт, там, вишь, потолок обвалился, ладно, не задавило никого.


– Ясно, понятно, – задумчиво произнес Борисов. – А Сенька этот твой – где проживает?


– Дык-ть, на Успенской, возле замка тюремного…


– Вот туда ему вместе с тобой и дорога, – раздался из толпы бабий голос, – пьянчуге противному. Нажрался опять, скотина безрогая…


Мужичонка как-то сник, и румянец на его впалых щеках враз сошел.


– То жонка моя, ваше благородие. Меня зовет. Дозвольте свободным быть?


– Дозволяю, – напускно строго ответил Борисов. – Только ты, слышь-ка, смотри не денься никуда, понадобишься нам еще… Господин надзиратель, – так же официально обратился Борисов к Фармаковскому. – Запишите все данные гражданина и пусть идет себе.


Когда Фармаковский заново опросил мужичонку и записал все вместе с его адресом в памятную книжку, свидетель был отпущен и вмиг растворился в толпе, начинающей редеть. Самое интересное, что могло случиться, уже случилось, и ловить тут, на бережку озера Щучье, было, собственно, нечего.


Подошли врач из земского лазарета с пузатым “докторским” саквояжем и местный фотограф, за коим бородатый городовой нес большую деревянную треногу, – все были вызваны деятельным надзирателем Фармаковским по дороге его к Борисову. Петр Дементьевич службу знал, начинал ее с самого низшего чина – младшего городового, затем был старшим, и вот уже три года носил должность надзирателя и вовсе не случайно был награжден малой серебряной медалью “За бессрочную службу в полиции” для ношения на груди и большой серебряной медалью “За усердие” на Аннинской ленте для ношения на шее, кои были у него завсегда вычищены и пускали солнечные зайчики, ежели, конечно, день был светлым. И вовсе уж не напрасно получал надзиратель Фармаковский, не считая столовых и квартирных, триста шестьдесят рублей жалованья в год, что было много больше годового содержания любого канцелярского регистратора и равнялось жалованию полицейского столоначальника или казначея. Столовых денег получал Фармаковский тоже триста шестьдесят рублей, и ежели принять во внимание, что жил надзиратель один и семьи не имел, а, например, ржаная мука на базарах хоть и дорожала за последние шесть лет, а все же дальше семидесяти копеек за пуд не пошла, да и мясо и рыба здесь, в Свияжске, стоили много дешевле, чем в Казани, то ему этих денег вполне хватало.


…Вначале фотограф сделал несколько снимков трупа женщины. Магниевая вспышка вновь привлекла внимание начавших было расходиться последних пятерых-шестерых зевак из самых стойких. Затем доктор осмотрел труп и констатировал, что, собственно, знали уже Борисов с Фармаковским: две раны на голове женщины нанесены предположительно топором и явно смертельны, остальное-де покажет вскрытие.


Скоро пришла подвода, труп завернули в мешковину, погрузили, и доктор и карауливший покойную с самого утра городовой Савин убыли в город.


– Выходит, ты ничего не нашел, Петр Дементьевич, – скорее констатировал, чем спросил Фармаковского Борисов.


– Да нет там ничего, все кусты облазил, – ответил надзиратель. – Видать, он топор либо с собой взял…


– …Либо в озеро бросил вместе с трупом, – добавил за подчиненного Борисов. – Что ж, надо искать.


Охотников искать топор в озере нашлось без труда, ибо посулил помощник исправника нашедшему сию улику пять целковых. Четверо из последних оставшихся зевак охотно согласились, вмиг скинули с себя одежонку вместе с исподним и полезли в воду. Озерцо по случаю летнего времени было глубоко не шибко, однако в срединной его части до дна, как говорила свияжская пацанва, было “с ручками”.


Мужики шарили по дну руками, гусиным шагом топтали глинистое дно, ныряли, обнажая белые задницы. Наконец топтавшийся по грудь в воде мужик вскрикнул, резко присел и вынырнул уже с топором в руках. Нимало не стесняясь полицейских, мужик почти побежал к берегу, держа топор в вытянутой руке. Его веснушчатое лицо светилось несказанным счастьем. Подбежав к Борисову и протягивая ему топор, как любовник букет цветов своей даме сердца, веснушчатый, с трудом проглотив ком восторга и радости, воскликнул:


– Вот, нашел!


 


(Продолжение следует).

+1
0
+1
0
+1
0
+1
0
Еще