Кто-нибудь потом вглядится в наши судьбы, в наши лица, в ту военную страницу… 

Юрий Визбор

С Плещинскими я встретился, когда оба они работали в Казанском госуниверситете: Николай Илларионович – старшим преподавателем кафедры физиологии человека, а Борис Илларионович – старшим инженером лаборатории подземной гидромеханики. Старший, Николай, воевал 33 месяца, младший, Борис – 14. Вот фрагменты их фронтовых воспоминаний.

Николай

«1942. Город Алексин в Тульской области. Еще вчера был дома, ходил на лекции по микробиологии, войну представлял по сводкам Совинформбюро, газетам да по рассказам лечившихся в Казани фронтовиков. И вот повестка, забитый эвакуированными и мобилизованными вокзал. И все-таки там, на сентябрьском перроне, среди наголо остриженных новобранцев, все еще чувствовал себя студентом. А солдатом ощутил только здесь, когда на вещевом складе получил обмундирование.

Из нас формируют 102-ю морскую бригаду. Почему морскую? Потом определяют наводчиками 82-миллиметровых минометов, а через три недели переводят в конную артиллерию во взвод управления артогнем. Слышно, что в середине октября бросят на Ленинградский фронт.

Весь день немецкая авиация волнами бомбила наши позиции. Первых бомбежек боялись, жались к земле, как к спасительнице, но они не прекращались, и постепенно к ним привыкли. Двигаемся к берегу Невы в район Марьино – Черная речка, где проходит передний край обороны. Вечером на тот берег прошла наша морская пехота. Лишь горстке смельчаков удалось добраться до берега и закрепиться на пятачке. Ночью через реку пошли мы – артиллеристы.

Всю зиму наша бригада провела в позиционных боях в районе ГЭС-8, которую обороняли эсэсовские части. Орудия стояли прямо в домах рабочего поселка, выставив в окна короткие стволы. Ничейная земля – не более 300 метров. Мне, бойцу отделения разведки, часто со своей стереотрубой приходилось почти вплотную подбираться к обороне врага.

1943. Этого дня ждали невыносимо долго, около двух лет! Перепаханный бомбами, полузадушенный голодом Ленинград готовил ответный удар. 18 января встретились два фронта: Ленинградский и Волховский. В кровопролитных боях прорвана блокада. Пытаясь приостановить наступление, немцы обрушили на наш участок огонь тяжелой артиллерии. Огромные снаряды падают в Неву и, зачастую не взрываясь, скользят и прыгают по льду. Эсэсовцы выбиты из поселка. Мне поручено водрузить знамя на ГЭС. Стены здания вылущены осколками, остался один железный каркас, и по нему можно подняться, как по лестнице… Первая награда – орден Отечественной войны первой степени.

В моем взводе уцелели трое: кроме меня, командир и связист. Получаю назначение в Пензенское артиллерийское училище, в тыл. До Пензы не доехал, на одной из станций меня сняли и отвезли в санчасть. Называется станция Астапово – когда-то здесь умер Лев Толстой. После переформирования я попадаю в 380-ю стрелковую дивизию…

Орловско-Курская дуга. Дивизия подошла к передовой из второго эшелона накануне наступления. В полях чадят подбитые танки. Тут и там валяются сорванные орудийные башни, похожие на громадные масленки. Вышли на правый берег речки Зуши. С вечера за нее полетели наши У-2 и развесили над немецкими окопами «фонари». Поздно ночью по ним отбомбилась наша авиация. Утром мы начали артподготовку. Пока пушки перемалывали позиции, с их стороны появились самолеты. Бомбы сериями летят, кажется, прямо на голову.

