Арест

Когда в декабре 1941 года меня арестовали, мне не было еще и восемнадцати. Но следователь капитан Николаев – начальник НКВД нашего Секретарского района Оренбургской области – приписал мне еще один год (такая практика была правилом!), и меня осудили по статье 58, пункт 10 – антисоветская агитация. Мне было инкриминировано восхваление немецкой военной техники и неверие в победу над врагом.

Мог ли я, деревенский парень, ярый комсомолец, мыслить подобными категориями?! Когда началась война, мы с братом Егором сразу написали заявления, чтобы нас отправили на фронт добровольцами. Брата взяли (позже он погиб), а меня по рекомендации райкома комсомола направили в райфинотдел инспектором. С утра до поздней ночи я колесил на тщедушной лошаденке по бедным в то время селам, выбивая из колхозников налоги.

Как-то в сентябре 41-го возвращался я домой в свое село Секретарку и по пути заехал в Татарский Кандыз, где по выходным были базары, чтобы купить немного мяса. Подошел к первому колхознику, стоявшему с тушкой барана, начал торговаться. Буквально тут же возник начальник районного НКВД Николаев и заявил, что всю тушку берет он. Я с молодецкой амбицией резко ответил: “Я подошел первым, и куплю я!” Колхозник меня поддержал. Отходя от нас, Николаев бросил в мой адрес: “Сопляк, ты еще пожалеешь!” Не прошло и трех месяцев, как меня арестовали…

Камера № 25

До суда я содержался во внутренней тюрьме Соль-Илецкой Защиты – райцентра на юге Оренбуржья. Камера под номером 25 на несколько месяцев стала моим домом, моими университетами. Впоследствии, когда судьба бросала меня из одного лагеря в другой, я часто с благодарностью и теплом вспоминал своих бывших сокамерников.

Тогда, зимой 1942 года, в этой камере нас было 14 человек, а коек всего четыре. На койках спали: профессор Генри Шилингер – немец из Саратова, доцент кафедры математики Оренбургского пединститута Владимир Фомичев, председатель колхоза из-под города Энгельса Саратовской области немец Яков Кох и оренбуржец капитан-фронтовик Игорь Михайлов. Остальные спали на полу, под койками и между ними. Под кроватью Коха спал Андрей Иванович Кулинич, начальник ветеринарного управления Киевской области, а мне “повезло” проводить ночи под койкой самого профессора Шилингера.

Андрей Иванович мне часто говорил:

– Держись, Коля! Получишь свои десять лет, отсидишь и выйдешь еще молодым. Вот мы, старики, не дотянем.

Ему было слегка за пятьдесят, мужчина был крупный и видный, но страдал одышкой и почками. И действительно, не дотянул. Где-то через два месяца он стал сильно опухать, и однажды мы еле вытащили его из-под кровати – так распух. Увы, Андрей Иванович был уже мертв. Судьба остальных сокамерников мне неизвестна, потому что еще до суда кого-то этапировали на работы, кого-то – на суд, после чего они в камеру не возвращались.

В нашей камере часто разгорались споры между капитаном и профессором. Помню, как Михайлов с пеной у рта доказывал Шилингеру, что в армии изменников нет, что на фронте солдаты и офицеры попадают в плен в силу сложившихся обстоятельств. Профессор, невозмутимо поглаживая свою красивую бородку, интеллигентно опровергал его высказывания. Михайлов выходил из себя, размахивал руками, срывался на крик. Доцент Фомичев внимательно слушал обоих и, дождавшись конца перепалки, степенно начинал разъяснять, что все эти массовые аресты не что иное, как продуманная политика правительства, цель которой не только устрашить народ, но еще и получить дармовую рабочую силу.

– Вот посмотрите, – говорил он, – каких статей напридумывали, чтобы сажать нашего брата: у Соболева – статья 58, пункт 10. Да какой он антисоветчик! У него еще молоко на губах не обсохло! А вот у вас, Генри Францевич, пункт ЧЭ – чуждый элемент. У Михайлова – измена Родине. У меня – СВЭ – социально вредный элемент. У Митина (он был из Бугуруслана и уже отсидел пять лет по политическим мотивам. – Н.С.) – СОЭ – социально опасный элемент. Ужас, а не статья! Теперь возьмем Спирина. Он, видите ли, расхититель социалистической собственности. У него развалилась во дворе калитка, и он попросил у завскладом МТС сто граммов гвоздей для ее починки. За это ему по указу от 7 августа 1932 года припаяли “хищение соцсобственности” и непременно дадут десять лет. Он бы эти гвозди купил, да где же взять, коль их не продают… Да вы посмотрите, вся страна опутана сетями лагерей, тысячи и тысячи безвинных людей сидят за колючей проволокой.

