“Книги писателя Гарафи Хасанова о флоре и фауне Поволжья сами говорят на языке их обитателей, его переводы книг Джанни Родари, Сетона-Томпсона и Николая Сладкова будто звучат на языке оригинала, а при чтении его очерков о современниках – Кави Наджми, Хасане Туфане – кажется, что это не автор, а ты сидишь и беседуешь с героями за одним столом под музыку жизни. Под музыку того неизвестного композитора, о котором писатель в 17 лет начал создавать роман, а закончил его через 20 с лишним лет, – читаем мы в очерке Гумера Баширова. – Много судеб прошло передо мной, но не могу припомнить подобную жизни Гарафи Хасанова, из творчества которого мы знаем лишь малую толику по странной, казалось бы, причине – многое из его творческого наследия еще не найдено…”
***
Сосны никак не падали. Шесть основательно подрубленных деревьев, словно заговоренные, при падении сцепились сучьями с седьмой, неподрубленной сосной, стоявшей между ними. А внизу под ней замер человек. Он долго размышлял, но потом решился вновь испытать судьбу. Подрубив седьмое дерево и закрыв глаза, он уже только на слух воспринимал оглушительный треск падающих на него гигантов. Когда все стихло, открыл глаза. Он оказался как бы внутри баррикады из рухнувших сосен. Ни один ствол, падая, его не задел. Хотя это и была очередная игра со смертью, порядком поднадоевшая ему за последние годы, но именно этот эпизод стал переломным. Потом он уже не позволял себе испытывать судьбу, ибо “сосновая рулетка” подтвердила: для чего-то Аллах все же сохраняет ему жизнь.
Этот случай произошел с писателем Гарафи Хасановым в 1949 году, когда он, будучи политзаключенным, после казанской тюрьмы отбывал ссылку в Сибири.
* * *
– Брат, к тебе с работы пришли, – сказала сестренка Суфия.
Во дворе стояли с белыми лицами начальник смены и бригадир:
– В отдел кадров требуют, – проговорил один из них.
– Я сейчас вернусь, – сказал сестренке Гарафи. (Эх, знать бы, что вернуться ему удастся только через 12 лет).
В тот день в цехе эвакуированного из Ленинграда завода им. Калинина быстро закончились заготовки для снарядов. Так что работы не было. Послонявшись по двору, Гарафи раньше, чем обычно, ушел домой. И вот теперь назад.
В отделе кадров его дожидались НКВДэшники.
– Ну, поедем до военкомата.
Гарафи не брали в армию из-за очень плохого зрения, что не мешало ему вместе с другими ребятами забрасывать военкомат заявлениями об отправке на фронт. Шла война, значит, он стал нужен. Но поехали явно не в сторону военкомата. Из-за светомаскировки не было видно ни зги, только красный маячок “козлика”-вездехода чуть освещал впереди дорогу.
– Ты арестован, – сказал ему на Черном озере следователь Баскаков, похожий на Илью Муромца. – За что?.. Узнаешь… Спустите его в камеру, – приказал он надзирателям.
Те велели раздеться догола, срезали с одежды все пуговицы. Повели в камеру – по узкому коридору со множеством дверей, протиснуться через которые можно было только боком. Если навстречу попадался другой арестант, следовала команда: “Стой, лицом к стене!”
Камера-одиночка. Складывающаяся к стене кровать. Опускать ее можно было только к отбою – в 9 часов вечера. Но в это время начинались допросы. Камера находилась на третьем подземном этаже, в ней было невероятно холодно. Приходили слесаря, простукивали трубы, но бесполезно, тепло не проходило. Одна постоянно горящая лампочка. Гарафи первое время искал в стене дырку, откуда, как ему казалось, его должны расстрелять.
Первые три месяца вел допросы Баскаков, потом его сменил следователь Рукавичников.
