Еще сквозь сон Алексей услышал, что опять пошел дождь. Окончательно проснувшись, мрачно обвел глазами залитую предрассветными сумерками комнату и вспомнил разом все, что вчера произошло. Сел, ссутулившись на кровати, потянулся за сигаретами.

– Ты чего, Леш, так рано поднимаешься? – спросила жена.

– Да вот к матери хочу съездить. Надо же сказать ей… Ты тут этого-то… когда подымется, покорми.

Выйдя из дому, Алексей зашагал по просыпающейся деревне к конторе, мимо которой должен был вскоре проехать вахтовый автобус с доярками во второе отделение сельхозкооператива. Шел торопливо, не глядя по сторонам. Вдруг словно споткнулся, уткнувшись взглядом в памятник погибшим на войне односельчанам. В списке на мраморной плите значится и его отец, Супонькин Г.Е.

Пацаном Алексей часто прибегал сюда, подолгу вглядывался в заветную строку, за которой был его отец, мысленно жаловался ему, как живому, в горькие минуты на детские беды свои, делился с ним радостями, привык считать батяню героем, гордиться им. Представлял, каким был отец, мечтал о том, что произошла ошибка и батя не погиб, и что еще увидит его, вернувшегося, не в грезах, не во сне, а наяву… Увидел же вчера вот, от чего до сих пор в себя прийти не может.

Произошло это к концу рабочего дня в мастерских, где Алексей, сидя в кабине трактора, опробовал его движок после ремонта. Мотор завелся мгновенно и рокотал ровно, мощно, что добавляло хорошего настроения. Увлеченный приятно будоражащими мыслями о скором выходе в поле, Алексей не сразу расслышал крик токаря Михалыча:

– Леха! Тут пришли к тебе…

Выглянув из кабины, Алексей увидел у входа в мастерские живущую в Бугульме тетю Шуру, с которой не встречался уже лет десять, а рядом с ней – невысокого, кряжистого старика. Спрыгнул с трактора, направился к ним.

– Лешенька, вот радость-то, вот радость, – запричитала ему навстречу тетка. – Ты знаешь, кого я привела-то?

Алексей перевел вопросительный взгляд на незнакомца.

– Да отец же это твой, Леша! – громко всхлипнула тетка. – Батюшка твой родненький Григорий Евграфович.

Алексей провел рукой по волосам, не ощущая их будто окоченевшими внезапно пальцами, растерянно посмотрел на стоявшего неподалеку Михалыча, не в силах еще раз глянуть прямо на чужого человека, названного его отцом. Господи Боже мой! Отцом! На которого мать в войну получила не одну, а две похоронки.

Все остальное долго еще происходило для Алексея словно в полусне: хлопотала по дому, накрывала стол жена, что-то говорила тетка, натянуто улыбался и задавал какие-то вопросы привезенный ею гость. А он, Алексей, деревянным голосом отвечал на них невпопад…

И вот сейчас, остановившись возле памятника погибшим в Великую Отечественную, он впервые за минувшие сутки вдруг четко, до конца и ясно осознал, какая страшная нелепица произошла в его жизни и, конечно, в жизни матери, к которой он направлялся с сообщением о “воскрешении” отца.

Застал ее за работой – готовила у крыльца месиво для поросенка.

– Может, слышала уже? – глухо спросил Алексей, садясь рядом на ступеньку.

– Слышала, сынок. Бабы сказали, они в ваш магазин ездили, – тихо отозвалась мать и подняла голову. Алексей понял, что она много плакала.

– Только вот этого не надо, мам, слез не надо. Никого не хороним ведь, – сказал, стараясь, чтобы голос звучал как можно спокойнее.

– Ступай в избу, я тоже сейчас зайду, только вот руки сполосну, – пробормотала мать, вытирая фартуком глаза.

Алексей молча кивнул, вошел в дом и сразу увидел на стене несколько светлых пятен. Там, где всегда висели фотографии еще молодых отца с матерью и отдельно отца, снятого перед уходом на фронт.

