Когда мне особенно трудно и одиноко, когда груз проблем и дел требует новых сил и энергии, я всегда прихожу сюда, на мою малую родину – к дому, где прошли мои первые детские годы. Подхожу и здороваюсь с ним, как с живым и родным, касаюсь рукой облупленных досок, смотрю на затейливые наличники окон… Стою и молчу. Вспоминаю.
Словно в старом кино, проплывают передо мною лица и судьбы людей, и картинки того далекого коммунального быта, где, как пел поэт, “на тридцать восемь комнаток всего одна уборная…”
С той поры много лет пролетело. Где я только не побывал: от Пскова до Советской Гавани, от Астрахани до Архангельска… Но милее и краше моей Казани, моего Дома, что на улице Вишневского, 15, для меня не было и нет.
Да и людей сердечнее и добрее не встречал. А доброе и светлое помнится лучше, словно это было вчера.
“Юркым – щертым! Куда зализ? Слизай, акаенный, не ту матери скажу!” Это мне и моему другу Вовке Евстигнееву, семилетним пацанам, что забрались в погожий денек на крышу нашего большого дровяного сарая, кричит с сильным акцентом пожилая и грузная тетя Маруся (Майсара). Она боится, как бы мы не провалились сквозь трухлявые доски крыши прямо на ее корову, которая мерно жует сено и глядит на нас из отдушины большими печальными глазами.
Но мы не торопимся. Как здорово, как хорошо нам здесь, на крыше! Внизу – весь наш двор с палисадниками, с цветущей сиренью и вишней. Вверху – высоко-высоко – летит крошечный самолет, оставляя за собой белый след. В соседнем дворе, где милиция, видны милиционеры, одетые в белые летние кителя и фуражки.
В руках у нас “выжигалки” – толстые линзы, с помощью которых мы с Вовкой и выжигаем на досках крыши свои узоры.
Но тетя Маруся не унимается, и мы кубарем скатываемся с крыши под свист и крики своих товарищей. Дружной ватагой идем в свой мальчишеский “штаб” и обсуждаем план очередной “войны” против ребят соседнего двора. Долго решаем, какой будет у нас пароль, кому на этот раз быть “фрицем”, какое “оружие” предстоит нам смастерить.
С улицы вдруг раздается громкая музыка, и из-за забора высовывается голова Доходяги – дистрофичного и вечно оборванного соседского мальчишки (за что получил он свое прозвище), бессменного “фашиста” в наших военных играх. Он орет: “Робя! Айда скорее на улицу, там демонстрация идет!”
Мы живо выбегаем со двора и видим скорбную процессию: впереди несут крышку гроба, затем и сам гроб. Оркестр. Люди…
Звучит траурный марш. Какие-то заплаканные тети в черном суют нам в руки дорогие конфеты и плачут при этом.
Мы не плачем. Мы привыкли. Живем в двух кварталах от Арского кладбища, и нам не впервой. А конфеты в те послевоенные годы – вещь редкая, так что Доходяга, хоть и ошибся, но молодец!
* * *
Наш дом, как и другие соседние дома, был двухэтажный, деревянный, построенный во второй половине XIX века. Да и вообще вся улица была застроена такими домами, где до революции жили купцы и мещане.
Комнаты небольшие, но с высокими лепными потолками. Двери тоже высокие, дубовые, с массивными медными ручками. В каждой комнате – печки. Но удобства все – во дворе.
Тогда, в середине 50-х годов прошлого века, люди жили очень тесно: в каждой комнате по семье, а в каждой семье по 2-3 ребенка. Вон семья Федоровых (где глава, дядя Петя, был единственным молодым и сноровистым мужиком во всем доме) ютилась впятером в восьмиметровой комнатке.
Именно к дяде Пете все обращались: починить, наладить, приколотить. Это он после работы часами еще строгал и пилил – делал нехитрую мебель, и мы с интересом смотрели, как из фуганка извивается стружка, как стучит по долоту киянка, и как из простых дощечек получаются настоящие табуретки и стулья.
