Страшнее смерти

Навьюченный под завязку, я вышел из электрички в Займище. Было это в мои студенческие годы, и мне, как самому молодому, домочадцы-дачеобитатели доверяли самые весомые поручения в городе. Выйдя на платформу, я не стал тащиться с грузом, а решил подождать, когда электричка уйдет. Тем временем народ обошел состав с обоих концов, залитая солнцем платформа опустела, а электричка все не трогалась с места, стояла с распахнутыми дверями.

И вдруг с пригорка на платформу ринулся, торопясь и запинаясь, мужичок явно нетрезвого вида. Он хотел прыгнуть с разбега в вагон, и в тот же момент двери захлопнулись, отшибив мужичка, свалившегося на замусоренный бетон платформы. Но одна нога его осталась зажатой дверями где-то в области голеностопа. Электричка тронулась. Мужичка потащило по платформе. Я крикнул и замахал рукой машинисту, чтобы остановился. Но происходило все это далековато от него, и он ничего не замечал. Состав набирал ход, мужичка все больше свозило к краю платформы. Видимо, от шока, от ужаса он не издавал ни звука. А воображение уже рисовало мне страшную картину: дикий крик, хруст костей под чугунными колесами, лохмотья мяса и лужу крови на шпалах, на промазученном гравии. Еще секунда, и…

В такие мгновения или мозг работает лихорадочно, или время как-то растягивается: в два прыжка я успел настичь волочащееся тело, схватить одной рукой мужичка за шкирку, оттаскивая его от смертельного обрыва платформы, а другой рукой на бегу принялся дергать его зажатую ногу, стараясь освободить ее из капкана сомкнутых дверей. И, помнится, еще одна мысль холодила сердце – как бы он не ухватился за меня. В таких случаях хватка бывает мертвой. И тогда мы оба окажемся под колесами.

Как мне все удалось, до сих пор не понимаю, но я выдернул его застрявшую ногу. И тут, созерцая уже хвост так и не остановившейся электрички, в какой-то послестрессовый шок впал сам. Ноги стали ватными, а все тело сотрясала требующая выхода нервная энергия. И, каюсь, когда спасенный мужичок все так же молча поднялся с платформы, я вмазал ему со словами : “Ду-ррр-ак ты!” Мужичок и здесь не произнес ни звука. Поднявшись с платформы повторно, он стал молча отряхивать брюки подобранной кепкой, а потом саму кепку долго выбивать ладонью.

Подхватив вещи, я пошел через рельсы. Он нагнал меня и тронул за локоть: “Пойдем выпьем…” Сказано это было таким проникновенным тоном, с каким вручают медали за спасение утопающих. Я поблагодарил изо всех сил и отказался. Но он все тащился за мной по картофельному полю, спотыкаясь, отставая и снова догоняя, дергая за рукав: “Пойдем выпьем!.. Но я не дурак! Нет, я не дурак!”

Он упорно и долго перемежал приглашение выпить надрывным утверждением, что он не дурак. О том, что пять минут назад он чудом избежал смерти, не было произнесено ни слова. Напротив, казалось, не согласись я тотчас с утверждением, что он не дурак, мужичок развернется и сиганет под поезд. Чтобы он не рисковал жизнью повторно, я сообщил ему, что он, несомненно, сильно умный и даже в такой степени, что не каждому дано это понять. Мужичок горячо поблагодарил меня, долго тряс руку, и мы расстались со взаимным удовольствием.

По молодости мне, готовящемуся в эскулапы, а также пробующему силы на поприще литературного творчества, такое магическое воздействие слова на человека показалось лишним подтверждением правильности избранного пути. Какова сила слова! Сильнее самой смерти! Заслуженную оплеуху человек тебе еще простит, но оскорбление словом – никогда! Прав, прав незабвенный Михаил Михайлович Зощенко: вряд ли человек произошел от обезьяны. Не бананом единым он жив.

