Меня часто спрашивают, с уважением глядя на мои ордена и медали, какие эпизоды Великой Отечественной войны оставили в душе самые неизгладимые впечатления. Память невольно начинает ворошить события более чем шестидесятилетней давности. Что же было особенного? К величайшему сожалению, почти ничего выдающегося не помню…
Я не сидел в танке, не летал в самолете, не ходил наперевес с автоматом в пехоте, я вообще не стрелял по немцам. А лишь сутками напролет, в зависимости от боевой обстановки, стоял за операционным столом. Какой уж тут героизм – обычная работа, которой, правда, было очень много, делать ее приходилось в сложных условиях и крайне быстро, потому что промедление оказывалось смерти подобно. В памяти остались операции, перевязки, опять операции и опять перевязки, и так без конца и края. Кстати, мой личный рекорд бодрствования во время Великой Отечественной войны составил 34 часа. Без отдыха ни на минуту. Чтобы не терять времени, не мыть руки, я их просто сжимал в кулаки. И медсестры на ходу кормили меня. Хорошо, если был трофейный коньяк: я выпивал каждые 3-4 часа по 60-70 граммов, наспех закусывал и снова вставал за операционный стол.
…Но даже мое боевое ранение воспринимается как эпизод незначительный, хотя после него пришлось долго лежать в госпитале. Героические подвиги совершали те, кто лежал на операционном столе. И не тяжесть ранения зачастую говорила о героизме раненых, а их душевные качества, терпение, умение жертвовать собой ради других на ратном поле. Это не то что сегодня, когда каждый – сам за себя, когда даже в транспорте инвалиду не уступают места и никому до этого дела нет…
Как-то привезли молодого солдата, совсем еще мальчика, без руки. Он схватил неразорвавшуюся немецкую гранату и попытался ее бросить подальше от своих товарищей, но граната взорвалась прямо в руках… Паренек так горько плакал, что даже у меня, видавшего виды военного хирурга, сердце сжималось от жалости. И ведь плакал парень не от боли, а потому, что мама в деревне будет переживать, как это он, вернувшись домой, не сможет ей помогать по хозяйству.
Много раз я видел смерть близко-близко. Какой же она была разной! Один из врачей нашей санроты, Оруг Абдулаевич Абдулаев, был очень смелым человеком. Когда доставили на ПМП раненого, у которого в мышцах бедра засела неразорвавшаяся мина, ему поручили ее извлечь, а она, между прочим, могла взорваться при самом незначительном прикосновении. Абдулаев встал за перевязочный стол, откинул полог, попросил меня написать домой письмо, если он погибнет. Затем извлек мину, нежно опустил ее в кузов грузовика… За свой мужественный поступок врач был награжден медалью “За боевые заслуги”. А погиб он так нелепо… Маленький, толстенький, но очень подвижный и энергичный, Абдулаев играл на гитаре и губной гармошке, был кумиром всех девушек полка. Но на прекрасный пол смотрел с легкой прохладцей, зато была у него другая горячая страсть – трофейные пистолеты. И вот как сейчас помню: в один из теплых майских дней перед палаткой стоял ящик, в который раненые бросали свои трофейные пистолеты. Абдулаев выгреб из кучи один замысловатый экземпляр и принялся дотошно его изучать. Но пистолет неожиданно выстрелил. Смертельно раненный врач лишь успел сказать: “Извините за случившееся… Вам будет тяжело без меня, пока не пришлют замену. Этот пистолет, похоже, всю войну меня искал и вот нашел…”
Запомнилась еще одна смерть. В 1943 году я был некоторое время начальником санитарной службы 40-го танкового полка прорыва. В селе, которое наши войска только что освободили, танки были размещены за домами. Одна медсестра зашла в сарай и не вышла оттуда. Начали ее искать. Нашли в подвале, там же был убивший ее молодой немец (его оставили в тылу с рацией). Танкисты угрюмо окружили его и тут же расстреляли. Безмолвно корчась, немец умер на моих глазах. Я много раз видел, как умирали наши солдаты, а тут впервые наблюдал смерть врага. Поделом ему! Но ведь он такой же человек, ему больно, страшно…
В Харькове в госпитале я лежал в палате с молодым красивым офицером. Он был женат, и к нему приехала из Москвы жена, такая же ослепительно молодая и очень красивая. Офицер ослеп не на фронте, а на свадьбе у друга, выпив по ошибке метилового спирта. Жена навещала его все реже и реже, вокруг шептали, что, мол, нашла другого. Харьков в ту пору был окружен, вот-вот ждали немцев. Как-то мой слепой сосед попросил друзей принести пистолет. Однажды ночью я вышел из палаты, а войдя обратно, увидел, что он застрелился…
Постоянная тяжелая и изнуряющая работа, связанная с оперированием раненых, вспоминается как монотонный конвейер, без выдающихся событий. Жаль, что я не вел дневник и не могу точно сказать, сколько сделал операций, перевязок, наложил шин. Их было много, даже не сотни, а тысячи. Лишь значительно позже я осознал, что возвращение в строй в годы Великой Отечественной более 70 процентов раненых – и моя весомая заслуга.
Доводилось ли после операций встречать своих бывших пациентов? Как ни странно, за все время только двоих. И не я их, а они меня узнали. В конце войны я получил командировку с фронта в Москву. Занимаясь днем делами, решил вечером сходить в театр на оперетту. Билетов не было. Я встал в очередь к администраторскому окошку и, сгибаясь (окошко было низко расположено), поинтересовался наличием билетов. Администратор в упор глянул на меня, уже открыл рот, чтобы дать отрицательный ответ, и вдруг спешно захлопнул окошко, выскочил наружу – небольшого роста лысоватый человек буквально выдрал меня из очереди. Потом завел к себе в каморку и заявил: “Я Миша Ильмер, которого вы оперировали. Я вас узнал…” Мы просидели у него дома всю ночь за разговорами…
Еще была встреча в 1954 году – в то время я находился на атомных учениях в Тоцких лагерях. Вместо начальника госпиталя, который был болен, меня отправили на разбор учений, их проводил тогдашний министр обороны Булганин. Кстати, меня тогда удивило, как этот сугубо гражданский человек без бумаг делал разбор учений на грамотном военном языке. Во время одного из перерывов ко мне вдруг подошел офицер и радостно сообщил, что я тот самый доктор, который оперировал его в 1943 году по поводу ранения в живот, удалив часть тонкого кишечника.
…Там, на войне, не думалось о том, что будет потом, потому что был постоянно занят изнурительной работой. А уж тем более не думалось о каком-то героизме. Это теперь, когда мне пошел девятый десяток, понимаю, что дело, которым занимались на фронте военные врачи, вполне можно назвать героическим.
Абрам ПУКИН.