Комнаты у всех жильцов были “многоцелевые”: здесь и спальня, и столовая, и зал. Двери закрывались на один простенький замочек, а ключ прятали под коврик на пороге.
Умывались и готовили в общих коридорах – длинных, задымленных, прокопченных. Жужжали мухи и примусы, чадили керогазы и керосинки; варилась и жарилась незамысловатая еда. Сильно пахло дешевой и доступной тогда камбалой, капустой и керосином. Здесь же стояли детские горшки и помойные ведра. Над всем добром всегда висели настиранное белье, тряпки и липучки-мухоловки. Картину дополняли многочисленные кошки, однопрограммные громкоговорители, включенные всегда, и наглые клопы, кусающие всех днем и ночью.
Но какие здесь жили замечательные люди! О каждом, пожалуй, можно написать роман.
Вот идет Вера Петровна, колоритная женщина преклонного возраста, вся правильная, из “бывших”, большая мастерица вышивки цветов гладью. Идет, держа в одной руке мухобойку, в другой, в длинном старинном мундштуке – дымящуюся папиросу.
– Дети! Не кричите, здесь вам не улица, – делает она нам замечание и гордо скрывается за портьерой своей комнаты. Вскоре оттуда доносятся шипение пластинки и дивный голос любимой сталинской певицы Александры Прокошиной:
Стар и млад – вся улица –
Девушкой лю-бу-ет-ся-а-а-а…
Хор Пятницкого подхватывает:
Ох, недаром славится-а-а-а
Русская кра-са-ви-ца-а-а-а!
Дверь четырехметровой комнатенки, где живет еще одна немолодая и одинокая женщина, помогающая всем и вся, тетя Женя, – как всегда открыта. Хозяйка что-то готовит в своей кастрюльке, голова ее тихо трясется, и беззубым ртом она пробует варево, орут под ногами ее кошки.
В праздники, бывало, все пекут пироги, и тетя Женя печь большую русскую истопит, золу выгребет и присмотрит где. За что и получает в награду дымящийся пирожочек, благодарно поклонится и тут же, нахваливая, попробует его.
Работала она уборщицей в бане и снабжала весь дом обмылками. По воскресеньям приходила к ней товарка – Тоська. Посидят, выпьют, споют, повздорят и поругаются.
– Ты меня укомфузила! – заявляет тетя Женя подружке. Потом мирятся и вспоминают свои молодые довоенные годы, женихов, которых всех поубивало на войне, и опять горюют в голос.
Как-то она мне, мальчику, пожаловалась на свою жизнь, а я взял и выпалил то, что слышал от взрослых: “Пить надо меньше!..” До сих пор жалею, что невольно обидел ее тогда по глупости.
А напротив нас жили три благообразные старушки. Две из них – сестры, старые девы Нина Михайловна и Ольга Михайловна – интеллигентные и чрезвычайно набожные – “старорежимные”, как тогда говорили. Их отец, купец Новотельнов, был до революции хозяином всего нашего дома и владел также мукомольней в Печищах.
Вместе с сестрами жила “подселенка” – аккомпаниаторша на рояле мадам Бодюл (или Бодюлиха, как многие звали ее за сварливый характер и устаревшую манеру одеваться – старуха Шапокляк из мультфильма очень похожа на нее).
Каждый день, и по несколько раз, сестры ходили в церковь, а вечерами непременно ставили самовар. Самоварная процессия была неизменной: впереди с медным начищенным самоваром шла всегда улыбающаяся Нина Михайловна, за ней, кутаясь в платок, Ольга Михайловна с холеным котом Муриком (этот котище прожил в любви и ласке целых 18 лет). Затем за столом под красным абажуром старухи долго чаевничали, читали газеты и обсуждали светские новости.