Председатель колхоза Кох, как правило, поддерживал своего земляка Шилингера, а я, слушая эти споры, чувствовал какую-то раздвоенность: иной раз брал сторону профессора, верил, что у нас без вины не сажают, и был убежден, что меня оправдают. А иной раз склонялся к тому, что прав Фомичев, и тогда становилось совсем тяжко.

Сейчас, с высоты прожитых лет, я понимаю, что Фомичев был прав стопроцентно. Тогда трубили на весь мир, что пятилетки выполняются в три-четыре года, на самом деле это был сплошной обман. Производительность труда была очень низка, ведь одними призывами и лозунгами завод не построишь. Производительность растет пропорционально заинтересованности в работе, а ее в стране не было. И тогда стали планомерно наращивать темпы “борьбы с чуждыми элементами”, чтобы обеспечить рост производства дармовой рабочей силой. Колючая проволока ГУЛАГа паутиной опутала всю страну. Все крупные заводы, фабрики, рудники, железные дороги, мосты, каналы строили заключенные. В нищенской одежонке, на ногах – чуни или “корды” (куски резины из автомобильных шин, я их сам носил!), на голодный желудок они создавали национальный валовой продукт огромной державы.

Практически заключенными был создан ядерный щит страны. В закрытых институтах (у нас они назывались “шарагами”) работали специалисты в области ракетной техники, связи, реактивных двигателей, среди них такие крупные, как Королев, Туполев, Шилингер, Смирнов и другие.

Я позволю себе назвать несколько больших лагерей, где содержались сотни тысяч заключенных: Уральские, Соловецкие, Магаданские, Казахстанские, Сахалинские, Волжские лагеря, Печорлаг, Севдоржеллаг, Переваллаг, Амурлаг, Востоклаг, тысячи более мелких “островов” могучего архипелага ГУЛАГ.

Судебные органы были так завалены работой, что не успевали рассматривать дела и выносить приговоры. И тогда для ускорения производства дел создаются так называемые “тройки”. Формуляры осужденных “тройкой” по диагонали пересекала красная полоса, что означало: переписка запрещена, амнистии не подлежит, использовать только на общих подконвойных работах.

Уместно привести строго секретное решение Политбюро, подписанное Сталиным (это для тех, кто еще не излечился от ностальгии по прошлым временам, продолжает бегать с красным флагом, и для тех, кто продолжает провоцировать эту ненужную беготню):

“Выписка из протокола № 51

заседания Политбюро ЦК

Решение от 9.УII-37

187 – об антисоветских элементах

Утвердить тройки по проверке антисоветских элементов:

1) По Северо-Осетинской АССР в составе тт. Маурера, Точаева и Иванова. Утвердить намеченных к расстрелу 169 чел. и высылке 200 чел.

2) По Башкирской АССР в составе тт. Исанчурина, Бак и Цыплятова.

3) По Омской области в составе тт. Сипынь, Нелипа и Фомина. Утвердить намеченных к расстрелу 479 чел. и высылке 1959 чел.

4) По Черниговской области в составе тт. Маркитина, Сомовского и Склярского. Утвердить намеченных к расстрелу 244 чел. и высылке 1379 чел.

5) По Чувашской АССР в составе тт. Петрова, Розанова и Элифанова. Утвердить намеченных к расстрелу кулаков – 86 чел., уголовников – 54 чел. и высылке кулаков – 676 чел. и уголовников – 201 чел.

6) По Западно-Сибирскому краю в составе тт. Миронова (председатель), Эйхе и Беркова. Утвердить намеченных к расстрелу 6000 кулаков и 4200 уголовников.

7) По Красноярскому краю в составе Леонова (председатель), Торгаева и Рабинович. Разрешить по северным районам Красноярского края представить сведения о количестве подлежащих расстрелу и высылке к 1 августа.

8) По Туркменской ССР в составе Мухамедова, Зверева и Ташли-Анни-Мургадова. Утвердить намеченных к расстрелу кулаков 400 чел., уголовников 100 чел. и высылке кулаков 1200 чел. и уголовников 275 чел.

Согласиться с предложением ЦК Туркменистана о включении на репрессии и высылку отбывающих заключение членов нац.к.р. организации “Туркмен-Азатлыги”, мусульманское духовенство и т.п., поручив НКВД определить число подлежащих расстрелу и высылке.

Секретарь ЦК И.Сталин.”

