Странно память человеческая устроена. Порой всего какая-то малая зацепочка всколыхнет такой вал воспоминаний, что диву даешься: как и где раньше-то это существовало, было так долго невостребованным? Вот и роясь недавно в народных календарях, вычитала, что исстари на Руси
14 апреля именовалось днем Марьи, прозвище которой было на редкость поэтичным – “Зажги снега”.
Вычитала, и уж что-то больно знакомым прозвище это показалось. Ну да, еще же с детства оно на слух легло! Тоже ведь так старые люди прозвали в свое время нашего пастуха Марью. Отчаянную рыжеволосую молодую женщину с колдовскими зелеными глазами, появление которой в нашей деревне перевернуло всю размеренную жизнь…
Ранней весной, когда в глубоких оврагах еще лежали сугробы, у взрослых начинала болеть голова о том, кто станет пасти деревенский скот. Заработок за лето набегал не Бог весть какой, а требовалось найти такого человека, чтобы ленью не маялся, вставал с первыми петухами, спиртным не увлекался, животных жалел… Словом, хозяева подворий были в этом случае на редкость единодушны и привередливы, так что свои деревенские ни за какие коврижки скот пасти не соглашались. Искали добровольцев на стороне.
Кто уж присоветовал молодой женщине пойти в пастухи и пожить лето именно в нашей деревне, о том мне неведомо. Только с первого дня ее появления поползли слухи. Сначала всех смутило то, что молодуха потребовала себе лошадь. Имелся у нас в ту пору и целый конный двор, только все работающие лошадки были на строгом учете. Предложили Марье старого мерина Дружка, который еле копыта свои волочил, а еще – для смеха – необъезженного жеребчика Щеголя. К нему и парни-то, отслужившие в армии, опасались подступиться – уж сильно дикий нравом был.
Да, хотели посмеяться, но не тут-то было. Увела Щеголя Марья к себе на хуторок, где поселилась в пустующей избе. И для ребятни начались бесплатные концерты, когда она, натянув на себя мужские штаны, начинала объезжать жеребчика. Как не убилась бабонька – один Бог ведает. Только недельки через две, когда пришла пора выгонять скотину на зеленую травку, она уже уверенно держалась в седле. И Щеголь хоть танцевал под всадницей, бил норовисто копытом, но власть человека над собой признал.
“Порченая эта баба, вот попомните мои слова: немало плохого придет к нам с нею,” – разносила по деревне бригадирша Настя. К ней прислушивались, хотя и не любили. Среди сонма сплетен, которые всегда витали вокруг нее, случались и проблески здравого. А тут и впрямь непристойности налицо: это когда бабы в округе на лошадь садились, да в штанах, как мужики, шастали? И скот пасти поодиночке не вызывались: разве что в помощниках у собственных мужей были…
Эта же и вовсе новые порядки завела. Раньше пастухи харчевались по домам: у кого сколько скотины имелось, столько дней и столовались. Марья же кусочничать не стала, потребовала только, чтобы по очереди хозяйки приносили ей в день кринку молока. Картошку позаимстововала у соседки-старушки. Сама же на заброшенной ободворице огородик разбила, насадила там всего – овощей, зелени, даже кур завела.
Последнее обстоятельство нашим бабенкам даже понравилось: хозяйственная! А пуще того приглянулось им, что пастухом Марья оказалась на славу. Не ленилась – на Щеголе гоняла стадо в дальние, богатые травами луга (ближние отводились для покоса), так что буренки приходили домой с полным выменем молока. Скоро ведерницами стали самые неказистые коровки. И никогда не хлестала животину махалкой (длиннющий такой кнут с короткой ручкой). Тем не менее даже самые норовистые и бодливые коровы да бычки слушались ее с первого окрика.
Еще больше зауважали Марью те старушки, кто по слабости здоровья уже не мог держать корову и обходился козами. А это ведь вреднющие животины. Обычно к вечеру, когда приспевала пора собирать стадо в деревню, они во главе с козлом Кати-технички прятались где-нибудь в густом тальнике и выжидали, когда, отчаявшись их искать, пастух угонит стадо. А потом до самой ночи, бывало, орава пацанят лазала по кустам, вылавливая из зарослей этих коз – ведь глупы они так же, как и упрямы: а ну как волки на них ночью-то наткнутся, в клочья ведь разорвут!
Из года в год владелицы коз проклинали своих питомиц, однако одну-две на лето все же оставляли. И держали про запас пряники да баранки, чтобы задобрить соседских ребятишек, которые ради угощенья всегда готовы были искать этих блеющих тварей.
