Каких несчастий и какой тоски вкусило наше пасмурное детство…

Александр Дольский

Неподдельный интерес у читателей «РТ» вызвал цикл воспоминаний «детей войны», который наша газета опубликовала в предыдущих «толстушках» (см. «РТ» №84, 86, 90 от 12, 19 и 26 июня с.г.). Один из откликов прислала в редакцию вдова конструктора Казанского моторостроительного проектного бюро «Союз» Роберта Сухарева Галина Александровна.

В их семейном архиве сохранился дневник мужа, посвященный годам, проведенным в Арске во время Великой Отечественной войны. И хотя воспоминания эти написаны им уже в зрелые годы, они тем не менее сохранили удивительную искренность и непосредственность восприятия житейских, бытовых деталей той полной тягот и испытаний тыловой жизни.

Родился я в декабре 1931 года в Ростове-на-Дону. Моя мать – Аурелия Робертовна Браун – немка по национальности, родом из деревни Кромнов Сохачевского уезда Варшавской губернии (тогда – Россия). Самые теплые воспоминания у нее были об отце Роберте (имя свое я получил в честь дедушки). С началом Первой мировой войны линия фронта приблизилась к их деревне, и семья уехала вглубь России. Но как только появилась возможность вернуться домой, вернулась. Мать в это время внезапно заболела тифом и осталась в Ростове. Ее неоднократные попытки после выздоровления воссоединиться с семьей не удались из-за сложностей, вызванных войной и революцией.

Мой отец – Ефим Митрофанович Сухарев – уроженец села Латное Воронежской губернии. Воевал, был ранен, попал в плен. После освобождения поселился в Ростове, приобрел специальность слесаря.

Когда мне было пять лет, родители получили квартиру в Братском переулке. Квартира была двухкомнатная, просторная, светлая. Все было хорошо. Все было прекрасно! Но 22 июня 1941-го началась война.

Сначала я не понял: как это, началась война? Почему на нас напали, почему все пребывали в таком ужасе? Однако понимание пришло довольно быстро. В жизни все менялось на глазах. Появились очереди за хлебом, в которых мне приходилось подолгу стоять. Через месяц начались налеты самолетов. По ним били зенитки. Чтобы лучше видеть, мы с пацанами по пожарной лестнице забирались на крышу размещавшегося во дворе здания какого-то предприятия.

У матери была подруга, тетя Лиля, работавшая бухгалтером на бумажной фабрике. Она была очень напугана бомбежками. И стала уговаривать маму уехать к брату, семья которого эвакуировалась из Белоруссии в татарстанский Арск. И в конце августа мы поехали. Ехать куда-либо тогда уже было очень трудно. Начались наши скитания в пригородных поездах и товарных вагонах. Однажды, когда остановились, по-моему, в Рузаевке, нам сказали, что эшелон застрял надолго. И мы с мамой пошли в город за продуктами.

Возвращаемся, а нашего состава нет! Положение ужасное: мы остались без документов, без одежды. И тут одна женщина по нашему отчаянному виду догадалась, в чем дело, и сказала, что наш эшелон перегнали на запасной путь. Нашли. Мы спасены! Переживаний было столько, что даже не могли радоваться.

Вот так и ехали, больше стояли. До Казани добирались, наверное, дней двадцать. Дальше сели на цивильный пригородный поезд до Арска. А там нас не очень-то и ждали. Семья тети Лилиного брата жила в «Доме крестьянина», гостей принимать совсем негде. Вещи, которые мы привезли с собой, у нас украли. Остались без всего, не во что даже переодеться.

Мать нашла работу и жилье в колхозе им. Ворошилова на окраине Арска. Подселили нас к семье Маслаченковых. Люди очень добрые, отзывчивые, дали кое-что из одежды. Мама достала где-то швейную машинку (она была хорошей портнихой), стала шить вещи из всякого тряпья и отходов.

Начались осенние холода. И зима наступила ранняя, очень суровая. Помню, как я стоял в очередях за хлебом. Хорошей шапки у меня не было. Мама надевала на меня женский платок, и все в очереди принимали меня за девочку, так и обращались: «девочка». Было страшно обидно, но я не подавал вида – если узнают, что я мальчик, будет еще хуже.