Увы, с течением лет такая уверенность моя сильно пошатнулась. Наблюдая, как поносят друг друга политики и кандидаты в предвыборных словесных состязаниях и даже не отряхиваются после этого, а не то чтобы решиться от понесенных оскорблений (а иногда и от чистой, но оскорбительной правды) сигануть под поезд, поневоле усомнишься в силе Слова. Наблюдая, как распаляются средства массовой информации, разоблачая, с указаниями имен и отчеств, казнокрадов, хапуг, взяточников, обирателей вдов и сирот, жулье всех мастей, красящееся непременно в патриотические цвета; наблюдая, как хрипнут все эти средства информации от благородного негодования, а жулью – хоть бы хны, поневоле усомнишься, что “… Слово было от Бога и что Слово есть Бог”.

Может быть, это только “вначале было Слово”? А дальше пошла уже просто всякая дребедень и говорильня. Или все-таки нет? И последнее Слово еще не прозвучало?

Попка – дурак?

Эту забавную историю услышал я от профессора Николая Петровича Медведева, пионера кардиохирургии в Казани, за юбилейным столом традиционной встречи нашего выпуска мединститута. Были там и наши учителя.

– Меня, – рассказал Николай Петрович, когда застолье уже достигло определенного градуса оживления, – благословил на кардиохирургию сам Вишневский. До этого всех больных с пороками сердца мы посылали оперироваться в его клинику. По его приглашению там и я стажировался. Сначала ассистировал ему, другим специалистам института, потом он мне доверил операцию самостоятельно. Так и пошло. Организовали отделение кардиохирургии в Казани.

У нас с Александром Александровичем Вишневским сложились самые теплые отношения, можно сказать, что дружеские. Он всегда меня встречал радушно в Москве, и на службе и дома, уделял много внимания, несмотря на то, что был очень занят и как руководитель института, и как оперирующий хирург. Вот только застать его в Москве было непросто – он еще и часто выезжал в комадировки. В том числе и в зарубежные. Попасть в те годы за рубеж, особенно в капстрану, было немыслимо сложно. Выпускали очень не-охотно, даже по настоятельным служебным надобностям. Так что из клиники Вишневского выезжал за границу практически только один Вишневский.

И вот после его очередного заграничного вояжа встречаю Александра Александровича в министерстве. Он только что из Шереметьева, даже домой еще не заезжал. И говорит мне: “Поедем сейчас в клинику, я тебе замечательного попугая покажу. Говорящего. Я его из Южной Америки привез. Очень сообразительный! И, главное, очень вежливый. Не какой-нибудь там попка-дурак. С ним поздороваешься, а он тебе: “Здравствуйте!” Соскучился по нему, как по родному. Как он там? Хотя мне и обещали всем коллективом за ним ухаживать, но беспокоюсь… Такой замечательный экземпляр!”

Ну, приежаем в институт, Александр Александрович первым делом, даже пальто не сняв, – к клетке с попугаем. “Вот сейчас ты удивишься, – говорит мне. – Смотри!” И здоровается с попугаем: “Здравствуй!” А тот ему: “Пошел на …!” Вишневский от неожиданности остолбенел: “Ты что? Я тебе говорю “здравствуй”, а ты…” А попугай в ответ: “Пошел на …! На … пошел!” Так и кроет безостановочно академика и ленинского лауреата. И никак не желает останавливаться.

Очевидно было, что за время длительного заграничного отсутствия шефа его невыездные коллеги крепко поработали над расширением словарного запаса попугая. Но кто именно, Александр Александрович дознаваться не стал. Он только крякнул, сказал: “Ладно…” И занавесил клетку платком, чтобы унять попугая, который никак не желал лишаться права голоса.

После этого случая клетка с попугаем из кабинета академика исчезла, но сотрудники его клиники тоже стали выезжать за границу. Может, Александр Александрович попугая сносил туда, где разрешения выдавали, чтобы они там с ним поздоровались?

Блокнот

Знал я одного доктора: в кармане халата он непременно носил блокнот и, если пациент просился на прием, извлекая его, сосредоточенно листал абсолютно чистые страницы и произносил: “Вся неделя занята…” Потом после долгих размышлений шел просителю навстречу: “Вот разве что в среду в 12.40… Нет, и среда вся занята. Ну, давайте попробуем… завтра в 9.20!”

