Когда началась Великая Отечественная война, мне было всего четыре года. Но помню каждый ее день. Душа до сих пор опалена этой бесчеловечной трагедией…
Воспоминания, словно острые иглы, вонзаются в меня: проводы отца на фронт, два-три коротких письма с Белорусского фронта и долгое, тянущееся уже семьдесят лет ожидание весточки об отце.
Военная история знает немало примеров мужских поступков подростков-подранков. На войне их называли сын полка, а в тылу – сын госпиталя. К числу последних отношу и себя. Помню, чтобы спасти меня от голода, мачеха иногда забирала меня в госпиталь, где работала санитаркой. Свой хлебушек я отрабатывал тем, что из кусочков газет и махорки скручивал сигарки для тяжелораненых. Столько слов благодарности, которые я получал от фронтовиков в те дни, я, наверное, больше не услышу никогда. Особенно мне импонировал сибиряк по имени Федор. Несмотря на то что у него не двигались ноги и правая рука, дядя Федя обладал веселым, неуемно задорным нравом. Он прекрасно играл на трофейной губной гармошке. Она была настолько красивой и звонкой, что я решился попросить сибиряка подарить чудо-гармошку мне… Но дядя Федя расстаться с немецкой гармошкой категорически не хотел. «Не могу, – сказал он, – это память о погибших друзьях». А я так хотел иметь такую гармошку…
Осуществить мечту помог случай. После войны в Казань нагнали много немцев-военнопленных для строительства оперного театра. Мы, пацаны, с жадным любопытством ежедневно бегали на улицу Пушкина, чтобы посмотреть на фрицев. Шли немцы в сопровождении конвоиров, растянувшись на всю ширину улицы. Шли, четко чеканя шаг. Бросалось в глаза, что они были чисто выбриты, их высокие ботинки блестели от крема, на кителях у всех были подшиты белые воротнички… Чувствовалось, что и им надоело воевать, они радовались мирной жизни, возможности созидать. В руках у некоторых я заметил губные гармошки. Под их мелодии немцы пели в строю свои любимые песни.
У оперного театра военнопленных разводили по этажам, выдавали инструменты. Ровно в полдень над театром слышался звон рельса – это означало начало обеда. Педантичные немцы враз бросали работу и садились за обеденный стол.
Как-то я с друзьями подошел к оперному театру вечером, когда немцев уже выстраивали в ряды, и они, вновь чеканя шаг, направлялись отдыхать в свои бараки. Один пожилой немец в очках, а он шел крайним, чуть не касаясь поребриков, стал мне
- Так о чем же я печалюсь сейчас, когда виски поседели? Почему вспоминаю такое личное, так по сей день ранящее душу? Наверное, потому, что война, опалив душу подростка, уже никогда не отпустит
Дома у меня начались музыкальные муки… Видно, слух был никудышный, ибо, кроме «Катюши», я так ничего и не выучил. Возможно, со временем мой репертуар и расширился бы, но любимая губная гармошка из сарая, где я ее хранил в тайнике, вдруг бесследно исчезла. Но это уже другая история…
Так о чем же я печалюсь сейчас, когда виски поседели? Почему вспоминаю такое личное, так по сей день ранящее душу? Наверное, потому, что война, опалив душу подростка, уже никогда не отпустит. Наверное, потому, что человеку свойственно верить в чудеса, и я жду по сей день возвращения с войны своего дорогого отца. Без вести пропавший, он для меня все еще идет до Берлина… Он продрог от дождей и морозов, сапоги прохудились, одубела от пыли и пота шинель, а он, упрямый татарин, все идет до логова фашистов. Как же ты выглядишь сейчас, отец? Страна моя семидесятую Победу празднует, а ты все в пути…
Да, не отпускают воспоминания, и таких, как я, по судьбам которых война прошлась так жестоко, очень много. …Пронзает сердце боль, когда по телевизору вижу, как на Украине свои убивают своих! Значит, вновь дети видят смерть. Значит, вновь
Дождемся ли, когда человечество одумается и войны навсегда уйдут в прошлое?..
