“Кто уразумеет смысл моей музыки,
тот навсегда избавится от страданий!”

Людвиг ван Бетховен

Истоки

Пожалуй, ни один татарский композитор не снискал такого огромного пиетета и любви, как Салих Сайдашев. Его лучезарная музыка, полная жизни и сердечного тепла, настолько глубоко и прочно вошла в наш быт, что оценивается по своей значимости наряду с поэзией великого Габдуллы Тукая. В народе композитора любовно зовут Сайдаш. И это имя соединилось в сознании людей с новой эрой в татарском музыкальном искусстве – эрой профессионального композиторского творчества.

Между тем не секрет, что несколько раньше Сайдашева начал свой творческий путь композитор С.Габяши, автор целого ряда вокальных и инструментальных сочинений, а также непосредственный участник создания первых национальных опер. Это и дает некоторым исследователям основание утверждать, что на роль основоположника татарской профессиональной музыки вправе претендовать именно Султан Габяши. Однако чтобы найти в этом вопросе истину или хотя бы приблизиться к ней, недостаточно рассматривать творчество композиторов только с музыковедческой точки зрения. Последнюю необходимо соотнести с общей культурологической проблематикой, с духовной и художественной ориентацией каждой творческой личности.

Деятельность Салиха Сайдашева совпала с периодом, который принято называть эпохой реформации в татарской культуре, наступившей после длительного застоя. Во второй половине XIX – начале XX веков на жизненную арену вышла “могучая кучка” творческих индивидуальностей, привнесших благотворные импульсы во все сферы жизни татарского общества. Мощные преобразования в области духовной культуры предпринял Ш.Марджани, отвергший догматический подход к исламу. Сфера народного языка была освещена гением Г.Тукая. Благодаря Б.Урманче в татарском искусстве открылся новый способ постижения мира через живопись, скульптуру, графику. Не стала исключением и музыкальная культура, долгое время остававшаяся замкнутой в русле одноголосового искусства. И здесь по масштабу своего дарования и прогрессивной направленности творческих устремлений отчетливо выделяется фигура С.Сайдашева.

Всматриваясь в течение татарской реформации, можно заметить, что все ее корифеи, в том числе и Сайдашев, выросли под сенью исламского универсума. Все они были воспитанниками медресе, однако не стали апологетами консерватизма и догматизма, в их мироощущении нет отрешенности. Напротив, наряду с кротостью, стоической жертвенностью и некоторой приглушенностью эго, что свойственно исламскому воспитанию, наших реформаторов отличали духовная активность, устремленность к идеалу. Не случайно они черпали свои силы из тех тайников, которые открывались им как в мудрости Востока, так и в работах выдающихся европейских умов: И.Гете, А.Пушкина, Л.Толстого.

Духовное знание гласит: только достижение равновесия обеспечивает движение вперед. Сайдашев нашел эту золотую середину. В нем жил одновременно и человек, прочно вросший своими корнями в татарскую среду, и самобытный, оригинально мыслящий художник, чутко вслушивающийся в созвучия нового времени.

Один на один с судьбой

Предназначение выдающихся людей нередко определяется заранее и сообщается через пророчества и вещие сны. Так, незадолго до рождения Салиха его мать увидела удивительный сон: “Раннее утро. Чувствуется, что восход уже близок. Открываю окно и вижу, как на ветку сирени сел соловей и залился трелью. Он поет, а я слушаю соловьиную песню, зачарованная. Ах, только бы он не улетел, думаю я и хочу тихонько отойти от окна. Только я хотела это сделать, как резко толкнулся в моем животе ребенок, и я проснулась”.

Ребенок, инициированный к музыке от рождения, вначале мало чем отличается от своих сверстников. Свою индивидуальность он осознает через противостояние миру. Жизнь не баловала Салиха Сайдашева. Он рос без отца, испытывая немалые моральные тяготы. Невзгоды преследовали его и в семейной жизни. Так, в первом браке его жена умерла во время родов, и он остался один с новорожденным сыном. В годы репрессий и идеологических “чисток” композитора неоднократно пытались сломить увольнениями из театра, отказами в выплате гонораров за музыку к спектаклям…

Сайдашев довольно рано осознал бренность материальных ценностей. Не они стали целью его жизни. Уже в молодые годы он открыл, что истинное служение искусству несовместимо со стяжанием богатства. Это видно из дневниковой записи девушки, в которую был влюблен юный Салих. Она записала удивительную сайдашевскую фразу, которая перекликается по своей чистоте и силе с бетховенским посланием к “далекой возлюбленной”: “Я не могу дарить тебе жемчуга и алмазы, но отдаю свое сердце и мою любовь. Нет большего сокровища на свете!..”