А вот весьма короткое извлечение из оперативного приказа Н.Ежова за № 00447 от 30 июля 1937 года (привожу по II части приказа, пункт 1): “все репрессированные кулаки (1937-й, а все еще кулаки! – Н.С.), уголовники и другие антисоветские элементы разбиваются на две категории:

а) первой категории – расстрелу;

б) второй категории – заключению на срок от 8 до 10 лет”.

Меня отнесли ко второй категории, осудили на 8 лет и этапировали в Похвистневский лагерь под Самарой.

Азбука выживания

Но еще находясь под следствием (от ареста до вынесения приговора прошло полтора года), я с группой арестованных из Соль-Илецкой тюрьмы был отправлен в Орские лагеря Оренбуржья. Здесь заключенные добывали камень в карьере и очищали вагоны-“дункары” от медеплавильного шлака. Все мы, прибывшие после долгой сидки в тюрьме, были худые, бледно-желтые и обессиленные. Однако нас без отдыха и карантина на следующий день погнали в карьер.

Добыча камня без определенного навыка – работа очень изнурительная. Основными инструментами были тяжелая кувалда, лом и несколько металлических клиньев. Норма весьма жесткая – два кубометра на человека. Я как ни старался, за день едва добывал около кубометра. Приходил приемщик, торопливо записывал в журнал мою выработку, сердито цедил сквозь зубы: “Мала!”

В один из дней, когда я, потный и усталый, выбивал из расщелины свой клин, ко мне подошел незнакомый заключенный и сказал: “Малец, не горбом надо добывать свои два куба, а умом!” Он подсел ко мне, представился: “Орлов Сергей Александрович, москвич, инженер-экономист”. А потом стал учить уму-разуму: “Надо осторожно из уже записанных штабелей камни перетаскивать в свою кучу”. Как потом я узнал, так хитрили все. С того дня я стал “выполнять” норму.

С Сергеем Александровичем мы очень подружились, от него я многому научился, он стал мне и наставником, и как бы приемным отцом. Он же преподал мне азбуку выживания: никогда не унывать, по возможности стараться увильнуть от тяжелой физической работы, не воровать, не лезть в драку, не курить и не отдавать свою пайку хлеба за табак и, как бы ни было трудно, напевать что-нибудь про себя. Сам он всегда был доброжелателен и негромко мурлыкал под нос песенки и даже арии. Примерно через два месяца наши пути разошлись. Орлов попал на этап. Мы с ним тепло расстались, он по-отечески обнял меня и даже прослезился. У него впереди были восемь лет, а у меня – пока неизвестность. Кстати, спустя три года судьба вновь свела нас – мы встретились в Монголии на строительстве железной дороги (“железку” от Сухэ-Батора до Улан-Батора строили исключительно советские зеки!).

Ненавистные “дункары”

Итак, стояли теплые осенние дни 1942 года. Война полыхала вовсю! Наши войска продолжали отступать, оставляя город за городом. А мы, молодец к молодцу (от 20 до 50 лет), более тысячи человек, в лагпункте делали не-нужную по тем временам для страны работу. Многие, очень многие хотели попасть на фронт, защищать Родину. Я, например, трижды писал в Президиум Верховного Совета СССР заявления с просьбой отправить на фронт. Но просьба моя не была удовлетворена, так как я находился под следствием.

В конце сентября того же года меня перевели на очистку металлических вагонов-“дункаров” от медеплавильного шлака. Вот здесь я сполна испытал, почем фунт лиха. Изнурительная работа в карьере была, по сравнению с этой, цветочками. Шлак, привозимый “дункарами”, самопроизвольно не высыпался. Его на заводе загружали горячим, по дороге он застывал и так спекался, что с великим трудом удавалось его отбивать не то что лопатами, а кирками, ломами и кувалдами. И так – целый день на 30-градусном морозе при пронизывающем ветре. Время от времени разводили костер из шпал, выдолбленных ломами из железнодорожного тупика. И никак не могли дождаться, когда кончится день и нас отведут в барак, в спасительное тепло “буржуйки”…

Даже спустя столько лет при воспоминании об этих жутких Орских лагерях, где я проходил “первые круги ада” под названием ГУЛАГ, меня охватывает какой-то остаточный холод, который проморозил насквозь не только тело, но, кажется, и душу.

В январе 1943 года меня перевезли во внутреннюю тюрьму Оренбурга, а оттуда – в родную Секретарку, где я должен был предстать перед судом. 30 апреля того же года мне вынесли приговор и отправили в Похвистневский лагерь под Самарой.

Барак для доходяг

Пройдя “первые гулаговские университеты” в Соль-Илецкой тюрьме и Орских лагерях, я настолько ослабел, что еле таскал ноги. Поэтому, проработав теперь месяц на общих подконвойных работах, стал доходягой. И меня “сактировали”, как актируют сломанную лопату, носилки, другой инструмент, и поместили в отдельный барак, который мы называли бараком для подготовки покойников.