Вчетвером падаем на дно вырытого в ивняке окопчика. Землю от взрывов бьет судорогами, она стонет и вздрагивает под грудью, словно живая. Дождь из комьев и расплавленной фольги стучит по каске. Перевернулся на спину – кустарника уже нет, он начисто сбрит осколками. Мой вещмешок, оставленный на бруствере, засыпан землей и ветками. Достаю из него кисет. Он в нескольких местах пробит осколками, из дырок течет табачная крошка. Потом еще долго вылавливал в махорке острые стальные кусочки…

Белорусская земля. Дым и туман. Цепочка усталых солдат двигается по болотам и перелескам. Остатки спаленных сел, жителей не видно. Вдруг слева, от группы землянок, наперерез нам направляется человек в лохмотьях. Это старуха, а может быть, и молодая женщина – так почернела лицом, что не разберешь. Она лезет за пазуху и протягивает нам куриные яйца. Ослепительно белые, они, как огромные градины, лежат в потрескавшихся бурых ладонях.

1944. 27 июня форсировали Березину. После тяжелых боев вырываемся на шоссе Москва – Минск. Нашим частям приказано скорым маршем пройти по нему, разрезав окруженную восточнее Минска группировку врага. Невероятно длинная колонна техники, орудий, тягачей вползает на асфальт. Кругом лес в болоте, а где-то в чаще скопления немцев, пытающихся вырваться из окружения.

…Ехали вечер и ночь. Рано утром, когда туман только чуть приподнялся над травой, со стороны вырубки, что тянулась справа от дороги, послышался неясный нарастающий рев, и сидящие в кузовах машин увидели бегущие напролом через лес толпы орущих людей. Разглядев на них мундиры мышиного цвета, кто-то предупреждающе выкрикнул: «Немцы!» Крик обжег колонну – прямо с бортов бойцы стали поливать автоматным огнем лес и заметавшихся по вырубке врагов. В нашем артдивизионе не было ни одного пехотинца, но артиллеристы не растерялись – отцепили пушки и стали стрелять прямой наводкой.

1945. Эльба. Где-то неподалеку от Торгау 5-я гвардейская армия Жадова 25 апреля уже соединилась с американцами. А дня через четыре встретиться с ними случилось и нам.

…Искрошенный гусеницами проселок. Изрядно потрепанный боями фольварк. На дворе несколько женщин с криками ловят кур. Хочу им помочь: расстегиваю кобуру, но на моей руке вдруг виснет молоденькая девчонка: «Ние, ние!» Оказывается, куры нужны им живыми – в дорогу, а битыми их при такой жаре не сохранить. Она полька, женщины – ее соотечественницы из лагеря, что неподалеку отсюда, возвращаются на родину.

В фольварк влетает трофейный «опель». Знакомый капитан за рулем кричит: «Коля, садись, поедем смотреть американцев!» и открывает дверцу. В городке, где проходит митинг по случаю встречи с союзниками, площадь запружена военными. У наших офицеров из погон вытащены все звездочки – на сувениры.

На следующий день, раздобыв велосипеды, отправляемся осматривать лагерь, который наши освободили несколько дней назад. Он чуть правее трассы, рядом с авиазаводом – здесь собирали Ю-88. Много самолетов, так и не успевших взлететь, на испытательном аэродроме. Это не был лагерь смерти, скорее трудовой. Сюда сгоняли женщин из многих стран. Их было слишком много, чтобы все они могли получить работу на аэродроме, поэтому приходилось отбирать. «Отобранных» кормили, остальные вымирали сами. Мы увидели нескольких «вымирающих». Прозрачные, неподвижные, в полосатой одежде, они лежали в придорожной траве под весенним солнцем и с тоской смотрели на женщин, которые собирались домой.

Те уже взломали барак с отобранной у них когда-то одеждой, переоделись и теперь бродили, скликая землячек и попутчиц. При нас покидали лагерь группы из Франции, Югославии. Выйдя за ворота, они остановились, в последний раз оглядывая колючую проволоку и пулеметные вышки. Словно не веря, что им удалось выбраться.

Тяжелые воспоминания, отравившие радость весны 45-го года.

…В ночь с 8 на 9 мая устроили праздничный ужин по случаю дня рождения командира полка. Прибежал радист и крикнул с порога: «В Берлине подписана капитуляция. Безоговорочная!» Победа! Выбежали во двор и какие были с собой обоймы расстреляли в небо.

