Автор воспоминаний – Анатолий Иванович Концевой был на фронте с начала войны и до ее завершающего Берлинского сражения. Участник битвы под Москвой, освобождения Белоруссии, Висло-Одерской операции. После войны преподавал в военных учебных заведениях, продолжительное время руководил кафедрой Казанского высшего командно-инженерного училища. Окончив службу в армии, был доцентом Казанского инженерно-строительного института. Кандидат исторических наук, полковник в отставке.
Такая дорогая Дешевка
Нам предстоит атаковать деревушку с выразительным названием Дешевка. Расположена она на высотке и наверняка прочно подготовлена немцами к обороне. Тоскливо смотрим на нее и горько шутим: видно, дорого будет нам стоить эта Дешевка. Тем более что не мы первые пытаемся ее брать. Правда, на этот раз наш полк будут поддерживать пять немецких танков (трофейных!). Негусто, конечно, но так хочется себя чем-то приободрить.
Ожидали артподготовки, но все ограничилось коротким огневым налетом нескольких батарей. Когда они перенесли огонь в глубину вражеской обороны, мы поднялись в атаку. С трудом движемся по заснеженному полю, ведя огонь на ходу из винтовок (автоматы только у наших командиров). Немцы встречают плотным огнем из стрелкового оружия и минометов. Здесь у них все заранее пристреляно, а мы, наверное, видны на снегу более чем отчетливо.
Надеялись на танки, но, как оказалось, их подбили еще в начале атаки. Когда были в сотне-другой метров от немецких окопов, появились вражеские штурмовики и давай поливать нас огнем на бреющем полете. Рота залегла. Мы стали торопливо окапываться, долбя мерзлую землю саперными лопатками. Атака явно захлебнулась, и возобновить ее в этот день не удалось. Повалил густой снег. Пользуясь ухудшением видимости, стали выводить и выносить раненых. Среди них был и я – командир стрелкового отделения. Добираясь в медпункт по лощине, увидел комиссара нашего полка Болдырева. Видимо, он следил, чтобы вместе с ранеными не ушли с поля боя и здоровые бойцы. В полковом лазарете мне повстречался боец нашей роты, которого считали убитым. Оказалось, что он был контужен, потерял сознание и был засыпан снегом в окопе. Только штык торчал. Его-то и заметила трофейная команда, собиравшая брошенное оружие. Хотели достать винтовку и обнаружили почти бездыханного солдата. Теперь его отогрели, привели в чувство, и он был почти готов к возвращению в роту.
Затяжные, мало результативные бои на Ржевском направлении продолжались несколько месяцев, пока наконец не были прекращены в апреле 1942 года. Они нам дорого стоили. Из 350 тысяч человек, участвовавших в операции, войска нашего фронта потеряли убитыми около 125 тысяч. Эти цифры я узнал гораздо позже, но и тогда каждый из нас чувствовал, каких жертв требовали эти бои “местного значения”. И я думал: если нам такой ценой достается каждый шаг, каждая деревушка, то когда же мы дойдем до Берлина, и дойдет ли кто из нас? Делиться подобными мыслями было опасно, и я отгонял их прочь.
Мог ли я представить тогда, что доживу до исторического дня 12 января 1945 года, когда началась победная Висло-Одерская операция, приведшая наши войска на подступы к Берлину, и буду принимать в ней участие уже капитаном в должности помощника начальника политотдела дивизии! В то утро тоже была атака, но как же она отличалась от той, что пережил почти три года назад под пресловутой Дешевкой! Оборона противника была подавлена нашей артиллерией настолько надежно, что части дивизии почти не встретили сопротивления и уже через несколько часов, свернувшись в походные колонны, перешли в преследование дезертировавшего противника. Трудно поверить, но успех был достигнут почти без потерь. К началу февраля мы вышли на Одер и захватили плацдарм на его западном берегу. До Берлина оставалось около сотни километров.
Научились-таки воевать за эти три года. Хоть и не всегда “малой кровью”, но и не “любой ценой”.
Идем вперед
Судя по коротким записям и сохранившейся у меня записной книжке, ночь на 2 марта 1943 года я провел в боевом охранении, то есть под самым носом у фрицев. Впереди – никого, кроме врага, а позади – вся гигантская масса фронта, бесконечные пространства воюющей страны. Отсюда то особенное чувство, которого нигде больше не испытаешь, как на самой первой линии войны. Страшно, конечно, – от немца всего можно ожидать, хоть он и терпит поражение, но воевать не разучился. И ответственность велика: и за выполнение задачи, и за доверенные мне жизни бойцов (к тому времени я уже был замполитом роты). А все же и гордость какая-то: быть на войне первым. Впрочем, предаваться чувствам и посторонним размышлениям времени не было. На этот раз, судя по всему, немцы готовятся к отходу. Вот и огонь перестали вести, видно, отводят артиллерию, и какая-то суета у них наблюдается.