Вопросы были дурацкими, типа “когда начал сотрудничать с турецкой разведкой?”, “кто еще входит в террористическую организацию?”, “на какую дату назначили покушение на Сталина?” и т.п. Основным же поводом для ареста послужило высказывание Гарафи насчет Хасана Туфана и Кави Наджми: “За что их посадили, сожгли их книги? Таких поэтов уже не будет”. Его бывший одноклассник, баянист Рифкат донес куда надо…
Шло время. В туалетной комнате возле кабинета следователя увидел себя в зеркале. Голова желтая и огромная, как арбуз. Четыре месяца не видел себя со стороны. Похоже, из-за соли, которую выдавали ежедневно со спичечный коробок, пил много воды, вот и раздулся, как шар. Утром, вернувшись с допроса, первым делом разделся. Одежду он не снимал аж со дня ареста. На промасленной заводской спецовке кишели вши. По поверью – это признак близкой смерти. Нет, надо взять себя в руки. Отдал прожарить рубашку. Не стал притрагиваться к соли. Больше стал двигаться по камере, делая что-то похожее на гимнастику. Останавливался, только когда приближался вертухай. Кстати, надзиратели ходили в валенках, неслышно, и только шестое чувство говорило об их приближении.
Шел 1941 год. Гарафи Хасанову исполнилось 20 лет.
* * *
– Никто не знает, где ты и когда сдохнешь, – сказал прокурор Надеев, похожий на воблу – сухой, белобрысый, маленького роста…
Сказал и приставил, будто револьвер, холодный палец к виску Гарафи. За полгода следствия парень не только не подписал ни одной бумаги, но и посмел отказаться от пищи. Правда, мальчишка не знал, что голодающему пить воду даже необходимо. Но нет, раз голодовка, значит, он считал, нельзя ничего.
Гарафи и не объявлял о голодовке как таковой. Принимал полагающиеся 300 граммов хлеба и… складывал их под матрац. Брал суп и выливал в парашу. На седьмые сутки сухой голодовки он почувствовал необычайную легкость в теле и невероятную ясность в голове. Будто не лежишь, а паришь под потолком. О том, что Хасанов не складывает на день кровать, стукнул вертухай. В камеру явился начальник тюрьмы:
– Каковы мотивы?
– Почему не передаете ничего с воли?
– А откуда знаешь, что к тебе приходят?
– Чувствую…
Он чувствовал не только, что к нему приходят, но, находясь в одиночке, знал день, час и минуту смерти отца. Гарафи, самый старший из детей, был единственным кормильцем в семье из восьми человек.
Два надзирателя под руки привели его в кабинет. Надеев шипит. Вертухаи сделали обыск в камере, принесли все спрятанные пайки. Рукавичников уже вызвал на очную ставку одноклассника Рифката.
Их посадили в разных концах кабинета, чтобы нельзя было “переговариваться” глазами. Но в данном случае такая мера предосторожности и не требовалась.
– Гарафи, сознавайся, тебе жалко, что ли? Подписывай не глядя, пойми, все равно же суд еще будет.
И Гарафи будто пронзило. Действительно, будет же суд! Можно подписать все, пусть подавятся. А уж на суде я все скажу, мало не покажется.
И подписал. Тут же, на очной ставке подписал все, от чего отказывался долгие месяцы. Надеев сразу вышел, Рифката увели. Даже Рукавичников, многое повидавший в этом кабинете, не выдержал и воскликнул ошарашенно: “Ну… и балда же ты”.
Признаться, следователя давно подмывало дать пинка этому неизвестно зачем оказавшемуся здесь мальчишке и выгнать его взашей к мамке, а тот вдруг сознается в своей причастности к созданию террористической организации. Все, хана парню. Сейчас уже не к мамке, а в тюрьму да в Сибирь на всю оставшуюся жизнь. И пусть молит Аллаха, чтобы не расстреляли.
Понятно, что никакого суда не было, а приговор ему заочно вынесло особое совещание…
Наивным и доверчивым Гарафи Хасанов оставался до старости. Обмануть его не составит труда и в 65 лет, когда ответсекретарь Союза писателей за день до своего увольнения выкинет его из очереди на квартиру, вписав вместо него собственную дочь…
* * *
В пересыльной тюрьме Гарафи зачитали приговор: 8 лет тюрьмы и 5 лет ссылки.