Исламское воспитание традиционно прививало весьма стойкое противоядие против материалистического божка. В Коране он именуется Шайтаном, в Библии – Сатаной, а в духовной науке – Мефистофелем. Эта сущность не есть полный антипод Богу, как обычно полагают народные верования. До известной степени она помогает людям обрести необходимую связь с земным миром, где коренится человеческое естество. Но она же несет в себе деструктивные, смертоносные силы, и через это может поработить человека, стащить его к животному уровню.

Познав истину в том, что сокровища нужно собирать “на небесах”, а не на земле, Сайдашев должен был неминуемо прийти к противостоянию негативным духовным течениям. Как чуткий, искренний художник, он не мог принять тех идей тоталитаризма, которые несла с собой советская власть. Тем более, что в юности ему посчастливилось застать время подлинных демократических веяний, когда не на лозунгах, а в сознании людей жили идеалы свободы, равенства, братства…

Со всем пылом, свойственным молодости, Сайдашев включился в дело возрождения национального искусства. Но в то же время на его глазах разыгрывалась величайшая трагедия современности…

В годы массовых репрессий Сайдашев лишился многих ближайших друзей-единомышленников. И сам, несмотря на огромные заслуги, оказался в числе изгоев. Он не стал вступать в партию, не сочинял хвалебных од “великому вождю и учителю”, отказался от масштабных симфонических полотен, восславляющих “победы” сталинского режима. Однако он не ушел от оптимистических воззрений, от воспевания высших человеческих добродетелей, чувств и идеалов. Сайдашев творил из того Духа, который нес благозвучие, благость и позволял жить, сострадая, надеясь, веря…

В какой-то момент композитор попытался было нагнать упущенное время и овладеть тем, что сдерживало его творческий рост. В конце 30-х годов он приступил к созданию оперы, но война оторвала его от работы. Он весь без остатка окунулся в ту атмосферу забот и тревог, которыми жил весь народ. Сайдашев выезжал с концертными бригадами на передовую, в госпитали. Он обладал необычайной способностью согревать сердца, дарить людям свет и радость. Однако после окончания войны он уже не вернулся к мысли о создании оперы. Мефистофель мстил Сайдашеву за то, что в молодости композитор отверг его. Это, очевидно, сознавал и сам мастер. Как вспоминает О.Лундстрем, Сайдашев в последние годы сожалел о том, что, учась в Москве, не стал осваивать крупные формы.

Однако мефистофельская атака этим не ограничилась, и на поверхность всплыли куда более серьезные проблемы. С некоторого времени начали поговаривать о Сайдашеве как о талантливом песеннике-самоучке, чуть ли не полупрофессионале, не владеющем современными музыкальными жанрами. Подобные разговоры сами по себе не могли глубоко задеть композитора, поскольку он не сомневался в правоте собственной творческой позиции, основанной на понимании того, что на начальном этапе развития татарская музыка должна базироваться на традиционных формах. Это позволит ей последовательно и органично вписаться в мировую музыкальную культуру, сохранив при этом свое национальное своеобразие.

Не могло смутить Сайдашева и появление нового лидера среди композиторов – Н.Жиганова, который ратовал за радикальное обновление татарской музыки. Сайдашеву в принципе было чуждо стремление к лидерству, и он не предпринимал никаких шагов, чтобы оспорить его у молодого, активно работающего композитора. Но поскольку лидерство Н.Жиганова обрело форму властной структуры, в противовес этому в обществе спонтанно возникло движение в поддержку Сайдашева, против желания самого композитора. Хотя, безусловно, в каком-то смысле оно стало своего рода моральной компенсацией того давления, которое Сайдашев испытывал со стороны официальных кругов. И все же композитор не мог не сознавать, что раскол деятелей культуры на два полюса, между которыми оказались он сам и Н.Жиганов, никак не во благо самого музыкального искусства. Переживания этой на редкость кроткой и вместе с тем мужественной личности могли лишь усугубляться искренними усилиями благожелателей, не вполне осознававших всей глубины проблемы.