– Ты, поди, не успел еще толком поесть? – спросила мать, входя, и засуетилась. – Сейчас я тебе яишенки поджарю, молочка принесу.

– Да не надо, мам, не полезет мне счас в горло еда. Чайку ежели только.

– Ну хоть хлебушка с маслицем покушай с чайком. Внучатки-то мои как?

– А что им сделается? Мишке в то воскресенье брюки купили, а Танюшку Мария позавчера уже от груди отняла… Слушай, мам, давай, в конце концов, переезжай к нам, сколько про это говорить-то можно.

– Да куда я сынок, из родной-то избы? Вас здесь вырастила, с отцом вашим… – и не договорила, заплакала. Выдохнула прерывисто: – Ты, Алешенька, все ж поласковей его прими. Отец все-таки.

– Поласковей? – грохнул Алексей кулаком по столу. – Да он к тебе и ехать не захотел. Нужна ему наша ласка.

– Что он говорит-то? Где был? Как жив остался?

– Да ничего толком об этом не говорит. К Лизе вот просит свозить сегодня.

– А чего, и съездите. Может, там что расскажет. Доченьку-то свою, Лизоньку, он маленькую шибко любил.

– Может, и ты с нами к Лизе поедешь? – предложил Алексей.

– Нет, – совсем тихо ответила та и, помедлив, твердо повторила: – Нет.

И все же, когда Алексей уже отошел от калитки, догнала его, спросила ослабевшим голосом:

– Сынок… а какой он?

– Да крепкий еще. И морщин, седины поменьше, чем у тебя, – буркнул Алексей и пошел на рейсовый автобус. Мать было жаль до зубовного скрежета.

К сестре в Бавлы добрались еще засветло. Пока Елизавета, Мария и тетка готовили еду, звеня посудой на кухне, Алексей и отец молча смотрели телевизор. Зашел, весело поздоровавшись, сосед Лизы по лестничной площадке дед Федор Завьялов. Приветливо похлопав Алексея по плечу, с любопытством уставился на гостя. Тот встал и пошел в ванную покурить. Завьялов увязался следом. Алексей слышал, как поначалу они лишь покашливали, а затем дед поинтересовался:

– Где проживаешь-то? Далеко отсюда?

– Далеко, – после довольно продолжительной паузы ответил гость, – в Краснодарском крае.

– А, в теплых краях, значит. Хорошо живешь?

– Да неплохо вроде бы.

По голосу отца Алексей понял, что он впервые за время пребывания на родине малость приободрился.

– Чай, дом свой имеешь? – не унимался Завьялов.

– Имею. И машину тоже. Виноградник у меня большой.

– Что ж, там всегда сытая жизнь была… Семья есть?

Отец опять не торопился с ответом, и Алексей все явственней чувствовал, как внутри словно что-то натягивается постепенно.

– И семья есть, – вновь заговорил, наконец, хрипловато отец, – жена, две дочери, сын, внуки, правнуки.

Женщины позвали за стол.

– Ну что, – подняла рюмку Лиза, посмотрев на отца, – выпьем, значит, за… – она запнулась, подыскивая слова, – с возвращеньицем, что ли? А, пап?

Тот, сжав стакан, ушел взглядом в себя, не отозвался.

– За встречу давай, сестра, – выручил ее Алексей. И первым выпил, за ним молча остальные и затем так же молча стали закусывать. Возникшая тишина затягивалась, становилась все более неловкой.

– Ну вот что, батяня, – прервал ее Алексей, – остановив тяжелый взгляд на отце, – второй день уже у нас с тобой веселья не получается. Давай-ка рассказывай, что и как у тебя с похоронками-то вышло. Здесь, считай, все свои.