Поздним вечером возвращалась из театра Бодюлиха и будила весь дом – приходилось кому-то, чаще всего тете Жене, вставать и откидывать крючок у общей двери, впускать театралку.
Вскоре весь дом засыпал. И мы засыпали: я на сундуке под мерный стрекот швейной машинки – мать до полуночи шьет, подрабатывает – тяжело ей одной поднимать нас троих. Под столом на тряпье – брат Олег спит вместе с кошкою и котятами. Тут и Нонна, сестра, сидит за уроками.
Тикают ходики. На стене висит вышивка: зимний лес освещает луна. За нашим окном другая луна, настоящая, светит ярко и сказочно. От натопленной печки тепло, но к утру, в морозы, наледь на окнах будет с палец толщиной.
Тихо. Весь дом угомонился. Только долго еще будет топать сосед сверху, бобыль Коська. Он чуть “не в себе” – сам на фронте уцелел, а оба сына его, танкисты, погибли. Спит, намаявшись на работе и в очередях, вся наша “коммуналка”.
Утром их разбудит протяжный гудок соседнего 230-го завода. Но первой из всех уйдет к своей тележке тетя Финкель, продавщица “с колес” газированной воды. Целый день она будет стоять у парка Горького и, улыбаясь и брызгая на всех водой, угощать покупателей и нас своим товаром: сладкой и шипящей водой по 30 копеек за стакан с сиропом и по 10 – без.
– Пей, Югочка, еще, – потчует она меня, – может, еще с сигопом?
Женщиной она была состоятельной: в воскресенье обычно покупала живую курицу и просила дядю Петю ее зарезать. Он тут же, во дворе, топором оттяпывал несчастной куре голову и отпускал, а та долго еще бегала по двору, пугая детей и старушек.
* * *
Несмотря на нужду и тесноту, жили люди тогда дружно. И, скорее, потому, что были все одного достатка. Споры и выяснения отношений были, а вот злобы или ненависти к друг другу – никогда. Жили общими заботами и радостями:
– Тоня! У меня вода мыльная, горячая осталась в печке-прачке, возьмешь? – спрашивает тетя Паня.
– Спасибо, возьму, конечно, – отвечает ей обрадованно соседка и берет эту воду, в которой уже было постирано белье целой семьи.
Мы, ребятишки, тоже жили одной семьей: старшие ухаживали и заботились о младших (причем не только за своими), младшие слушались и с почтением относились к старшим. Родители были спокойны за нас: знали, что мы со двора никуда не уйдем, что за нами обязательно присмотрит кто-нибудь из взрослых или старших ребят.
Суровое детство закаляло нас телесно и духовно, скучать было некогда. Сами пилили и кололи дрова, топили печи и разжигали примусы, носили с колонок тяжелые ведра с водой. Папы и мамы были все время на работе, мы надеялись только на себя и друзей. Взрослели и мужали быстро и постоять за себя могли.
Единственным развлечением, кроме игр, было кино. По воскресеньям всем двором обязательно ходили на детские фильмы в ДК им.Маяковского. Бесчисленное число раз смотрели “Чапаева”, “Максимку”, “Белеет парус одинокий” и другие картины. Мы старались походить на героев тех фильмов и играли в Чапаева, в Пархоменко, в Тимура и его команду. Доходяге, конечно же, доставались роли Гитлера или Махно.
Летом, в каникулы, утро начиналось у нас с зарядки, в которой участвовали все – от карапузов до парней старших классов.
Под звуки горна, в который дудел мой старший брат Олег, торжественно поднимали флаг. У нас был своеобразный отряд из мальчишек и девчонок со своей самодеятельностью и даже со своим театром, который приглашали для выступлений в пионерлагеря и детсады. Всем этим командовал Максим – сильный, авторитетный и отчаянный юноша, настоящий заводила.