Одно время в Арске формировалась какая-то воинская часть. И к нам на постой определили военного. Посмотрев на мои страдания, он достал из своего вещмешка буденновку и подарил мне. Трудно представить радость и счастье, которое я тогда испытал и испытывал еще долго! Ведь это была настоящая, с красной звездой буденновка, о такой любой мальчишка мог только мечтать.

Мама работала птичницей в колхозе, ухаживала за курами и цыплятами. С морозами начались большие проблемы. Как-то прихожу к ней, а у нее несчастье: ночью цыплята от холода стали сбиваться в кучу и задохнулись. Мама сидит, вдувает им в клювики воздух. Я стал ей помогать. Так мы перебрали всю кучу и большинство цыплят спасли.

Я тоже приобщился к колхозному труду. Осенью хлеб убрали, а обмолотить не успели. Молотили зимой. Ездили на лошадях на гумно далеко от деревни. Молотилка приводилась в движение двумя лошадьми, которые ходили по кругу и крутили колесо – усилие передавалось на машину. Сначала мне доверили ходить за этими лошадьми, потом дали более сложную работу – отвозить солому на скирду.

Из школьной жизни того времени помню только один момент. В школе выдавали по маленькому кусочку хлеба. Их приносили в класс на подносе дежурные. Но иногда кто-нибудь из хулиганистых мальчишек выбивал поднос – хлеб разлетался в разные стороны, все хватали, кто сколько успеет, а остальным не доставалось. Мне в том числе…

Еще врезался в память случай с хозяйской коровой. Она была хорошим подспорьем в хозяйстве. Даже мы, квартиранты, всегда пили чай с молоком. Ближе к весне корова начала телиться, но у нее никак не получалось. Звали каких-то специалистов, те бились всю ночь, но сделать ничего не смогли. Пришлось корову зарезать. Для всех это была большая трагедия.

Тетя Лиля устроилась работать в дорожном отделе. Дела у нее шли неплохо, и она пристроила «на должность» маму. Ее обязанностью было следить за порядком в помещении и на хозяйственном дворе. Отдел располагался в трехквартирном деревянном доме. В одной из квартир жила семья начальника милиции Измайлова, в которой было четверо детей (по старшинству): Марс, Ленар, Юнель и совсем маленькая Роза. Я с ними дружил. Это имело хорошие последствия. Мою мать, как немку, вызвали на разбирательство. Измайлов, узнав про это, прекратил дело. Больше нас по этому вопросу не беспокоили.

Сама контора располагалась в трех комнатах. В одной – начальник, в другой – бухгалтер, третья – для посетителей. И еще оставалось место за печкой. Его отгородили, получился закуток – его выделили нам с матерью. Мы поставили там какой-то лежак и маленький столик, за которым обедали, а я делал уроки. Где помещалась швейная машинка, не помню. Но мама продолжала по-прежнему подрабатывать шитьем.

Дом стоял в большом дворе с сараями и постройками под всякие дорожные принадлежности и технику. Была конюшня с двумя лошадьми. За ними кто-то был закреплен, но постепенно большая доля забот перешла ко мне. Я научился запрягать их в тарантас, в телегу, сани. Летом выгонял пастись, купал.

Случались казусы. Был один жеребец, который побывал на фронте и потерял глаз. Ох и хитрый! Поехал я на нем купаться на Казанку. Разогнал галопом. Вдруг он прыг в сторону! Я, естественно, с него кувырком: ездил-то без седла. Лежу, а он стоит надо мной, смотрит на меня и СМЕЕТСЯ!

Двор был достаточно большой, и мы решили его использовать под огород. Часть земли вскопали под картошку. Густо положили навозу – его у нас было полно. Сажали картошку не целиком, а глазками – клубни шли в пищу. Картошка в том году нам здорово помогла.

Самое тяжелое время было весной. Продукты заканчивались. Появления зелени ждали как спасения. Я рвал крапиву, лебеду – под заборами их было много, и мама готовила разные блюда. Самой голодной была весна 1944 года, есть было совершенно нечего. Арская власть разрешила населению использовать отходы производства местного крахмально-паточного завода – барду. Она сливалась под гору в большую яму. Использовать отходы разрешали не всем, а только организациям, по списку. Какое-то количество выделили и дорожному отделу. Получать их поручили нам с матерью.