С появлением Марьи игра в прятки с козами закончилась. Не знаю уж как, но она приручила к себе рогатого вожака, даже назвала его Семеном. Козел ходил за Марьей, а то и просто за ее Щеголем, как привязаннный. И все его многочисленные подружки с выводком паслись уже неподалеку.
Простили бы Марье наши деревенские и ее мужские штаны, и выпасы на жеребчике верхом. Да Настя-бригадирша не унималась. С тем же козлом Семеном, например. Дело в том, что единственным Семеном в округе был как раз наш бригадир. “Глянь-ка, бабы, вонючего козла именем моего мужа назвала! Это я, выходит, козлиха?” – била себя в грудь Настеха. Она же первая стала приносить вести в деревню, что рядом на хуторке, где и осталось-то всего три-четыре домишка, стали по вечерам собираться молодые парни и мужики. “А ты-то, замужняя баба, чего там потеряла, чего огородами лазишь да разведку ведешь?”- урезонивали ее здравомыслящие старухи. Кто-то из них, собирая грибы в ближнем березнике, углядел, как Настя после возращения стада пряталась в картофельной борозде у избенки Марьи. Подглядывала!
Но что правда, то правда: появление яркой и такой непривычной в своем поведении молодухи стало притягивать к ней мужиков, как пчел на исходящий нектаром цветок. То, что смела она в речах, все ведали, а вот то, что охоча до мужиков, думать все же не хотелось. Наши-то деревенские были потомками старообрядцев, что когда-то пришли в марийские леса из северных вятских краев. Крепость семьи связывали всегда с супружеской верностью. Чтобы наши бабы гуляли? Да никогда этого не было. Во всяком случае, в открытую.
Казус с теми, кто обычно защищал Марью, случился, когда колхозный председатель зачастил в нашу самую отдаленную бригаду, до которой от центральной усадьбы было не меньше восьми верст. То выедет поля посмотреть и остановится непременно там, где Марья стадо пасет, то на свиноферму прибудет и почему-то вечером. Там, у свинофермы, недалеко как раз Марьина избушка огоньком светится.
Замечали, замечали многие, как, будто крадучись, нет-нет да и юркнет председатель в эту избушку. И некоторые однажды увидели совсем забавную картину, как вожак сельхозартели вылетел за ворота с чугунком на голове. Его шофер Васька по пьяной лавочке рассказывал, что поначалу страшно перепугался при виде этой сцены: будто мозги потекли у начальника из головы. Присмотрелся получше-то, а это лапша сползает на глаза да уши. Вылила, словом, Марья на незадачливого ухажера свой ужин.
Прямо героиней на какое-то время стала она. А председатель сильно осерчал. Он бы и рад был прогнать несговорчивую, да ведь не колхоз ее нанял на работу, а общество. Наказал бригадиру проверить ее прошлое: может, тюремщицу какую пригрели на груди…
Вот и дошла я в своих воспоминаниях до Семена. Ладный был мужик. Местный. Отслужил на Балтийском море. Потом работал на тракторе, пока бригаду не возглавил. Любили его люди за незлобивость, спокойный характер, редкое добродушие – качества, так присущие многим сильным мужчинам. Не одна деваха, говорили, на него заглядывалась. А он как-то потихоньку женился на Насте. Она уезжала было в Иваново, на ткацкую фабрику, да вернулась. Слушок ходил, что от несчастной любви из города сбежала. А Семен якобы ее пожалел.
Детей у них не было. И опять кто-то разболтал, что там, в городе невест, Настя ребеночка-первенца по своей воле скинула, вот и осталась на всю жизнь пустопорожней. Потому и злая на весь белый свет. К кому ни попало своего Семена ревнует. Зря, что ли, она Марью с первого взгляда в штыки приняла!
Кстати, выполнять председательское задание насчет прошлого пастушки бдительная бригадирша своего мужа одного не пустила. Марья их высмеяла, показала справку из своего сельсовета (паспортов в деревнях в ту пору не водилось) да и выставила непрошеных гостей из избы. Бригадиршу это разозлило еще больше. Стала она в свою очередь пакости делать – приносить за пастушество молоко от своей коровы то скисшее, то разведенное, пока отчаянная Марья однажды и на нее, как на председателя, не вылила полную кринку.
И еще случай припоминается. Настя отличалась редкостной ленью. Огород у нее был весь в сорняках, полы часто даже веника не видали. Работала к тому же Настя весовщицей на складе, где напрягаться и вовсе не приходилось. Так что совсем “размагнитилась”. А тут бабы пошли косить сено для себя. Собирали обычно его в общие копны, потом делили по домам. И хочешь не хочешь, а на луг выходи – чем иначе скотину зимой кормить?
