Нежданно-негаданно накануне большой родительской она вдруг приснилась мне. Я обнимаю ее, маленькую, пухленькую и такую дорогую старушку, и мы молча стоим, прижавшись. Я остро чувствую тепло этого объятия и продолжаю его ощущать, уже проснувшись, устремив невидящий взгляд в потолок. Муж осторожно касается моего плеча: “Что с тобой?” – “Да, ничего, просто приснилось, что меня обнимает мама”.

Отец пережил ее на шесть лет, разменяв девятый десяток. Казалось бы, основательно пожили мои старики. Ан нет, до обидного мало! Жаль, конечно, что не успели они повидать своих правнуков, но самое главное не в этом. А в том, что кабы еще чуть-чуть задержались они на этом свете, я смогла бы отдать им свои долги. Память освежает то один, то другой эпизод той счастливой жизни, когда еще все были живы, и я в очередной раз прошу у них прощения за то, что тут не додала, там была невнимательна, здесь не поняла, а когда-то просто могла бы быть поласковее…

…А вы разве не замечали, что у родных могил мы чаще всего произносится именно это слово – “простите”? В хоровом исполнении оно всякий раз звучит в послепасхальный поминальный праздник Радоницы, когда толпы народа с крашеными яйцами устремляются на кладбища. Кладбищенские колокола подхватывают это запоздалое покаяние, и колокольный звон доносит его до небес. И они, наверное, слышат нас. Будем надеяться, что слышат! После этого на душе надолго легчает, и в который раз думается, что помнить и чтить действительно нужно не мертвым, это нужно живым.

Наши престарелые родители и мы, их уже пожилые дети, были “сделаны” в СССР. А это значит, что наследство они нам оставили довольно скромное. Но не о том речь. Вот парадокс – чем дольше живу, тем все в большей уверенности пребываю, что в наследство мои старики оставили мне и моим братьям значительно больше, чем дензнаки, – счастливое детство, о котором и по прошествии многих десятилетий вспоминаешь с радостью и благодарностью.

У тех двух пацанов, встреча с которыми лет двадцать назад меня ошеломила, это начало жизни было неудачным, горьким, да что там – пронзительно неправильным! Вполне возможно, что и вся их последующая жизнь пошла наперекосяк. А дело было так. Часов в девять вечера раздался звонок в дверь. Двое оборвышей 6 и 8 лет просились переночевать. В холодный октябрьский вечер младший был одет в тонкий свитерок, на старшем – порядком заношенная школьная форма. Пустить – не пустить, сомневалась недолго – дети ж!

Они жадно пожирали скромный ужин, и я повременила с расспросами. Под конец трапезы пообещала к чаю по бутерброду и на минутку покинула кухню. За спиной тут же раздался энергичный шепот. “Слышь, а бутерброд – это что?” – спросил тот, что помладше. “Дурак! Это что-то навроде кефира…”

После ужина пацаны “раскололись”. О своем горьком житье-бытье рассказывали вяло и неохотно. А что там интересного! Все так же, как у сверстников – обитателей Елабужского интерната для детей из трудных семей. Из интерната они сбежали рано утром и рванули на первом “Метеоре” до Казани, а вечером опоздали на последний, потому-то и попросились на ночлег. Старший мальчик решил проведать в столице маму, которую избил до полусмерти отец – пьяный дебошир. Женщина была направлена в одну из казанских больниц, где ее едва спасли. “Папка у нас такой большой, а мамка малень-кая! Он ее, как муху, может прихлопнуть. Он два раза в речку с моста пьяный падал, но ничего ему не делается! Вот гад!” Другому, шестилетнему шкету, который за компанию потянулся в большой город, в этом отношении “повезло” – отца попросту нет. Но мать алкоголичка.

В этот вечер, видя, как общаются непрошеные гости с моими избалованными родительской заботой детьми, я не раз смахивала слезу. А утром прямо-таки разрыдалась, уж больно неожиданным был финал. Собирая мальчишек в дорогу, мы уложили в два больших пакета кое-что из теплой одежды и, конечно, игрушки. “Спасибо, – сказал старший, – только вы нам лучше пуговиц побольше подарите, а то у нас все поотрывались…” И тут же уселся самостоятельно чинить интернатскую амуницию, отказавшись от моей помощи.

Допускаю, что в пересказе эта история мало кого затронет. В нашей-то стране с миллионной армией алкоголиков и бомжей тысячи таких сломанных детских судеб! Но одно дело знать об этом и совсем другое – вот так, с глазу на глаз… Да, родительский дом – начало начал, и с годами прихожу к выводу, что в основе человеческого счастья лежит не что иное, как родительская ответственность. Банальная истина, которую не опровергнуть.

Почти всегда эта ответственность начинается с высокой требовательности к себе. Сколько помню, отец никогда не брал в рот сигареты – в доме росли два сына. Ни разу не обмолвился матерным словом – как можно, дети! А как волновало их наше нравственное здоровье! Насморк что, помучит и оставит, а нечистая совесть всю жизнь терзать будет. И тут всегда помнили – яблоко от яблони недалеко… Мама работала поваром. Тепленькое, как тогда считалось, местечко. Да только мы, наведываясь к ней на работу, как и все посетители общепита, выстаивали очередь в кассу. Позже стала она начальником отдела кадров. В ту пору средний брат мой как раз десятилетку окончил. В институт идти не захотел, на мать понадеялся – пристроит. Пристроила… грузчиком. Через год брат уволился, поступил в техникум, потом и институт окончил. Видать, впрок пошла материнская наука.

Как правило, родители скрывают от детей свои слабости, формируя в их сознании образ безупречного наставника, который никогда не ошибается, не сомневается, не мечется в отчаянии, не делает глупостей, не раскаивается в содеянном. Но разве захочется такого человека когда-нибудь утешить, прижать, как маленького, погладить по головке? А ведь зачастую взрослый в этом нуждается больше, чем ребенок, и это особенно остро понимаешь, основательно пожив. У моих милых стариков была своя метода воспитания, а может, и вовсе не было никакой методы, они просто были для нас родителями и друзьями одновременно и не скрывали, что нуждаются в поддержке, в совете, в ласке. Позже, когда у них уже было семеро внуков, папа неустанно учил меня: “Дочка, чаще целуй и обнимай детей, не бойся их избаловать. Любовь никогда не бывает лишней”.

Я слушала наставления своего старенького отца, порой гладила его по седой голове и, как правило, чмокала его в щеку, уходя из дома даже ненадолго. Но как горько, что момент самого главного расставания с родителями – расставания навсегда – отследить не смогла и даже не помахала им на прощание рукой, не услышала последних слов. Я просто была на работе, когда они поднимались в небеса…