Отец поднял на Алексея внезапно посветлевшие отчего-то глаза, с минуту пристально смотрел на него, потом глухо, с запинками заговорил:

– Ну слушайте, коли хотите… И вправду надо об этом вам рассказать, чтоб душу облегчить. С первой похоронкой просто путаница произошла. Не погиб я тогда в конце сорок четвертого, а только сильно контужен был, пять месяцев по госпиталям провалялся. А со второй, – отец опять замолчал, и стало особенно заметно, с каким трудом даются ему слова, – со второй так получилось… Уже к концу войны наш госпиталь в тыл повезли. А со мной рядом парень лежал с Краснодарского края и тоже артиллерист, с ним мы сдружились. Он все мне свои места родные нахваливал. Про то, какая у него сестра-красавица, сказывал. Уговорил, когда нас вчистую комиссовали, погостить к нему домой съездить. Ну я и сошелся там с его сестренкой-то… После чего мы сообща похоронку вторую и подделали. Отвык я тогда уже от прежней семьи, да и с женой часто перед войной ссорился… Вот и обрубил концы с прошлой жизнью. Погиб, мол, и все на этом…

– Вот как, оказывается, в жизни-то надо устраиваться, – недобро усмехнулся Алексей. – А мать тогда недели три лежьмя лежала. Ведь после первой похоронки вскоре извещение пришло, что ты все-таки жив, в госпитале. Мать изрыдалась от счастья, не ходила, а летала, по ночам молитвы за твое здоровье часами шептала. Ждали, словом, тебя, с каждым днем все сильнее живым увидеть надеялись, войне-то конец уже. И тут вторая похоронка… Я слышал, ты вон деду Федору говорил, живешь красиво? – спросил знобким голосом, цепенея телом. – Машина есть, да?

Лицо отца побелело, как от удара.

– Да что ты, Леш, зачем же так-то? – охнула тетка. – Он же повиниться приехал. Верно, Гриш?

– Верно, – просипел отец, откашливаясь и вставая из-за стола.

Потом, позвав Алексея на лестничную площадку, продолжал:

– А еще вот для чего я приехал. Мобилизовали меня, как ты, наверное, не забыл, ранней осенью сорок второго года. И отправился я на фронт, можно сказать, прямо с пашни, а точнее, с зяблевого клина у Бирючевки, куда мне сельсоветская секретарша повестку из военкомата принесла и который я так и не успел допахать. И стал я затем это поле в снах чуть ли не через ночь видеть. Потому, может быть, что связано было с ним последнее мое воспоминание о мирной довоенной жизни. Как о величайшем счастье мечтал еще хоть одну бороздочку на поле этом проложить, а значит, чтобы в живых остаться…

У нас на Кубани места шибко живописные, почвы дюже плодородные, а вот все равно мне неказистый тот недопаханный участок постоянно вспоминался. И жил я с тягостными порой мыслями, что так и не вернул родной земле долг, хотя сделать это клялся мысленно десятки раз в перерывах между боями. В общем, понял я, что пока то поле у Бирючевки не обихожу, не будет мне покоя. А посему, – он глянул на сына, хотел назвать Алексея по имени, но не сумел, – позволь завтра на том участке на тракторе твоем поработать. Знаю, что с осени этот клин уже под зябку вспахан, так хотел бы там культивацию провести.

– Да ты, батяня, романтик у нас, – зло засмеялся Алексей, – гляди-ка, какое у тебя сердце широкое, о земле нашей беспокоится, только вот думам о матери места в нем не нашлось. Нет, гость дорогой, поздно тебе перед нами виниться и… лучше бы ты вообще не приезжал. Кто тебя звал-то? Ты хоть и погибшим считался, да живее, чем сейчас вот, для нас в нашей памяти был…

На площадку выскочили испуганные Лиза с Марией.

– Да разве можно так говорить отцу, не чужой, родной он все-таки человек, – ударилась опять в слезливый крик тетка из открытых дверей.

