Я служила в действующей армии в должности командира приемно-сортировочного взвода медсанбата 239-й Краснознаменной стрелковой дивизии 31-й армии. После неудачных боев подо Ржевом нашу дивизию решили перебросить на другой фронт.

Однажды утром дали команду быстро свернуть медсанбат для передислокации, но куда – неизвестно. Собрали нас на опушке леса около железной дороги, где мы долго ждали прибытия поезда, промерзли, что называется, до костей. Наконец он пришел, мы погрузились в “теплушки” – товарные вагоны, оборудованные нарами и большой “буржуйкой”, и тронулись. В пути попали под бомбежку, по приказу выскочили из вагонов и около часа лежали на снегу. Пострадали в основном солдаты из двух последних вагонов. Погибших похоронили, раненым оказали помощь и поехали дальше. На следующий день к вечеру поезд остановился, мы продолжили путь пешком. Шли около четырех часов и прибыли наконец на место. Оказалось, что это Волховский фронт под Ленинградом, а наша дивизия вошла теперь во 2-ю Ударную армию и будет принимать участие в операции “Искра” по прорыву блокады Ленинграда.

Вокруг – густой кустарник и болота. Каждый взвод по команде начал развертывать свои палатки. К утру мы должны были все подготовить к приему раненых. Нас распределили по землянкам, мне и моей фронтовой подруге Марте Федоровне Жирновой отвели одну землянку и придали “адъютанта”. Надо сказать, что землянки достались нам от немцев весьма добротные. В них было тепло, нары располагались высоко от земли, так что почти не чувствовалось сырости.

Волховский фронт отличался особой активностью. Боевые действия нашей армии шли без остановки, пополнение происходило прямо на поле боя. Понятно, что нам, медикам, приходилось работать круглосуточно, иногда буквально падали с ног от усталости. Плюс к тому жесточайшие – до 44 градусов – морозы и скудное питание. Но никто, помнится, ни на что не жаловался.

День и ночь мы принимали раненых, оказывали им всю возможную помощь. Особенно сложно было хирургам. Немцы при отступлении (2-я армия до того была в окружении, но потом ей удалось выйти из него и отбить фашистов) заразили все водные источники, и потому пользовались мы только снегом. Пили кипяток – ни чая, ни сахара не было, на обед – полкотелка супа, заправленного пшеном и мороженой капустой, и кусок ржаного сухаря. И как-то привыкли к такой кормежке, казалось, что так и должно быть. Труднее было пережить отсутствие санитарно-бытовых условий. Мы не мылись три месяца, и потому, когда нам привезли полевую баню, для нас был настоящий праздник. Мылись весело, с шутками-прибаутками, мыла было вдоволь. Наше завшивевшее белье тут же сожгли, взамен всем выдали мужские рубашки и кальсоны, в которых мы, женщины, конечно, утонули, но зато это было чистое белье!

В 31-й армии подо Ржевом мы были одеты в меховые полушубки, шапки и валенки, а здесь по приказу начальства это обмундирование нам заменили на шинели и кирзовые сапоги. Это было связано с тем, что на передовой солдаты и офицеры замерзали, и их необходимо было срочно “утеплить”.

Несмотря на активные боевые действия и тяжелые условия, для поддержки духа, я думаю, под предлогом какой-то даты и успехов дивизии в бою устроили вечер. Был один общий стол, во главе которого восседал седовласый генерал, усталый, молчаливый и задумчивый. Он поздравил всех с успехами на фронте, пожелал здоровья, терпения и выносливости. Стол был скромным: хлеб, картошка ( мы давно ее не видели!), соленые зеленые помидоры, консервы. Немного потанцевали, потом генерал еще раз поздравил нас, пожелал дружной работы и высказал уверенность, что скоро мы прорвем блокаду. И было тепло от хорошего человеческого общения, простоты и душевности высокого армейского чина.

18 января операция “Искра” была успешно завершена, блокада Ленинграда прорвана. Однако боевые действия продолжались, и раненые по-прежнему поступали в медсанбат, хотя такой напряженки, как раньше, уже не было.

Мои записки не претендуют на полноту описания всех событий той суровой и судьбоносной поры. Это просто отрывочные воспоминания моей далекой фронтовой молодости, которые, несмотря на давность, продолжают жить в памяти. Вот еще несколько эпизодов.

Через территорию нашего медсанбата вели пленных немцев. Вид их был ужасно жалок: рваные шинели, на ногах – обмотки, некоторые вовсе без сапог. И все равно мне не было их жалко, очень хотелось хотя бы плюнуть в ненавистные эти физиономии. Я поделилась своими чувствами со стоящим рядом офицером, и он мне спокойно ответил: “Если хотите в штрафную роту – плюньте. С пленными мы не имеем права плохо обращаться”. В штрафную мне не хотелось, пришлось зажать свои чувства в кулак…