Я по сей день не забыл его: грязный, смрадный (смрад исходил от наших немытых и изможденных тел), с маленькими окнами по одной стене (остальные – глухие), расположенными на высоте более полутора метров, так что видеть в них можно было только небо. Напротив барака была лагерная инструменталка, а рядом с ней – неказистый навес. Здесь, под этим навесом, на асфальтированной площадке “складировали” трупы. Раз в сутки, к вечеру, их увозили на двух подводах два глухонемых мужика. Мы по очереди, подсаживая друг друга на высокие подоконники, наблюдали за этим печальным актом, а потом придавленные (не сегодня-завтра и мы могли оказаться под этим тентом), опустив головы, плелись к своим нарам. Еды нам не хватало, и все мы, доходяги, таяли как свечи.

Есть хотелось страшно! Голод терзал меня днем и ночью, я засыпал с мыслью о еде, видел ее во сне, просыпался с мыслью о ней. И в один из дней решил, наконец, пойти на помойку, куда выбрасывали отходы из кухни. Не успел дойти, как меня остановил крепкий мужик и бесцеремонно сказал:

– Ну-ка, доходяга, снимай рубашку!

Приглянувшуюся ему рубашку мне передал при последнем свидании отец, она была с красивой украинской вышивкой. Я безропотно подчинился. Оказалось, что это был старший повар Максим Ромашкевич. Уходя, он бросил мне: “Приходи в столовую, пожрешь!” Едва добравшись до столовой, я опустился на скамейку в тамбуре. Ромашкевич увидел меня и вынес миску с жидкой кашей. Я моментально выпил ее и попросил еще. Но он отказал, объяснив, что мне будет плохо, посоветовал прийти через два часа… Благодаря этой рубашке, можно сказать, я и выжил. Ромашкевич продолжал меня подкармливать, я стал походить на человека, в результате чего меня отправили в Амурлаг.

Амурлаг

Это был долгий путь: в товарном вагоне я пересек всю страну до Владивостока, оттуда на пароходе – до знаменитого Ванинского порта, а дальше пешим ходом – до штрафной колонны № 304 Амурлага. Частью воспоминаний о пребывании в этом лагере я уже поделился с читателями, повторяться не стану. Я существовал здесь, как и все его обитатели, в условиях жесточайшей борьбы за жизнь, и ни на один день не забывал наказа Андрея Ивановича Кулинича: “Держись, Коля!”

И я старался держаться. Соблюдая завет своего другого “наставника”, Сергея Николаевича Орлова, не пил, не курил, не ввязывался в драки, не менял свои хлебные пайки. А в холодные дни, едва “поужинав”, бежал к “буржуйке”, когда дневальным был мой земляк Игорь Степанович Хохлушин. Это тоже важный момент в борьбе за жизнь: возле “буржуек” зачастую возникали драки, и тяжелые. Благодаря земляку мне удавалось устраиваться и поближе, и на подольше к огоньку. Однако, как я ни оберегался, как ни старался держаться, систематическое недоедание и тяжелый труд на лесоповале “доконали”, я опять стал доходягой. Таких, как я, было много. И весной 1945 года, уже после Победы, нас – более тысячи человек – собрали и отправили в Ванинский пересыльный лагерь, в зону № 3. Здесь мы находились несколько дней. Удалось разузнать, что нас как дисциплинированных (в отличие от уголовников, которых здесь было тоже немало) отправят на сельхозработы в Карасево Озеро под Комсомольском-на-Амуре. Узнав об этом, мы с облегчением вздохнули. Во-первых, недолго придется ехать в товарняках, во-вторых, может, удастся вдоволь поесть картошки и капусты, коли придется их убирать. Да и вообще – это не лес валить!

Перст Судьбы

Первую партию заключенных примерно в 400 человек, куда попал и я, в начале июня 1945 года погрузили в товарные вагоны и повезли в сторону Комсомольска-на-Амуре. Вагоны были оборудованы весьма примитивно: четыре маленьких оконца, зарешеченных с двух сторон, нары, размещенные по бокам вагона, в центре – “очко” для отправления естественных нужд. В такой вагон нас заталкивали по пятьдесят человек и более, “спальных мест” для всех не хватало, большая часть “пассажиров” располагалась на полу, используя в качестве “постельных принадлежностей” свои пожитки.

