Вначале, как известно, было слово. Выражение: “Слово не воробей, вылетит – не поймаешь!” – появилось много позже. Признаться, эта привычная идиома всегда смущала меня своей алогичностью. Что, кому-то приходилось ловить воробьев? Тогда откуда убежденность, что они не столь проворны, как неосторожно сорвавшееся с языка слово? У Сервантеса, к примеру: “Слово – что камень, коли метнет его рука, то уж потом назад не воротишь”. Сомнения оставались до тех пор, пока случайно не наткнулся в словаре Даля: “Слово – воробей, вылетит – не поймаешь”.
Почему же в обиходе пословица вопреки здравому смыслу употребляется с отрицательной частицей? Не из нежелания же, в самом деле, принизить первородное “слово” сравнением с неказистой птахой! Скорее всего, метафора акцентирует внимание на свободе: “вылетит – не поймаешь!”, а “воробей”, “не воробей” – не все ли равно? Сатирик Задорнов с его маниакальной страстью к лингвистическим трепанациям сделал бы из этого казуса вывод: мол, термин “свобода слова” своим происхождением обязан воробью.
В этом смысле куда бесспорней выглядит журналистская интерпретация расхожего фразеологизма: “Слово не воробей, поймают – вылетишь!”. Она была актуальной для советских СМИ, осталась такой и для постсоветских.
Свобода слова, о необходимости которой так долго говорили отечественные массмедиа, оказалась для страны столь же извращенной благодатью, как и большинство демократических новаций. Ее “звездный час” пришелся на период, когда печатные издания обрушили свои многомиллионные тиражи, и народ в массе своей вообще перестал что-либо выписывать. А что такое свобода слова для практически не читающей страны? Гласность вопиющего в пустыне!
Количество газет удесятерилось, но лишь единицы из них сохраняют “независимость” не только в логотипах. По Маяковскому же: “Голос единицы тоньше писка. Кто ее услышит? Разве жена! И то, если не на базаре, а близко”. Но и это жалкое пространство свободы слова сужается, как высыхающая на асфальте лужа. Приватизированные мегакомпаниями типа “Газпрома” и иже с ним печатные и эфирные средства массовой информации из коллективного пропагандиста, агитатора и организатора превратились в сервисный придаток политического влияния собственников, облагораживания их имиджа.
Когда-то существовал анахроничный по нынешним меркам критерий – “действенность печати”. По принципиальным журналистским материалам проводились проверки (московские – не исключение) “с выездом на место”, создавались комиссии “по устранению вскрытых недостатков”, виновные наказывались по хозяйственной и партийной линиям (не зря самой востребованной газетно-журнальной рубрикой была “По следам наших выступлений”). Сила печатного слова традиционно сомнению не подвергалась, в редакции потоком шли читательские письма, в общественных приемных теснились “ходоки”, а командировка “по письму” считалась священной заповедью корреспондента. Редкий номер обходился без статьи рабочего, бригадира, труженика фермы или пашни, и я бы не сказал, что в них не было достойных внимания мыслей. Главное, что они не оставались незамеченными.
Сошлюсь на свою собкоровскую практику. В конце 80-х в “Труде” было напечатано развернутое письмо бригадира каменщиков СМУ-8 стройтреста №2 Главтатстроя В.Хаметшина “По порядку о беспорядках”, в котором автор возмущался царящими на строительстве жилья бесхозяйственностью, простоями, авралами, браком. Спустя день на городской отчетно-выборной партконференции первый секретарь обкома КПСС Усманов с газетой в руке цитировал его с трибуны, адресуя критику первому секретарю Казанского горкома Сухову. Ему даже было рекомендовано обсудить статью рабочего на бюро городского комитета. А когда тот отказался (не дело, мол, партийному органу реагировать на выступление профсоюзного издания), Усманов внес вопрос об актуальности выступления газеты в повестку дня очередного бюро обкома. На Сухова, для которого это явилось полной неожиданностью, было жалко смотреть!
Еще раньше выступление самой тиражной на ту пору газеты лишило директорского кресла авторитетного руководителя одного из крупнейших казанских заводов: он не занимался “социалкой”, не строил для работников жилье, не заботился о бытовых условиях в цехах (хотя собственную дачу покрыл медными листами из производственных фондов). Такой была порой реакция верхов на критику низов! И это в годы “застоя”, дефицита свободы слова, непререкаемого партийного диктата и далеко не лидирующей роли профсоюзов!
Хаметшину за его поступок никто увольнением не грозил, кажется, даже квартиру дали. Нынешний рабочий, осмелившийся покритиковать хозяина в печати, в два счета вылетел бы с работы, как тот воробей!
А вообще-то сегодня о печати как о “четвертой власти” никто уже всерьез не говорит. Чаще всего реакция на выступления печатных и электронных СМИ – ноль внимания, фунт презрения! Исключение составляют разве что вопиющие преступления, которые оставить без внимания нельзя в силу их широкого общественного резонанса (например, кровавые похождения в супермаркете майора Евсюкова).
Ельцин дал прессе возможность свободно выражаться, не более того. Если она от чего-то и освободилась, то в первую очередь от ответственности, фактологичности, достоверности, стилистической безгрешности. Свобода слова обернулась свободой “слива” компроматов, публичного сведения счетов, отстаивания корпоративных интересов, бесцеремонного вторжения в частную жизнь: свобода мысли – домыслом. Одни и те же факты чиновничьей коррупции, должностных преступлений, ущемлений прав личности, скандалы в “звездных” семействах и гламурно-попсоидные новости кочуют со страниц на экраны. И в противоположном направлении… Как влияет эта информационная жвачка на общественные процессы?
Что до меня, я бы свободе слова предпочел свободу информации. Что проку от свободы говорить, коль нечего сказать? Да и всякое ли слово достойно свободы? Получить же интересующую тебя, тем более достоверную, информацию сегодня труднее, чем сказочному герою добыть молодильные яблоки. Поистине, как мы живем – государственная тайна, на что – коммерческая. Правда, информацию можно купить, но это уже вопрос возможностей, а не свободы. Парадокс, но последней преградой на пути к ней стали ведомственные пресс-центры. Сведения, которые в былые времена журналист мог получить от первого лица, теперь – прерогатива службы по связям с общественностью, сотрудники которой ни за что не выдадут коллегам “секретов” фирмы.
Неудивительно, что единственным местом, где человек может реализовать свое конституционное право на нее, остается Интернет, стянувший на себя одеяло с бывшей “четвертой власти”. В сети мы можем не только узнать про то, о чем не прочтем в газетах, не услышим по радио и не увидим по ТВ, но и лично поучаствовать в коммуникативном процессе, обсудить интересующую тему.
По определению известного публициста, Интернет фактически превратился в общественный “детектор лжи”, который в режиме онлайн ежедневно и ежечасно проверяет “на вшивость” чиновников и руководителей независимо от рангов, будь то народный избранник или “вертикальный” назначенец. Говорят же, если раньше люди дружили домами и толстыми журналами, то теперь – сайтами. Правда, проникнуть в “сайтосферу” пока что имеют возможность, судя по опросам, не более 15 процентов россиян – продвинутых и в основном молодых. Впрочем, более широкая интернетизация всей страны не за горами.
Рубрику ведет
Евгений УХОВ