Вероятно, Сайдашеву было больно видеть, как те идеалы любви, единения и добра, которым он давал импульсировать в своем творчестве и которым посвятил свою жизнь, не находят правильного понимания. Ведь его жертвенное служение музыке не нуждалось ни в пьедестале, ни в общественных адвокатах. Оно было направлено не против других творческих индивидуальностей, а на них. Сайдашев с искренней щедростью нес людям свой неиссякаемый музыкальный дар. И его альтруизм не имел границ. Сочиненные им мелодии он нередко безвозмездно дарил музыкантам самодеятельных ансамблей, филармонии, радио, даже не задумываясь о том, под чьим именем они вольются в сокровищницу татарской музыки.

Композитор очень любил общение, часто музицировал с народными музыкантами, охотно выступал в “красных уголках” перед рабочими и сельскими слушателями, с удовольствием играл на домашних вечерах. И через это общение ему привилась бацилла той социальной болезни, которая охватила татарское общество в послевоенные годы. Это – употребление спиртного, от которого длительное время татар удерживала религия ислама. Но при всем том у Сайдашева это не приняло форму крайней, безудержной страсти к алкоголю. Композитор никогда не терял самоконтроля, а потому слухи о его “злоупотреблении”, несомненно, преувеличены.

Кровь и камень

На мой взгляд, к пониманию существа сайдашевской проблемы ближе всех подошел Баки Урманче. Он, как и Сайдашев, принадлежал к когорте реформаторов, став основоположником татарского изобразительного искусства. Оба художника в юности непосредственно восприняли благотворное воздействие импульса, идущего от Г.Тукая. Они не только были знакомы с ним, но и испытали необычайно сильные духовные переживания, приняв через поэта своего рода “посвящение”.

…На одном из домашних концертов, когда Сайдашев аккомпанировал Г.Тукаю, у поэта во время пения хлынула горлом кровь и попала на юного музыканта. Гете, посвященный в тайны духовидения, отмечал, что “кровь – это особый сок”, несущий в себе квинтэссенцию “Я-организации” человека. Поэтому с глубокой древности с ней связаны различные виды инициаций, братания. Видимо, так было и в этом случае. У Баки Урманче посвящение состоялось, когда ему с группой учащихся медресе пришлось провести ночь у постели умершего поэта, в молитвенном состоянии воспаряя в те высоты, в которых пребывал дух Тукая…

Урманче и Сайдашев были знакомы на рубеже 20-х – 30-х годов. Однако затем Урманче был репрессирован и смог вернуться в Казань только в конце пятидесятых, когда Сайдашева уже не было в живых. Но и после смерти композитора еще долгое время существовало противостояние “за Сайдашева” и “за Жиганова”. Урманче не примкнул ни к тем, ни к другим, но в стороне от “композиторской” темы тоже не остался, создав три скульптурные работы. Это были портреты С.Сайдашева, Н.Жиганова и Ф.Яруллина – композиторов, внесших наиболее заметный вклад в татарскую профессиональную музыку на стадии ее становления. Являясь самобытными, яркими индивидуальностями, они в определенной мере были творческими антиподами, что и обусловило известные жизненные противоречия между ними.

Урманче искренне любил покоряющий душу мелодизм Сайдашева, восхищался его могучим, светоносным талантом, одаривающим слушателей своим неиссякаемым оптимизмом. Однако художник не довольствовался лишь чувственными впечатлениями от музыки, а восходил к духовному постижению, давая ясную и непредвзятую характеристику того ценного, что несет искусство композитора. Это и позволило Урманче уйти от субъективных, обывательских суждений и изваять в камне исключительно емкий, правдивый образ Сайдашева. Всматриваясь в его скульптурный портрет работы Урманче, можно открыть поразительное богатство и красоту, необычайную доброжелательность, интеллигентность и мужественность, которые были присущи выдающемуся музыканту. Вместе с тем портрет высвечивает и тот великий Дух, которым пронизано творчество Сайдашева. Это – дух чистой, бескорыстной Любви.

Как горячий завет музыканта, начертанный кровью его сердца, следует принять последнее сочинение Салиха Сайдашева “Жырларым” (“Песни мои”), написанное на слова М.Джалиля.

Песни мои…
Вам я поверил
свое вдохновенье,
Жаркие чувства
и слез чистоту.
Если умрете –
умру я в забвенье,
Будете жить –
с вами жизнь обрету.

Шамиль МОНАСЫПОВ.
Народный артист Татарстана, профессор Казанской консерватории.