– Отец? – посуровел голосом Алексей и уперся взглядом в гостя. – За столько десятков лет от тебя ни письмишка, ни телеграммы не получили. Ни единого разочка ты за это время не поинтересовался, что с нами, как мы тут. Так вот что, отец… я сейчас у сестры, то есть, считай, в своем доме. И поэтому имею право сказать: валил бы ты отсюда, и чтоб духа твоего у нас больше никогда не было. Понял меня?

Алексей не помнил, как схватил куртку и громыхнул дверью. Очнулся, пришел в себя только на улице, по которой неизвестно куда быстро шел. Вернулся к сестре уже остыв, часа через два.

Заночевали у Лизы. Утром поднял Алексей отца задолго до рассвета, когда все в темной квартире еще спали. Отец, ничего не спрашивая, скорехонько оделся и вышел вслед за сыном в плохо освещенный переулок. Так же молча дошагали до ведущей в Бугульму автомагистрали, так же, не разговаривая, доехали на подвернувшейся попутке до развилки возле их родной деревни.

Там Алексей, не оглядываясь на отца, прямиком зашагал на машинный двор, где сел на закрепленный за ним трактор, кивнул родителю на место рядом.

Минут через двадцать они были у того поля, о котором накануне вспоминал отец.

– Ты хотел поработать? – впервые за все утро сухо заговорил наконец Алексей, обращаясь к нему. – Ну так давай…

И спрыгнул с К-700, хмуро закурил, наблюдая, как не сразу пересевший на водительское сиденье отец поглаживает рычаги, стараясь, видимо, успокоиться. Потом, так и не произнеся ни слова, как-то жалко улыбнулся сыну и двинул трактор по краю пашни.

Алексей ненавидеть отца меньше не стал. Однако уже вскоре был вынужден признать, что механизатор тот классный. Работая виртуозно, борозды отбивает, как по линейке. И когда отец, проезжая мимо, с явным заискиванием спросил, как у него получается, Алексей, не кривя душой, ответил, что делает он все как надо. Отец после этого даже словно помолодел, приосанился разом.

Спустя часа полтора культивацию поля он завершил. Присел на копешку прошлогодней соломы у перелеска возле сына.

– Фу-у-у, – выдохнул с большим облегчением, – вернул-таки долг родной земле. Теперь и умирать не так страшно будет.

И после паузы несмело продолжил: – Теперь бы еще… отношения с тобой, с Лизонькой как-нибудь наладить, а?

Было видно, что дались ему эти, давно уже, видимо, заготовленные слова с великим трудом.

– Да нет, батя, – не сразу мрачно отозвался Алексей, – не сложатся у нас с тобой отношения. И пусть тебя не обнадеживает то, что ты оказался здесь вот рядом со мной. Просто понял я тебя вчера, как земледелец земледельца, когда ты об этом поле сказал. Но как сын отца никогда не пойму. И не прощу.

– А может, все-таки… – почти прорыдал отец. – У меня с краснодарскими моими детьми тоже не все ладно… Да что уж там, бросили, почитай, они меня. А к кому-то прислониться хочется ведь… К вам бы вот…

– Ты на жалость-то не бей, – еще больше насупился Алексей, угрюмо, непреклонно глядя в сторону. – И давай не будем с тобой слезливо, как бабы, пережевывать одно и то же. В общем так… Я сейчас агрегат свой на другое поле погоню. А когда вечером домой приду, тебя там чтобы не было. И ты у нас впредь не появляйся. Мы тебя в третий раз для себя похороним. Теперь уже навсегда.

Алексей встал и тяжело зашагал к трактору.

… Поезд тронулся и быстро набрал скорость. Григорий Евграфович стоял в тамбуре, смотрел на луга, рощицы, поля и, поглаживая остро ноющую грудь, думал со смертельной, почти парализующей тоской о том, что много отдал бы за то, чтобы хотя бы разок еще вернуться в эти родные ему края, к столь дорогим его душе, как он теперь осознал, людям. Но, похоже, дороги назад уже нет. И смертная тоска все сильнее сдавливала сердце…