Человек, который берется
за воспоминания,
пишет их потому, что он
любил и ценил того, о ком
он пишет, и ему хочется
сказать об ушедшем
добрые, хорошие слова.
Константин Симонов.

Я стояла перед московской многоэтажкой. Время поджимало. Нужно было войти в подъезд и подняться на седьмой этаж. А я самым обыкновенным образом трусила. Повода для встречи вроде бы не было – университет окончен, диплом защищен. Но я считала, что должна рассказать ему о том, что он значит для нашей семьи. По телефону сказала: я – в Москве, вопросов нет, но хотелось бы поговорить. А в ответ услышала, что он приболел, есть время со мной поболтать, а поэтому ждет в гости.

Я уже с полчаса топталась перед его домом, но никак не могла привести в порядок мысли. “Он болен, а я… Может, позвонить и что-нибудь придумать? Но нет – отступать поздно”. Решительным шагом на негнущихся ногах я направилась к подъезду.

“Жди меня…”

Я никогда не видела ни одного своего деда. А мне так этого хотелось! Мамин отец, репрессированный в 37-м, не вернулся с Колымы. А другой дед погиб в феврале 44-го. После него мне остались тоненький листочек с почти нечитаемыми словами “Ваш муж… красноармеец… смертью храбрых… Похоронен…” и несколько фронтовых треугольничков.

В последнем, пришедшем много позже похоронки, дед писал, что жив-здоров; что познакомился с корреспондентом “Красной Звезды” и посылает одно из его стихотворений; просил бабушку беречь себя и сына и ждать его скоро с Победой. Стихотворение, присланное дедом, начиналось словами: “Жди меня, и я вернусь”…

Спустя шестнадцать лет я, пятилетняя девчушка, стояла у окна, расчесывая волосы. В доме только я и бабушка. Она – больна, давно не встает с постели и ни с кем не разговаривает.

Я вздрогнула от неожиданности, услышав шепот: “Аленка, подойди ко мне”. Подошла.

– Малыш, ты не верь, что дед Саша погиб, – сказала она с трудом.

– Но папа мне бумагу показал, что его фашисты на войне убили.

– А ты не верь… В жизни бывает всякое… А человек жив… пока его помнят и ждут…. Меня он просил… чтобы ждала его… Всегда… А я вот умираю… Так что… теперь ты его жди… Да не скачи передо мной… Сядь и послушай…

Я села на маленький стульчик у ее постели. Бабушка, глядя куда-то в сторону двери, тихо, все время кашляя и одергивая одеяло, начала: “Жди меня, и я вернусь. Только очень жди. Жди, когда наводят грусть желтые дожди”. Мне почему-то стало страшно, по телу побежали мурашки. Но, сжав кулачки, я слушала.

В этот день бабушка умерла.

Человек, который видел моего деда

Как-то я играла в кукольном уголке, а родители смотрели телевизор. Вдруг отец подозвал меня и, показывая на человека, ведущего программу, сказал: “Это – Константин Симонов. Он написал стихотворение, которое читала тебе бабушка. Про желтые дожди. Однажды на войне он разговаривал с твоим дедом”.

Дальше я уже не слушала ни отца, ни Симонова. Я просто смотрела на человека, который видел моего деда. А потом (печатными буквами) написала свое первое письмо. Мне так захотелось сказать ему, видевшему деда, что я есть на свете!

Впоследствии я писала Константину Симонову часто. Например, о том, что плакала, когда смотрела фильм “Жди меня…” Ведь его героиня дождалась своего мужа, а моя бабушка – нет. Позже посылала свои стихи, сказки. Размышляла о его, прочитанных мною, книгах; о том, что мне в них понравилось, а что – непонятно.

Отсылала письма “на деревню дедушке” (Москва, К.Симонову). Ответа и не ждала. Ведь тогда Константин Михайлович был для меня не столько реальным человеком, сколько – как я сейчас понимаю – образом, вобравшим в себя мои представления о его героях и о моем дедушке.

