Продолжаем публикацию читательских откликов на предложенную газетой тему «Моя книжная полка». Конечно, то, что рубрика эта появилась в год, объявленный в России Годом литературы, – повод формальный. На самом деле чтение книг, как и само существование человечества, временных ограничений не имеет. «Любовь к литературе, как и любовь к родителям, я пронес через всю жизнь», – это признание одного из авторов могло бы стать эпиграфом к сегодняшней подборке писем.
Филиппок с энциклопедией под мышкой
Вы не поверите, но первой моей книжкой оказалась… «Детская энциклопедия»! Большинству читателей моего возраста, наверное, известна десятитомная в желтой обложке «Детская энциклопедия», изданная на рубеже 50–60-х годов прошлого века. Моя же была однотомной, вовсе без обложки и, как помнится, чуть ли не дореволюционной.
Произошло все так. Моей первой учительницей стала бабушка Марья, которая научила меня, шестилетнего, читать и писать. В 1946-м сгорел дотла наш дом в селе Большое Шемякино Тетюшского района. Чтобы отец смог заново отстроиться, колхоз отпустил его, участника русско-японской и Первой мировой войн, на заработки. Все это время мы жили в Шигалях.
Летом я попросил у школьной учительницы какую-нибудь книжку. «Если соберешь мешок древесных семян, дам тебе книгу бесплатно», – ответила она. Выполнить ее условие было нетрудно – деревня стояла на опушке леса. Я собрал два мешка, притащил их в школу и взамен получил толстенную, истрепанную, с множеством картинок книгу. Это была детская энциклопедия. До осени я прочитал ее от корки до корки!
Когда семья вернулась в родное село, я сразу же записался в библиотеку, став ее не только постоянным посетителем, но и активистом: помогал утеплять на зиму окна, колоть дрова, топить печь, наводить порядок в читальном зале. За это заведующий, тяжело больной фронтовик дядя Семен Лашманов мне первому давал читать новые, вкусно пахнущие типографской краской книги: «Васек Трубачев и его товарищи», «Дальние страны», «Школа»… Читал запоем, но родители, экономившие керосин, не разрешали по вечерам засиживаться с книгой.
В шестом классе я тяжело заболел корью. Врач предупредил родителей, что инфекция может дать осложнение на зрение. В красном углу избы занавесили одеялами два ближних окна и на сдвинутых скамьях устроили для меня «затемненную» постель. Лежать сутками напролет, да еще в полумраке, было невыносимо скучно, и я попросил одноклассника Вову Сивелькина принести
Пока родители были на работе, я на пару с книгой блаженствовал в своей тайком освещенной «темнице». Но на третий день мои глаза покраснели, воспалились, над веками вздулись волдыри размером с шампиньон. О, ужас – я ослеп! Родители страшно перепугались – они не могли понять: как же так, ведь все предписания врача выполнили. Я же молчал, как арестованный антифашист Фучик, виновницу-книгу спрятал под матрац. Моя стойкость была вознаграждена – карантин продлили еще на неделю! В школу ходил с опухшими глазами, ребята смеялись надо мной. Со временем шишки рассосались, зрение восстановилось.
Такое интенсивное чтение, думается, помогло более глубокому изучению классического русского языка. Я буквально «фотографировал» слова, душой проникая в их смысл. И помаленьку начал сочинять сам. Сначала записывал в дневнике романтические юношеские переживания, потом пошли зарисовки о природе, животных, интересных людях. Хотелось писать «по-взрослому», но не знал, куда после школы пойти этому учиться.
Земляк, студент Казанского пединститута Генка Баранов подсказал: «Давай к нам, у нас научат!» И я поступил. Со второго курса института меня призвали в армию. Так что язык совершенствовал, общаясь с туркменскими чабанами, ни слова не говорящими по-русски. В свободные от службы часы пописывал во все попадавшиеся на глаза газеты и журналы, вырезки из которых предъявил при поступлении на отделение журналистики Казанского университета.
Любовь к литературе, как и любовь к родителям, я пронес через всю жизнь. Всегда восхищался Михаилом Шолоховым – его роман «Тихий Дон» перечитываю вновь и вновь. Книги – мои первые помощники в творчестве, постоянное подспорье: они занимают от пола до потолка три стены моего кабинета. И под рукой всегда масса справочников, словарей, энциклопедий. А я до сих пор вспоминаю потрепанные страницы той первой, самой большой для меня сказочной детской энциклопедии.
Николай СОРОКИН,
заслуженный работник
культуры РТ и РФ
И это все о нем…
Есть такая шутка: «С возрастом начинаешь замечать, что Пушкин пишет все интереснее и интереснее». Будто про меня сказано!
Мое первое запомнившееся чтение – «Сказка о царе Салтане». Как сейчас стоит перед глазами шикарная, размером с поднос, книжка в яркой твердой обложке. Шрифт в ней был необыкновенной красоты, с фонарями-завитушками в начале каждой главки. И изумительные красочные иллюстрации кого-то из знаменитых художников (Васнецова, кажется). Прочитана она была мной неоднократно и, конечно же, заучена. И все другие сказки Пушкина я знала наизусть. Впрочем, не только их: «Евгения Онегина», к примеру, тоже могла по памяти прочесть с любой строки.