Везли нас по той самой дороге, в строительство которой мы вложили немало своего труда. И хотя она еще не была завершена, по ней уже круглосуточно везли всевозможные грузы. В основном “тягловой силой” были небольшие паровозы, так называемые “овечки”, которые могли осилить не больше шести-семи вагонов. Такая же “овечка”, пыхтя и коптя, увозила нас от мрачного Ванинского порта. Скорость была невелика, и через зарешеченные оконца мы любовались роскошными картинами здешней природы.

Так мы и ехали, не предчувствуя беды. Настроение было довольно сносное – ведь нас везли на сельхозработы, к тому же “согревало” осознание того, что нас причислили к дисциплинированным, благонадежным… Спокойно, без ссор и драк (что редко бывало в этапах) нас довезли почти до станции Перевал (здесь располагался Переваллаг, отсюда и название станции). Поговаривали, что здесь нашего брата работало до ста тысяч, этот участок был самым трудным на строительстве дороги: высокие горы, скальные породы требовали колоссального труда.

Не доехав до станции (у нашей “овечки” не хватило силенок преодолеть подъем), состав остановился. Кондуктор-девушка подложила под последнее колесо последнего вагона башмак, чтобы поезд не пошел под уклон своим ходом, отцепила паровоз и поехала на нем до станции за подмогой. Время было предрассветное, все заключенные спали. На тендерных площадках дремали охранники…

То ли давление вагонов было слишком велико, то ли башмак был неправильно поставлен, но он соскочил, и вагоны поползли под уклон, стремительно набирая ход. Через пятнадцать минут мы уже мчались со скоростью до сорока километров в час, проскакивая будки стрелочников и небольшие станции. В вагонах проснулись, началась паника, никто не знал, какие меры надо принять, чтобы остановить состав. Катастрофа приближалась, поскольку дорога, кроме большого уклона, имела и крутые повороты. Стоило одному вагону “не вписаться” в поворот, и весь состав полетел бы под откос.

Более опытные заключенные предлагали ломать половые доски (как и чем? Ведь у нас не было никаких инструментов) и бросать их под колеса, чтобы затормозить. Предлагали также бросать свои пожитки под колеса, но все эти предложения были смехотворны. Потом стали ломать, как могли, дверь вагона, будучи уверены, что охранники в такой ситуации стрелять не станут, ведь они сами были в таком же положении. А скорость к тому времени уже была, наверное, за пятьдесят километров. Наконец дверь разломали, но смельчаков, готовых прыгнуть с ходу, не нашлось. Правда, через пару минут, подбадриваемые возгласами и советами, три отчаянные головы все-таки решились, предварительно обернувшись матрацами и одеялами. Но это их не спасло – все трое разбились.

Вдруг раздался какой-то глухой треск, и сразу же – резкий рывок назад, все мы попадали на пол, ударяясь о нары (многие получили серьезные ушибы и даже переломы).

Полная неразбериха, стоны, крики, даже плач – то ли всем крышка, то ли… Боже, какое счастье, какое счастье! Скорость нашего состава стала резко падать и вскоре он остановился. Но кто же и как сумел остановить его? Свершилось поистине чудо! На одном из поворотов последний вагон (который был первым при движении вперед), груженный рыбой (для нашего пропитания), сошел с рельсов, но не упал под откос, не перевернулся, а продолжал “ехать” по шпалам, разрезая их, гася скорость и тормозя состав…

Такую ситуацию, в которой мы тогда оказались, и придумать-то трудно. Это ли не перст Судьбы?! Жизнь четырехсот узников висела буквально на волоске, и вот – такое чудесное избавление! Мы все мигом выскочили из вагона. Из других вагонов народ тоже высыпал, оказывается, все по пути успели разломать двери, но выпрыгнуть на ходу, кроме наших троих смельчаков, никто не решился. Сколько тут было радости, восторгов, ликования, объятий и даже поцелуев!..

Тем временем конвоиры пришли в себя и стали требовать, чтобы мы сели, но их никто не слушал. Понимая, что нам чудом удалось избежать гибели, мы были все до предела возбуждены, и требования охранников до нас попросту не доходили. Мало-помалу накал страстей пошел на спад, народ стал садиться: кто – на обочину, кто в кювет, только к вагонам никто не хотел подходить. Они стояли пустые, с разломанными дверями…

Потом охранники приказали построиться повагонно, по четверо в ряд, для проверки. Убедившись, что все “зеки” на месте (кроме тех, кто разбился), потребовали занять свои места в вагонах и отремонтировать двери. К вечеру вернулась наша “овечка” с подмогой. К тому времени мы сумели поставить на рельсы и вагон с рыбой. А еще через сутки нас привезли в пересыльный лагерь Комсомольска-на Амуре…