А игры… В какие игры только мы не играли теплыми летними днями и вечерами: в лапту и ручеек, в жмурки и прятки! Выбирали считалкой водящего: “На златом крыльце сидели…”, “Раз, два, три, четыре, пять, я иду искать! Кто не спрятался – я не виноват” – считал, закрыв рукой глаза, водящий и искал нас.
Двор большой, зеленый, весь в кустах и деревьях – спрятаться есть где. Играли долго, с удовольствием. Когда хотелось поесть, то попеременно уходили домой и выносили нехитрую еду: хлеб, посыпанный солью и реже – песком. Делились со всеми.
Было всяко: играли, спорили, ссорились, дрались. Но в пределах нашего дворового кодекса: лежачего не бьют, до первой “кровянки” и “один на один”.
Наигравшись и засев в своих “штабах”, вели мы долгие разговоры и мечтали о взрослой жизни: кто кем станет? Многим хотелось тогда стать полярниками, военными. С завистью смотрели мы на единственного целого и непокалеченного Вовкиного отца – дядю Витю, красивого, стройного капитана в летной форме, прошедшего всю войну и служившего после.
Вечерами уже и взрослые устраивали свои посиделки под патефон… Кто подпевал, кто танцевал, кто просто слушал и смотрел. Звучали фокстроты и танго, пели Шульженко и Утесов. Юноши в вельветовых курточках, девушки в легких, цветастых платьицах “солнце-клеш”.
Все было чинно и благородно. Девчата смущались и краснели, парни старались быть героями. Сидели в сторонке и смотрели на молодежь солидные и нестарые еще фронтовики: однорукий дядя Петя, одноногий дядя Коля; что-то бормотал непонятное дядя Вася – инвалид с простреленной щекой. Его внимательно слушал и кивал еще один калека – тихопомешанный дядя Леня, комиссованный с фронта после тяжелой контузии.
А в соседнем дворе в это время собиралась другая компания: играла на гитаре и пела темноволосая и тонкая, похожая на цыганку, молдаванка Тамара. Рядом сидели разодетые мужчины, курили и играли в карты.
Мы, мальчишки, подглядывали за ними – мнили себя разведчиками и, насмотревшись революционных фильмов, воображали, что здесь какой-то контрреволюционный заговор и мы его раскрыли…
В завершение вечера всей компанией отправляемся в “синенький домик” (маленький дом), где, усевшись прямо на полу и задрав головы, внимательно смотрим на крошечный (с блюдце) мерцающий экран единственного на весь двор телевизора.
Поздно вечером раздавались зазывные крики родителей: “Галя, Коля – домой!”
Все тут же расходились, и жизнь замирала. Только мы с братом и сестрой еще долго ждали свою маму – она работала в собесе Молотовского исполкома и допоздна инспектировала своих подопечных – инвалидов и участников войны.
– Юлия Ивановна! Когда же повысят нам пензии? – издалека кричали они ей и трясли костылями.
Сидели мы голодные в своей комнатке и ждали: что-то она нам сегодня принесет в своем небольшом и потрепанном портфельчике?
* * *
С тех пор прошло уже полвека. Многих моих героев-взрослых давно нет на этом свете. Дети выросли и разъехались кто куда: кто на Сахалин, кто в Москву, кто на Байконур. Стали врачами, инженерами, учителями, рабочими. Каждый из нас, я уверен, помнит о нашем дружном дворе и о нашем прекрасном доме.
И вот недавно я собрался сходить к нашему дому. Подхожу и вижу… пустырь. Нет, нет больше нашего дома… Нет нашего двора – кругом только битый кирпич, сломанные доски и спиленные деревья.
Снесли… Снесли тот наш далекий мир. Мир нашего золотого детства, где жили мы все так небогато, но счастливо.
Всюду деловито шумит тяжелая техника, работают люди. Возводится очередная элитная громада, с железными дверями и решетками. Увы, все проходит, все уходит куда-то…
Юрий СЕРГЕЕВ.
Педагог, коренной казанец.