Докладываю по телефону командиру батальона майору Зайцеву. Для него это, кажется, не новость. Слишком уж буднично распорядился: “Продолжайте наблюдение, поточнее установите, что там происходит”. И вот страничка в дневнике: “2 марта. С утра противник перестал стрелять. С четырьмя бойцами пошел в разведку. Противник ушел”. Запись предельно краткая, но все было не так просто. Надо было преодолеть проволочные заграждения – сначала наши, потом немецкие, пройти через минные поля, а затем по открытой местности выйти к станции Мостовая. Напороться на немцев можно было в любой момент. На этот случай я даже передал в минометную роту данные для открытия огня, как говорилось, “на себя”. К счастью, обошлось. Немцы действительно отходили, как выяснилось, боялись окружения.
Еще одна запись: “4 марта. Преследуем отходящего противника. Есть раненые. Мою шинель пробило в нескольких местах осколками. Но немцы все же отходят, и поспешно. На пути их отступления видны пожары”.
Конечно, наступать радостно. Но идти было очень тяжело. Двигались по занесенной снегом полевой дороге, неся на себе хоть и нехитрое, но обременительное походное имущество. Приспособились использовать фанерные волокуши – хоть какое-то облегчение. К тому же батальонная кухня сильно отстала, а населенных пунктов, где можно было бы подхарчиться, мало, да и то почти все сожжены. Солдаты, что послабее, просто шатались из стороны в сторону, рискуя свалиться в снег и тут же заснуть (возможно, навсегда). Помню, подошел ко мне измученный пожилой боец Булычев. “Товарищ политрук, – говорит, – лучше пристрелите, нет у меня больше мочи… Не дойду”. Пришлось взять на свое плечо его винтовку, приказать другим бойцам пособить ему. Полегчало Булычеву, отдышался, пошел бодрее.
Люди, сын воскрес!
Редко кому из фронтовиков выпадал случай оказаться рядом с родными местами. А вот мне повезло. Родом я с Брянщины, ушел в армию за год до войны восемнадцатилетним юнцом. Связь с родными, оказавшимися в оккупации, потерял и ничего о них не знал. 22 сентября 1943 года наша дивизия взяла городишко Мглин. Это совсем недалеко от моей деревни – полтора десятка километров, там я когда-то в школе учился. Все дороги кругом пешком исхожены. Ну как не навестить родной дом, не обнять, если жива, мать?
Начальство сразу же согласилось отпустить, но не больше, чем на сутки. Да что там сутки! Для меня и несколько минут – великое счастье. У полковых разведчиков выпросил оказавшийся у них по случаю велосипед и, как в юности, покатил по знакомой дороге. И куда? Представить невозможно – домой! Ну просто сон какой-то! Без устали жму на педали, и вот за поворотом дороги показалась родная деревня. А за деревьями уже вижу крышу отчего дома. Значит, не сожгли немцы, сохранился. Впереди идут две женщины. Одна – в военной форме, в сапогах. Другая – в крестьянской одежде и босая. По походке и другим, только мне ведомым признакам узнаю в крестьянке мать. Обгоняю, но женщины продолжают о чем-то говорить, не обращая на меня внимания. Соскочив с велосипеда, я поворачиваюсь к ним лицом…
– Мама, здравствуй!
Вот так просто, точно вчера расстались. Мама сначала удивленно посмотрела на меня, не сразу признав в боевом офицере сына, а потом громко, на всю округу закричала:
– Люди, сын воскрес! Люди, сын воскрес!
Бросилась ко мне, обняла, разрыдалась. Так мы стояли несколько минут посреди дороги и плакали… Потом зашли в хату, которую я покинул почти три года назад и уже не чаял вернуться.
В своем блокноте я записал: “Вечером встретил мать. Пришли почти все женщины деревни. Поцелуи, объятия, слезы. Дядя принес самогону. Выпили”. А самогон дядя приготовил по случаю престольного праздника – Рождества Пресвятой Богородицы, который как раз пришелся на этот день.
Не было конца рассказам о пережитом в немецкой оккупации. Нашей деревне еще повезло. Может, потому, что стояла она у самого леса, и немцы, опасаясь партизан, предпочитали обходить ее стороной. А вот в соседних селах сожжены почти все дома, уничтожен скот. В деревне Буда немцы перед отходом забрасывали гранатами погреба, в которых прятались женщины и дети. Долгих два года прожили мои земляки под немцем. Многие помогали партизанам, а чем это грозило, каждому известно. О жизни простых людей в оккупации у нас как-то не принято было вспоминать. Десятки лет они были как бы под подозрением. А теперь, пожалуй, уже и некому вспомнить… Узнал, что от отца, тоже воевавшего, вестей нет (он так и не вернулся с войны.)
Наутро я прощался. Очень боялся этих минут. Но мама не рыдала, не удерживала меня, кажется, даже не проронила ни слова. Но никогда мне не забыть ее глаз, которые она не сводила с меня. Столько было в них скорби и отчаяния!
Нас, ушедших в те годы в огонь войны, наши матери любили не меньше, чем любят своих сыновей все матери во все времена. Но в те страшные годы они возвысились до великого терпения и святой жертвенности.
…Распрощавшись, я отправился догонять свою дивизию, которая уже подходила к границе Белоруссии.
А.КОНЦЕВОЙ.