Мне удалось прочесть многое из написанного Симоновым – его прозу, поэзию, публицистику. И этот мир был для меня более реальным, чем, может быть, даже настоящий. Там мужчина – справедливый защитник, ложь и подлость – наказуемы, честность и порядочность – главные достоинства человека, основное предназначение которого, несмотря ни на что, хорошо делать свою работу.

Вот такой я была в семнадцать лет, когда однажды, открыв почтовый ящик, достала толстое письмо. Прочитав адрес отправителя, я никак не могла вскрыть конверт – руки не слушались. Когда же мне это удалось, то достала из него красную брошюрку “Константин Симонов. Вьетнам, зима семидесятого”. На ее первой странице было написано: “Лене… от автора”.

Я не сразу сообразила, что это ответ на последнее письмо, почему-то отправленное мною не как обычно, а на адрес Союза писателей. И вдруг поняла, что человек, который видел моего деда, существует более реально, чем я даже представляла.

Позже, учась в университете, работая в интерклубе, старалась жить так, как он счел бы правильным. А обращалась к Константину Симонову уже только по литературным вопросам, поскольку писала курсовые работы и диплом по его лирике. И каждый раз получала от него доброжелательный отзыв.

В нашей семье отношение к Константину Михайловичу тоже было особым: его уважали, ему верили. Если в прессе долго не появлялось его имя, беспокоились – здоров ли. Всей семьей читали новые книги, смотрели фильмы, спектакли по его сценариям и пьесам, не пропускали телепередач с его участием.

Мой отец до сих пор носит “симоновские усики”, хранит курительную трубку “как у Симонова” и тетрадь, в которую после войны, двадцатилетним, переписывал стихи поэта.

Москва, улица Черняховского

Вот о чем я собиралась рассказать Константину Михайловичу, входя в подъезд его дома на улице Черняховского.

Вахтерша неприязненно глянула поверх очков. “Куда, к кому?” – последовали вопросы, а ее палец тем временем крутил диск телефона. “Константин Михайлович, пропустить к Вам?.. Как твое имя? Проходи”, – буркнула она.

Константин Михайлович открыл дверь. “Ну заходите, Леночка, заходите. Сколько лет знакомы – пора уж и увидеться”, – сказал он улыбаясь.

Большая прихожая… Высоко прибитая вешалка, на которую я никак не могла повесить свое пальтишко… Ботинки не расшнуровывались… Кабинет… До потолка книжные полки… Странный овальный стол, за который сел Константин Михайлович… Светлая рубашка, седой “ежик” создавали ощущение его нереальности. Но реальной была… курительная трубка, лежащая на столе. Она была мне знакома по фотографиям.

Глядя на трубку, я отвечала на вопросы. Что-то говорила про диплом, про антифашизм, про Испанию 37-го, про Пабло Неруду, про свой интерклуб. Потом вдруг успокоилась, увидев, как обрадовался Симонов подарку из Казани – карманному изданию “Моабитской тетради” Джалиля. Ведь именно он вернул нам этого поэта, защитив его доброе имя.

Когда мы пили чай, я совсем было собралась рассказать то, для чего, собственно, и приехала. Но тут в кабинет влетела девушка моего возраста. “Пап, дай скорее денег – опаздываю!” – воскликнула она. И, чмокнув отца в щеку, упорхнула.

Рядом с этой красивой и яркой девушкой я почувствовала себя провинциалкой, одетой в любимое, но не новое платье. От этого окончательно смешалась и заторопилась уходить.

Я шнуровала свои высокие ботинки, а Константин Михайлович держал мое пальто и говорил, что в двадцатые годы у его отчима были такие же. Его глуховатый, картавящий голос казался таким родным.

На прощание Симонов вдруг сказал: “Ну что, мы с вами еще поработаем: я буду писать стихи, а вы – рецензии на них!” Это улыбающееся лицо я запомнила на всю жизнь.

Только когда закрылась дверь, я заметила, что держу в руках подаренную им книгу. Прочитав надпись “Лене … на добрую память. Константин Симонов. 6.1.78 года”, я неожиданно для себя расплакалась.

Елена КУДРЯВЦЕВА.
Казань.