А с годами я увлеклась воспоминаниями о поэте. Это были труды Вяземского, Жуковского, Дельвига, Баратынского… Буквально «зачитаны» мною двухтомник «Жизнь Пушкина, рассказанная им самим и его современниками», «Записки о Пушкине» декабриста Ивана Пущина. Особенно тронуло то место в «Записках», где рассказывается о свидании лицейских друзей в Михайловском в январе 1825 года. «…Поэта дом опальный,/О Пущин мой, ты первый посетил». Я вдруг увидела Александра Сергеевича другими глазами: сидит «светоч русской поэзии» с няней своей в плохо протопленном из-за экономии дров, угарном, занесенном снегом доме, а заслышав под окном поддужный колокольчик, стремглав, едва ли не в исподнем, кидается с крыльца в объятия в заиндевевшую шубу долгожданного приятеля! По драматической глубине, психологической тонкости эта последняя их встреча «пред грозными судьбами» не уступает лучшим страницам русской литературы.
А переписка самого Пушкина! Ведь письма, по словам Герцена, «больше, чем воспоминания; это само прошедшее, задержанное и нетленное». В них поэт предстает не памятником, а живым, эмоциональным, одержимым страстями, как каждый из нас, человеком, хотя и не всегда вписывающимся в сложившийся классический образ. Я не ханжа, но признаюсь, что откровенное письмо Пушкина относительно их отношений с Анной Керн несколько шокировало (до этого мои представления о них ограничивались стихотворением-романсом «Я помню чудное мгновенье…»). Но разве в моем восприятии поэта
С комом в горле перечитываю главы документального сборника «Последний год жизни Пушкина» – воспоминания близких поэту людей, не отходивших от него в часы и минуты угасания. «Перед самой смертью ему захотелось морошки. Тотчас же за нею послали, и когда принесли, Пушкин пожелал, чтоб жена покормила его из своих рук, ел морошку с большим наслаждением и после каж-дой ложки, подаваемой ею, говорил: „Ах, как это хорошо“. Когда этот болезненный припадок аппетита был удовлетворен, жена вышла из кабинета. В отсутствие ее началась агония, она была почти мгновенной: потухающим взором обвел умирающий поэт шкапы своей библиотеки, чуть внятно прошептал: «Прощайте, прощайте», – и тихо уснул навсегда». (Из воспоминаний К. Данзаса.)
Как бы хотелось и мне перед смертью успеть проститься с книгами – моими самыми близкими и верными друзьями…
Любовь МАКУНИНА
Поэма о первой любви
Раз так стряслось,
что женщина не любит,
Ты с дружбой лишь
натерпишься стыда,
И счастлив тот,
кто разом все обрубит,
Уйдет, чтоб не вернуться
никогда.
Это строчки из поэмы Константина Симонова «Первая любовь», которую я, уже давно седой, перечитываю с волнением юноши перед первым свиданием. Поразительно, до чего же эта по-мужски суровая и в то же время светлая, целомудренная и горькая история любви, прожитая мальчишкой, подростком и зрелым, одиноким человеком, воскрешает во мне далекие ощущения влюбленности, ревности, обид и романтических фантазий. Особая прелесть ее еще и в том, что каждая строчка напоминает неповторимый довоенный быт: «Москва еще была в рассветной синей дымке./Шипели в снеготаялках дрова,/Свистели постовые-невидимки», «Свет не горел. В бутылках мерзли свечи», «И календарь стенной, на самокрутки/Оборванный вперед на весь январь»…
Я прочитал ее позже военной лирики и прозы Симонова – «певца Великой Отечественной». И понял: только поэт, с такой пронзительной страстью воспевший восторг и горечь неразделенной мужской любви, мог даже такое личное, казалось бы, любовное письмо, как «Жди меня», обратить в страстное, патриотическое послание ко всем женщинам, проводившим любимых мужчин на фронт, не уступающее по своей эмоциональной мощи песне-гимну «Вставай, страна огромная!».
Сегодня поэма
Заглянув из любопытства в Интернет, нашел в подборке читательских постов один, меня особенно привлекший: «Почитайте поэму Симонова „Первая любовь“! Может быть, те, мимо которых она прошла незамеченной, воспримут ее так же, как я».
И к этому мне нечего добавить…
Аркадий ЕФРЕМОВ
Планшет мне друг, но книга-то дороже!
Прочитал письмо «Книжка сломалась! Что тогда?» ( «РТ», 24 сентября с. г. – Ред.) и посмеялся от души. Чудак-человек! Переживает, что у него вышла из строя аудиокнига и он не смог прочитать ее в бумажном носителе – разучился. Подумаешь, Америку открыл – навыки ручного письма теряют тысячи заядлых компьютерщиков! Так вот, ему и таким, как он, «книгочеям в наушниках» адресую рекламный слоган распространителей книг: «Новинка! Книга! Уникальный, принципиально новый для молодежи носитель информации! Информация передается в мозг напрямую через глаза – никаких USB, Wi-Fi и ИК-портов».
П.С.