После прорыва блокады в наш взвод привезли несколько ящиков водки для обмороженных раненых и сотрудников медсанбата. Помню, раненые поступали к нам как ледышки, мы растирали им водкой руки-ноги, вливали глоток-другой насильно в рот, медикам тоже разрешалось выпить по полкружки. Старший военфельдшер Петр Федорович Кононенко был “виночерпием” – разливал всем по очереди, и каждый со своей кружкой отходил. А один из хирургов сказал: “Наливай полную, а то раненых на операцию не возьму. Ты посмотри на мои руки!” Руки действительно у него были синюшные, отечные. Стало подходить и начальство. Один спросил, выпила ли я. Я сказала, что не могу – не пью. Он говорит, что был приказ – всем выпить, а приказ надо выполнять. И вот я проглотила один большой глоток. Минут через пять-десять мне стало плохо, закружилась голова, затошнило. Меня устроили на носилки в конце палаты, и я как бы провалилась куда-то. Только вдруг слышу голос начальника политотдела дивизии Скурлатова: “Где комвзвода?”, а ему кто-то со смехом отвечает: “Вон в конце палаты пьяная лежит”. Услышав слово “пьяная”, я собрала все свои силы, поднялась, подошла к начальству и стала оправдываться, что меня заставили выпить насильно. Скурлатов был душевным человеком, сказал, что это была шутка и чтобы я не переживала и шла отдыхать…

В конце боев дивизионный медпункт и эвакопункт были переполнены. Старший военфельдшер Кононенко решил отправить меня как командира взвода на большую дорогу остановить машину. И мужской медперсонал стал меня учить, как это сделать. Мол, выйдешь на дорогу и как увидишь пустой грузовик, вытаскивай пистолет, кричи, что будешь стрелять, и ругайся. Я спрашиваю: “Как ругаться?” А Петя говорит: “Заучи: иди к едрене фене на пельмени”. Я впервые слышала такие слова, но пошла к дороге, повторяя их про себя. Не сообразила, что через стекло кабины водитель вряд ли услышит меня. И вот я стою с пистолетом и ругаюсь. Две машины промчались, не обратив на меня внимания. Третья остановилась, шофер спрашивает, в чем дело, в кого я собираюсь стрелять. А я ему выкладываю весь свой “ругательный” запас. Он рассмеялся, потом спросил, чего мне надо, без разговоров развернул машину к медсанбату. Когда мы подъехали, вышел военфельдшер, а шофер ему и говорит: “Ну и здорово она у вас ругается!” В машину погрузили раненых и отправили в тыл, а надо мной все стали смеяться, оказывается, они ради шутки научили меня этим глупым словам…

Я уже говорила, что к нам с Мартой был приставлен “адъютант”. Это был немолодой уже солдат и очень больной, по-видимому, у него была астма. Он страшно кашлял и задыхался. Как-то ночью Марта разбудила меня криком: “Зайнаб, проснись, крыса!” и навела фонарь на голову адъютанта. Крыса сидела у него на ухе. Я схватила сапог и запустила в крысу, она убежала, но успела отхватить пол-уха.

Я отвела солдата в медпункт, перевязала полголовы и заполнила эвакуационную карту с красной полосой. Это значило, что раненый направляется без остановки в тыловой госпиталь. Он начал благодарить меня, оказывается, он знал, что означает красная полоса. И я была рада, что сделала доброе дело, – он был такой больной, еле ходил в свои сорок с небольшим лет. Больше я о нем не слышала, а со временем и фамилию его забыла…

В заключение мне хочется поздравить с очередной годовщиной прорыва блокады Ленинграда своих однополчан по Волховскому фронту, живущих в Казани: Клавдию Ивановну Мухину, Галяма Шигаповича Миначева, Николая Павловича Бочкарева, Валентину Александровну Кулагину.

Зайнаб ГИЛЯЗУТДИНОВА.
Инвалид Великой Отечественной войны, заслуженный деятель науки РТ, лауреат Государственной премии РТ, профессор.

Кусочек хлеба, черный, липкий

На полках хлеб: батон домашний,
Баранки, сдоба… Выбор густ.
И вдруг вопрос: “А хлеб – вчерашний?”
Услышал я из чьих-то уст.

Окинул я невольно взглядом
Девчушку в девять-десять лет
И тут же вспомнил про блокаду –
Неизгладимый с детства след.

В те годы, что давно промчались,
Я был таким же, как она…
О сколько боли и печали
Пришло с понятием “война”!

Как за осьмушкою стояли
Мы и в метель, и под дождем,
И черствый хлеб предпочитали –
Казался более весом.

Под жуткий рокот канонады,
Разрывы бомб, осколков смерч
Над детством нашим та блокада
Висела как дамоклов меч.

Мы позабыли про улыбки
Под визг обстрелов громовых.
Кусочек хлеба, черный, липкий,
Спасеньем был для душ людских.

Кусок мякины с целлюлозой –
Он просто объеденьем был!..
…Но даже в лютые морозы
Не сдался город, город жил!

Навек запомнилась блокада
Как страшный неотвязный сон…
Но билось сердце Ленинграда
Со всей страною в унисон.

Не предавались мы унынью,
В Победу верили в мечтах…
Вопрос девчушки в магазине
Напомнил мне об этих днях.

И пусть минуют в новом веке
Нас всех и горе, и беда,
И на столе у человека
Пусть будет свежий хлеб всегда.

Пускай в витринах будет тесно
От хлебушка на вкус любой,
Пусть разместятся по соседству
Вечерний, утренний, ночной.

Рашид БАЙКИЕВ.
Уроженец Ленинграда.