После такого монолога, да еще с блокнотом, просто невозможно было явиться к доктору с пустыми руками. Подобные “психотерапевтические” ухищрения я наблюдал не только у некоторых докторов, где роль “блокнота” с успехом могла выполнять толстенная иностранная книга “Трудный диагноз”, кочующая, подобно переходящему знамени, со стола одного зав.отделением на стол другого, чтобы пациенты ненароком не догадались, что ни о каких диагнозах в этих кабинетах вообще речи идти не может, поскольку обладатели кабинетов окончили санитарный факультет. Да и то с торговым уклоном. Стоит ли говорить, что толстенная иностранная книга ни разу не открывалась.

Нехитрая штука. Но действует почти безотказно. Все чаще и чаще наблюдаю я с иронией, которую из чувства самосохранения стараюсь поглубже запрятать, подобные блокноты и у чиновников разных рангов и званий, и у деятелей культуры, литературы, искусств, юриспруденции…

И, как правило, чем мельче человек, чем несостоятельнее он как профессионал, тем больших размеров “блокнот” выставляется на всеобщее обозрение.

Ошибка в плане

Приехав в Набережные Челны по распределению в самом начале строительства КамАЗа, я долго жил в общежитии с дочкой и женой, тоже врачом. Новые дома вокруг росли как грибы, люди как-то обзаводились квартирами, а до нас, врачей, все очередь не доходила. Наконец, мне сообщают радостную весть: идите получайте ордер! Как на крыльях взлетел я в ту контору к тому чиновнику, который ведал заселением и ордерами: “Мне бы посмотреть квартиру…”

Несмотря на свою не вторую уже молодость, чиновник переместился бочком к столу, где был расстелен план заселяемого дома, и ткнул в него пальцем: “Вот план! Чего его смотреть? Двухкомнатная, кухня, ванная, туалет. Они все типовые. Получайте ордер, вселяйтесь…”

Но меня словно червячок какой-то точил: “А все-таки посмотреть бы…” Чиновник вздохнул, видимо, сокрушаясь о моей настырной тупости, и черкнул смотровой ордер на означенный номер квартиры.

Через двадцать минут я уже стоял на пороге этой квартиры с ключом. Открываю дверь: прихожая, туалет, вот ванная… Прохожу в одну комнату, ищу дверь в другую. Ткнулся в дверь радостно: нет, это кухня… Возвращаюсь назад: может, просмотрел? Может, вход в нее из прихожей? Вот туалет, ванная… Нет второй комнаты! Чуть не простукиваю все стены в поисках потайной, может быть, двери. Тщетно. Нет второй комнаты в двухкомнатной квартире!

Возвращаюсь с этим потрясающим известием к чиновнику, который уговаривал меня взять ордер не глядя, согласно его плану.

“Ошибка в плане, ошибка…”, – скучно говорит ничуть не удивившийся чиновник, глядя куда-то в сторону. “А как же теперь быть?” – вопрошаю я. “Ждите сдачи следующего дома”.

Сдачи “следующего” дома я ждал почти три года. Да и то дождался благодаря только случайности, о которой, может быть, будет случай поведать в другой раз. А в то время, пока ждал “следующего” дома, по всенародной стройке ходили люди и почти открыто предлагали желающим на выбор любую квартиру в любом сдающемся доме, на любом этаже. Эти квартиры, видимо, оказывались в излишке при распределении жилья. И, видимо, тоже благодаря “ошибкам в плане”.

Долго я не мог взять в толк, каким образом основоположники научного коммунизма, планировавшие светлое будущее, рассчитывали его построить при таких “ошибках в плане”? А поскольку другие, видимо, более понятливые, все-таки праздновали новоселья, несмотря ни на какие “ошибки в планах”, я глубоко задумался над тем, не были ли эти “ошибки” основоположниками запланированы? А? Ведь что-то, согласитесь, в этом абсурдном предположении есть…

Владимир ЛАВРИШКО.