Борис

«1944. Меня призвали на два года позже Николая, весной. Я работал тогда в казанском трамвайном парке электриком. Направили в Ульяновск, учиться на механика-водителя танка. После окончания курсов нам присвоили звания сержантов и отправили в Нижний Тагил. В декабре получили на заводе новенькие «тридцатьчетверки» и эшелоном двинулись на запад. Новый год встречали в теплушке. На одном из глухих полустанков в Белоруссии тягач сдернул танки с платформ, и начались наши беспрерывные марши по русской, польской и прусским землям, которые и привели нас в марте к границам Германии.

1945. Первая гвардейская танковая армия генерал-полковника Катукова рвалась к Берлину. Мой Т-34 числился в ее 68-м полку. Наступали с Кюстринского плацдарма. Чувствовалась близость огромного города: кольцевые асфальтовые автострады, бензоколонки. К штурму готовились серьезно. Вся техника, что могла стрелять – танки с пробитой броней, израненные самоходки, подбитые орудия, – спешно ремонтировалась и отправлялась на позиции.

Берлин горел сплошным дымным костром. Кирпично-известковый туман садился на наши лица и одежду красным порошком, забивал ноздри и горло. На броне можно было писать пальцем, как на запылившемся рояле. Развороченные снарядами кварталы, нагромождение развалин, в некоторых местах мостовая пробита авиабомбами до самых тоннелей метро. Пушки в упор расстреливают дома-крепости. Оглушенные, одичавшие от жажды и голода жители, не обращая внимания на стрельбу, бродят по руинам в поисках еды. Иногда голодные дети окружают наши танки, тянут худые ручонки, и мы отдаем им все имеющееся у нас съестное.

Бои за Берлин кончились для меня 29 апреля. Накануне вечером мы с боем пробивались к центру столицы. Одна из улиц была перегорожена высокой, до второго этажа, баррикадой. Заторы были сооружены по всему городу. Подошли саперы, взорвали завал. Машины устремились в брешь. По нам стреляли фаустпатронами. Загорелась головная машина, следом – вторая. Наводчик кричит: «Боря, мы оторвались, сзади нет ни одного нашего танка!» Разворачиваюсь и недалеко от баррикады нахожу своих – ночью сражаться за улицы бессмысленно. Дремлю до утра, не вставая с сиденья.

На рассвете нас вдруг окружила грязно-серая толпа немцев. Видимо, остатки берлинского гарнизона, разбитых на окраинах частей гражданской обороны. Среди взрослых – мальчишки из фольксштурма в наспех подогнанном обмундировании – с ранцами за спиной они походили на школьников. Какой-то подросток, утонувший в каске по самые плечи, воровато сунул винтовку нашему старшине и юркнул во двор. Это скопище людей выглядело растерянным и жалким. Не стреляли, хотя у каждого было оружие.

Какой-то немец, судя по всему, офицер, требовал командира и переводчицу: видимо, они хотели сдаться. Потом офицер что-то скомандовал, и толпа разбрелась по развалинам. Комбат пояснил нам, что немцы пошли уговаривать сдаваться остальных.

И вдруг из-за перекрестка показались силуэты «тигров»! Они с ходу развернули башни и обстреляли нас. Наводчики бросились к люкам. Мы с командиром стояли за танком, когда возле гусеницы разорвался снаряд. Осколки брызнули сквозь катки и раздробили мне ногу. Колонна рванула с места, обходя наш танк. Чтобы не быть раздавленным, я отполз на тротуар, достал пакет и попытался перевязать ногу, но крови было столько, что не хватило бы и простыни. Рядом разворачивалась самоходка.

Кое-как на одной ноге доскакал до нее и повис на орудийном стволе. Висел как раз между грохочущими траками, понимая, что, если руки сорвутся, попаду под гусеницу. Когда самоходка перевалилась через завал, от толчка меня сорвало на землю. Подбежали наши ребята: «Что с тобой, механик?» Куском провода перетянули раненую ногу, чтобы остановить кровь, и на каком-то фургоне отправили меня в санроту.

Так кончилась для меня война. Домой я вернулся намного позже брата, после госпиталей и без ноги, уже в апреле 1946 года».