И надо было такому случиться, что как раз у покосов Марья в ту пору пасла свое стадо. Притомившиеся на жаре животные отдыхали в тени ближних деревьев. Марья же подошла к женщинам. Подошла да и высмеяла ту же Настю: что, мол, ты литовкой-то у себя под носом машешь, верхушки трав только и сшибаешь. Все засмеялись. То, что выросшая в деревне Настеха даже косить толком не научилась, все прекрасно знали, да помалкивали: бригадирша ведь, к тому же на язык на редкость зла! Выхватила Марья литовку у опешившей Насти и так пошла косить, что все столпились подле. Широко, по-мужски, под корешок, словно бритвой срезала разнотравье.
Никто тогда и не приметил, кроме самой бригадирши, как ее муж по-особенному посмотрел на чужую молодуху…
С той поры и пошло-поехало. Не по кустам, не крадучись стал ходить Семен к рыжеволосой пастушке. В открытую. И та на него чугунки уже не опустошала. Хоть игрища молодежь и перестала устраивать на хуторке (парни да молодые мужики поняли всю бесполезность ухаживаний за рыжеволосой колдуньей), однако народ там не переводился. И все потому, что Настя перестала вести разведку в картофельных бороздах, а пошла в наступление. Она била стекла в избенке у Марьи, дегтем, сторгованным за бутылку самогонки у нашего конюха, ремонтировавшего телеги, мазала забор, отчаянно ругалась. Потом приходил Семен. Молчаливо стеклил заново рамы, заменял испорченные дегтем доски на новые. Наверное, постоянно сравнивал двух женщин, ставших на его пути. И счет был, конечно, в пользу Марьи.
Вообще-то такое поведение было вызовом всем нравам, устоявшимся годами, если не столетиями. И в ином случае – имей Настя с Семеном детей хотя бы – люди давно бы эту чужачку, перевернувшую весь деревенский порядок, выставили вон. А тут даже райком партии, куда несчастная жена написала ворох жалоб, среагировал своеобразно. Вызвали Семена на бюро, распекли как следует. А потом секретарь подытожил, что партбилет отнимать у нашего бригадира причин нет, потому что с любовью спорить бесполезно.
Настя, узнав про такое кощунственное решение, стала писать жалобы уже на секретаря райкома в обком партии: мол, и он сам бывал на хуторе у Маруськи…
А кончилось все просто. Когда лег первый снежок и деревня рассчиталась со своим пастухом, Марья уехала восвояси. Ни с кем она особо не прощалась, разве что со своим жеребчиком Щеголем. Плакала даже. А за ней исчез из деревни и Семен. Поначалу Настя рвала на себе волосы, когда наши бабы ей выговаривали: сама, мол, беду на себя накликала, своими приставаниями к Марье внимание собственного мужа на нее обратила. Только потом из того же города Иваново приехала к Насте тетка и забрала непутевую бабенку к себе. Никто, кажется, о Насте и не пожалел тогда. Разве что поменьше бесплатных концертов в деревне стало.
А Семен с Марьей через много лет приезжали, навещали могилки его родных на кладбище. Было у них уже пятеро детей-погодков. Тогда-то и выяснилось, что в пастухи к нам рыжеволосая красавица пошла не от хорошей доли. Жила она с родителями и братом в соседнем районе, в лесу, пока ее отца-лесника не заломал медведь-шатун. С детских лет работала на равных со взрослыми, умела на лошадях ездить, из ружья метко стреляла, даже машину водила. Словом – оттуда и вся отчаянность, как и редкая мастеровитость в любом деле, трудолюбие.
Да только красота и подвела Марью. На их лесной кордон нередко приезжали отдыхать высокие начальники, которые проходу не давали девушке. После первого опыта несчастной любви она и сбежала в нашу деревню. А потом, вернувшись к себе с Семеном, стала жить за ним, как за каменной стеной. Кстати, оба устроились работать в том же лесничестве.
* * *
…Пишу эти строки и смотрю за окно, где с приходом апреля разыгрались просто февральские метели. А скоро 14-е, день Марьи – зажги снега. Значит, так тому и быть – скоро уж растопит солнце последние сугробы. Они ведь такие, эти Марьи! После появления одной из них в нашей деревне в ту неблизкую уже пору все закостенелые обычаи, как вешним половодьем, смело. Девчонки, выходя замуж, перестали на отца-мать оглядываться – сами стали выбирать свою судьбу и отвечать за себя, что куда честнее – не на кого вину за неудачу перекладывать. В брюки залезли даже самые скромницы – в них ведь куда удобнее на тех же полях работать. Многие даже коней оседлали, в ночное стали ездить.