Запрягли мы сани, поставили в них водовозную бочку и поехали. Стояла довольно длинная очередь: кто с телегой, кто с ведром. И еще – толпа людей, желающих хоть чем-то поживиться. Яма была заполнена зловонной жидкостью. Запах – хуже, чем из туалета. Пока мы стояли в очереди, из ямы выловили двух женщин: грязных, оборванных, мокрых. И хотя охрана отгоняла от ямы «посторонних», эти двое смогли перелезть через забор и по снегу съехали прямо в озеро барды.

Как мы использовали эту барду? Помню только, как мама пекла из нее оладьи. Добавляла туда немножко муки и жарила на машинном масле. В дорожном отделе были какие-то механизмы, для которых полагалось масло (почему-то оно оказалось съедобным!). Оладьи были просто объедение!

С водовозной бочкой связан другой случай. Мы играли во дворе в прятки, и я решил в ней спрятаться. Стал залезать внутрь и повалил ее на себя! Бочка была тяжелая, дубовая, с металлическими обручами. Голова моя оказалась между ней и землей. Я потерял сознание, на сколько времени, не знаю. Очнулся – голова разбита, идет кровь, очень болит левая рука. Поплелся домой. Перепуганная мама схватила меня в охапку и бегом в больницу. На голове у меня две раны: одна на лбу от бочки, другая на затылке от мерзлой земляной кочки. Спасло то, что на мне была шапка.

Был уже вечер, темно. Обрабатывали меня при свете керосиновой лампы. Голову промыли, перевязали. Хуже было с рукой. Оказался перелом в районе кисти. Врач начала вправлять кость. Вправляла долго, потому что темно, не видно. Ничего обезболивающего не было. В больнице не топлено, а я раздет и весь мокрый – вспотел от напряжения, но не издал ни звука. С трудом руку вправили. Гипса тоже не оказалось. Наложили лангеты, руку перебинтовали. В школу потом ходил весь перевязанный. Шрамы на голове оставались долго. Совершенно исчезли совсем недавно…

Так мы спасались в самое голодное время. С одеждой дело обстояло лучше. Мама все мне шила сама из всякого барахла. На сохранившейся фотографии тех лет я одет во что-то похожее на шубу. Хуже было с обувью. Как только снег стаивал, я разувался и все лето и осень до заморозков ходил босиком. Пальцы на ногах постоянно были сбиты. А зимой другой обуви, кроме лаптей, не помню. Лапти были особенные. Подошва делалась из доски с разъемом посередине, скрепленным петлей, чтобы они могли разгибаться. При ходьбе они громко стучали. Зато в них было тепло – можно было надеть носки, намотать портянки. В школе стоял страшный холод. Сидели не раздеваясь, чернила застывали – чернильницы согревали в руках.

В городе я рос болезненным мальчиком. Все время простывал, донимала ангина. А в Арске не заболел ни разу! Хотя условия были в сто раз хуже. Чем это объяснить? Возможно, на мое состояние здоровья просто некогда было обращать внимание – болячки никак не вписывались в нашу жизнь, других забот хватало. Суровые условия закалили организм, болеть я перестал. Кроме того, физкультура. Летом купались на Казанке, зимой бегали на лыжах, носились с гор различной высоты. Делали из снега трамплины и прыгали на достаточно большие расстояния. Откуда я взял лыжи, не помню. По-моему, достались от кого-то. Катался и на коньках. На речке снег часто сдувало со льда, образовывались отличные катки. Правда, мешали трещины. Угодив как-то в одну из них, я сильно расшибся.

Помню еще случай. Погода стояла морозная, ветреная. Но мы так весело резвились, что всем нам было жарко. Когда пришел домой и стал раздеваться, задел на голове за что-то твердое. Схватился за уши, а вместо них – две деревяшки! Катался я в своей буденновке, а «уши» у нее легко разлетаются от ветра. Мои уши оказались голыми, и я их обморозил, даже не заметив. Мама долго их растирала, чем-то смазывала. Я еще долго ходил с огромными пельменями вместо ушей.

Так мы пережили войну.

День Победы мне запомнился хорошо. В дорожном отделе висел репродуктор, и мы услышали о Победе рано утром. Радости не было предела. Известие распространилось по Арску моментально. Все выходили на улицу, радовались, обнимались, плакали. Это было не ликование, а что-то другое, большее…