В камере, рассчитанной на десять человек, находилось более сорока. На цементном полу спали на боку рядочком. Стены от дыхания были всегда влажными. Параша в углу. На улицу не выводили. Выдавали по 200 граммов хлеба на человека. Если кто-то умирал, это старались скрыть. Спавший рядом с покойником получал его пайку. Но больше трех дней труп держать было невозможно, только тогда и сообщали надзирателям.
Гарафи определили в Плетеневскую тюрьму. Здесь, как и на заводе Калинина, заставляли делать болванки для снарядов, выжимая из людей все соки. Станки были старыми, не как на заводе, работать на них было истязанием. Арестанты от голода и усталости буквально волочили ноги. Если на дороге попадался прутик, его обходили, а не перешагивали.
…Однажды откуда-то из-за забора до него донеслась песня на стихи Тукая. Он поплелся на ее звуки и зашел куда-то вглубь тюремной территории. Пока слушал, из глаз хлынули слезы. А когда выбирался назад, наткнулся на штабеля трупов. Все они почему-то были обезглавленными.
Автор этих строк, знакомясь в КГБ с делом отца, пытался расспросить нынешних чекистов, могло ли такое быть? Зачем нужно было отрубать головы? Упрек офицеры дружно отметали: “Это исключено. Такое не практиковалось”. Однако у меня нет оснований не верить отцу, который не умел врать. К тому же однажды, участвуя в похоронах на Архангельском кладбище, я был очевидцем того, как рыли могилу среди черепов, в каждом из которых была дырка от пули. Возможно, головы расстрелянных (чтобы нельзя было опознать тела?) свозили в том числе и сюда…
Гарафи, заслушавшемуся песней и опоздавшему на вечернюю поверку, утром хлеба не дали. Зато отправили в Сибирь не через восемь, а через шесть с половиной лет. Полтора года он отработал в лагерях.
* * *
В Сибири политзаключенные строили железную дорогу, вгрызаясь кирками в землю вместе с японскими военнопленными. Больше всего Гарафи поразила чистоплотность японцев. Их “сваливали” в тайгу, а они – в лесу! – первым делом строили не бараки, а сортиры.
Разговаривать во время работы было запрещено. Но что значит “запрещено” для стариков? Выкорчевывают корни и нет-нет да поворчат. Вертухай тут же: “Разговоры!” Те везут тачки и опять ворчат. Вертухай: “Бросить работу! Раздеться, совсем раздеться! Стоять смирно!” А в тайге даже в накомарниках комары достают. Постоишь так 15 минут, облепленный насекомыми, и завтра ты уже не работник. А может, и не только завтра.
Когда умер вождь всех народов, Гарафи уже был на свободном поселении, однако без права перемещения. Он многим рисковал, когда вечером, бывало, отправлялся на Ачинский вокзал, а к утру спешил вернуться обратно. Ходил он туда с единственной целью: вдруг случайно на вокзале ему удастся услышать родную татарскую речь? Он захлебывался от ностальгии по Казани.
На свободном поселении Гарафи встретил и гордую сибирскую красавицу, умудрился завоевать ее сердце, и та родила ему двоих сыновей. Он звал ее на свою родину, но она не спешила. Гарафи уехал сначала один, а за семьей вернулся в 59-м. На следующий же год родился третий сын, ваш покорный слуга, и только тогда семья уехала из Сибири, чтобы больше туда не возвращаться.
Теперь о тех семи соснах, которые рухнули на отца, но не задавили. Вернее, о том, ради чего судьба хранила его, вывела из страны лагерей.
Еще будучи юношей, Гарафи начал работать над романом “Рафаэль”, но закончить его смог только в Сибири. Доблестные чекисты, разумеется, никак не могли позволить, чтобы рукопись на чужом языке, да еще написанная латинскими буквами, могла остаться у врага народа. Они ее изъяли и, по мнению отца, уничтожили. Как бы хотелось верить, что рукописи действительно не горят! Судьба хранила этого человека для творчества, и он вернул Природе долг книгами о ней же, но роман – книга его жизни – канул в небытие.
Гарафи Хасанов похоронен на Новотатарском кладбище в Казани в апреле 1992 года. В нынешнем году ему исполнилось бы 80 лет. Но точку в его творческой биографии ставить еще рано. Так сказал его третий сын.
