Среди слепых он – самый зрячий: в очках глядя одним глазом, может примерно сосчитать, сколько пальцев показывает медсестра, да и то если у самого лица. Вторым глазом видит верхнюю строчку в таблице и немножко – вторую. Громко сказано: “видит”! Уж наизусть заучил эти проклятые строчки…

Но наступает заветная минута. Тогда Александр Романович достает мольберт, палитру, кисть и начинает писать. Погожий день, и в нижнем углу картины он аккуратно выведет подпись – Федоров. Потом вставит работу в рамку, повесит на стену. Или подарит. Будет ходить тихий, просветленный. Пока не наступит новая заветная минута…

– Я не художник, – как бы извиняется Александр Романович, – это уж так, для души…

Оно и видно, что для души: картины у 68-летнего слепого художника светлые, чистые, счастливые. Мельница, которая осталась в памяти с детства, купание гнедого коня. Да вот не он ли сам, мокрый, беззаботный, привел деревенского неоседланного коня к теплой отмели на Шешме? За эти минуты он добрыми словами вспоминает свое непростое детство. Отца-то он почти не помнит: на фронт ушел отец, когда Сашке едва четыре исполнилось, а мама как раз третьего ребенка ждала…

Не успела мужу даже написать, кто у него дома родился, как дома и не стало. На третий день после рождения младшего сгорел дом. Еле сами выбежали, а все остальное, даже гуси, что на яйцах сидели, все сгорело. Двадцать домов унес тогда деревенский пожар всего за сорок минут – только ахнуть и успели. Саша долго не мог понять, за что мама судьбу благодарит. Только взрослым и понял: за то, что спаслись, за то, что остались целы-невредимы.

Купила мама в деревне дом не дом – хлевешок об одном окошке, и стали Федоровы в нем жить. Добра наживать – не скажешь.

Семь классов окончил Сашка и подался на курсы механизаторов. Рад был своему диплому тракториста-машиниста широкого профиля несказанно. Трактор свой любил – разве что не спал с ним в обнимку. На тракторе и земли в Казахстане поднимал. Как в песне: “едут новоселы по земле целинной”. Только новоселом сколько положено, столько и побыл, и вернулся домой. Женился, как полагается. Детишки пошли. Сам так и работал на тракторе. Был в почете. Пока не случился тот страшный день 18 августа 1981 года. Жал он тогда кукурузу на силос. Но надо же, полетел у тракториста Федорова транспортер. И стал тракторист Федоров его налаживать. Водитель с “КамАЗа” взялся ему пособлять – одному трактористу неловко было. Уперся Федоров ключом в транспортер, да, видать, силу не рассчитал, ключ-то и обломился, и обломком Сашке Федорову – прямо вот сюда!.. Глаза-то и пропали. Нет глаз – дыра… Мужики с поля сбежались: “Сашка, что с тобой?” А он знал бы – что. Агроном подъехал: “Что, Сашка?” – “Глаза вышиб – что…” Агроном тракториста – на мотоцикл – и на стан, там на машину – и в фельдшерский пункт. А в пункте что? В пункте говорят: “Давай вези его в Чистополь!” Повезли. Докторша посмотрела и говорит: “Ничего я тут не сделаю. Везите его в Казань!” Шофер запузырился: “Куда я его повезу, я сам тут командированный!” До утра Александра положили на койку – глаза завязали. “Деньги есть?” – а у него как раз в кармане 50 рублей, что парторг вручил за первое место в пятилетке. Вот и пригодились деньги: Федорова на самолет – и в Казань. Показалось, долго ехали, еще дольше летели. Под руки куда-то вели… На операционный стол Александр попал никак на третьи сутки. Какие уж тут глаза… Спасибо, что сам жив остался. Ох, только спасибо ли?..

Намаялся Александр, когда заново ходить учился. Свет-то он кое-как различал, но сориентироваться в пространстве никак не мог. Сколько раз расшибался, пока не научился расстояние соизмерять! Ну, а если по-честному, то жить тогда бывший тракторист Федоров не хотел, не о жизни, а о другом стал размышлять. В электрике-то он немного всегда разбирался: в деревне свет, бывало, погаснет, сельчане к нему: “Сашка, видно, трансформатор опять замкнуло, посмотрел бы!” Пойдет Александр на подстанцию, поковыряется – вот и загорится снова свет. На ощупь он это оборудование знал: где можно голой рукой ухватиться – вот и нет бывшего тракториста! Всерьез думал, да жену с детьми пожалел. И Бога не то чтобы побоялся, но вовремя ему Бог картинку в память подкинул – как купают они в реке Шешме гнедого коня… И стала та живая картинка, как пуповина с жизнью и как путеводная звезда.

Учиться заново, жить он начал с прилежанием самого прилежного ученика: ходить, ориентироваться по звукам и запахам, “видеть” предметы пальцами. Учился, а сам держал в голове дерзкую мысль: нарисовать ту самую картинку… Понемногу научился даже читать. Любителем до чтения Александр Романович был всегда. И сегодня у него дом полон книг и газет. Жена тоже до чтения охотница. Сам он вооружился огромной лупой и стал с ее помощью с трудом, но все-таки складывать буквы в слова. Без чтения, говорит, с ума можно сойти. А без картин и подавно.

В детстве Саше пришлось бывать в Чистополе. Как попал впервые в музей, он не помнит. Но впечатление от картин не забыл. Не забыл и первые уроки рисования – их ему давал деревенский художник-отшельник, что жил возле мельницы. Эти уроки пошли впрок, уже когда он потерял глаза.

Не дыша первый раз протянул руку с кистью к куску картона. А кисть… картона никак не найдет. Ему кажется, что вот оно, полотно, а кисть блуждает в пустоте… Хоть бросай! Но приспособился. По памяти, на ощупь стал переносить с палитры краски. Легко сказать: переносить краски! Жена, бывало, посмотрит: “Ты что! Смотри, как начернил! Такого неба не бывает! Лодка-то у тебя больше церкви!” Исправлял работу послушно и терпеливо. Так и работает – глазами жены, пока краска не кончится. Масло разводит жиденько, чтобы подольше хватило. Поэтому картины получаются прозрачными, хрупкими. Есть трогательная хрупкость и в неправильности пропорций. Про неправильности Александр Романович и сам знает: “Чтобы правильно рисовать, видеть ведь надо!” И тут же поясняет, будто извиняясь: “Только я ведь рисую не для продажи, а для души. Не художник я – это я так…”

Так – не так, а работы Александра Романовича честны и откровенны, как рассказ о жизни человека, преодолевшего себя.