Так получилось, что рубрика «Занозы в памяти», впервые появившаяся в нашей газете более десяти лет назад, стала для известного казанского писателя Владимира Лавришко авторской. Именно он регулярно присылает в редакцию «РТ» свои невыдуманные истории, заставляющие взгрустнуть или улыбнуться, а то и задуматься о природе, казалось бы, очевидных вещей…
Со временем из таких миниатюр сложился симпатичный сборник, который увидел свет в 2011 году в Татарском книжном издательстве. Сегодня мы предлагаем вниманию читателей очередные «занозы» из писательского дневника Владимира Лавришко.
Морозоустойчивые
Стою на кухне у окна. За окном трескучий мороз – минус двадцать семь. Редкие прохожие бегут, утопив головы в воротниках, держась рукавицами за нос: кто рысью семенит, кто скачет чуть ли не галопом.
Я выглянул в окно случайно, но, привлеченный живописной, явно не по погоде, картиной, с любопытством наблюдаю: у дома напротив две женщины лет по 50, невзирая на лютый холод, оживленно беседуют. Обе с хозяйственными сумками – то ли с базара шли, то ли из магазина, и, должно быть, пора им приниматься за готовку семейного обеда, но вот, позабыв обо всем, вдохновенно точат лясы.
Мимо, скрючившись, семенит очередной бедолага, подгоняемый морозцем. А им хоть бы что! Стоят, размахивают руками, то ли новостями делятся, то ли горести друг другу изливают. Только подхватят было сумки, чтобы продолжить путь, да тут же ставят их на снег и продолжают разглагольствовать – очередной отрезок беседы длится уже минут пять.
Мне становится любопытно: на сколько же их хватит при таком-то морозе? Засекаю время. Десять минут… Стоят, беседуют. Пятнадцать минут… Стоят. Ни ногой об ногу не стукнут, ни за нос не подержатся – так увлечены разговором. Двадцать минут… Ну наконец-то! Стали прощаться. Расходясь, еще перекликаются, как провожающие с пассажирами отдавшего швартовы теплохода.
Отвлекшись лишь на секунду, а затем вновь глянув в окно, вижу знакомую картину. Мои кумушки вновь сошлись, как ни в чем не бывало продолжая разговор! Двадцать одна минута, двадцать две, двадцать три… Двадцать шесть минут просудачили женщины, не поежившись от холода и вообще никаких признаков нетерпения не выказав!
Вот и задумаешься…
Когда они окончательно разошлись, я задумался: что это было? То ли женщины давно не виделись? То ли встретились особо родственные души? То ли дома одиночество по всем углам? То ли жизнь у обеих такая, что хоть и полон дом народа, а поговорить не с кем?
Тесть мой Шайхи Ахметович Тимерханов с младых ногтей мечтал стать капитаном дальнего плавания. После школы послал документы в Одессу, в мореходное училище. Но ему даже не ответили: он был сыном муллы.
Тогда он решил пойти по стопам отца, который после закрытия мечети в сорок с лишним лет поступил на физмат, окончил его, преподавал физику и играл на скрипке. Коран отец читал только дома. Но в университет моего тестя тоже не приняли: время стало уже жестким. Из мединститута, куда тесть сумел-таки поступить, его отчислили с первого курса, как только дошло до проверки анкет. Из пединститута отчислили со второго. В авиационном институте он проучился почти до защиты диплома, до производственной практики. Потерять здесь годы было особенно обидно.
В отчаянии мой тогда еще не тесть, а просто молодой человек, загнанный безжалостным временем в угол, подал документы в лесотехнический техникум. В надежде, что в глухом лесу уж не найдут, не достанут! Нашли, достали. Очень хотелось учиться, но все, что ему удалось, – окончить бухгалтерские курсы.
До войны он работал ревизором в спирттресте. Можно представить, каким золотым дном была бы эта должность для человека, не обремененного излишками совести. Но тесть был человеком патологически честным. Ревизии он проводил, не покрывая жуликов и растратчиков и не соблазняясь весьма интересными с их стороны предложениями. Как только началась война, его, самым первым из всего мужского коллектива спирттреста, хотя возраст его был уже почти непризывным, отправили на фронт.
Войну он прошел без ранений и контузий, менял боевые сто грамм и выдаваемую махорку на конфеты, а то отдавал и просто так. Дошел со своей частью до Вены, вернулся в 1945-м, привез старшей дочке в качестве трофея две тетрадки и коробку немецких цветных карандашей, смущенно пояснив: «Карандаши валялись на улице, я и подобрал…» Уже после войны окончил педагогический институт, преподавал в школе рабочей молодежи, продолжая жить в той же коммуналке, из которой ушел на фронт. Правда, теперь в ней не было туалета, за счет которого участковый милиционер, оставшийся один среди безропотных женщин, расширил свою жилплощадь.
Но зато тестю доверили распределять между жильцами плату за пользование электричеством с общего счетчика, поскольку любое сомнение в дележе суммы он зачислял на свой счет. Это трудно представить, но по поводу платы за электричество в данной коммуналке не возникло ни одного скандала. Если, вернувшись из магазина, он обнаруживал, что кассирша ошиблась в его пользу на 10-15 копеек, тут же шагал обратно, чтобы их вернуть.
Иногда за ним приходили с просьбой почитать Коран на поминках. Тесть знал Священную книгу наизусть, хотя формально был неверующим: мечеть не посещал, намазов и других религиозных обрядов не совершал, постов не держал. Но в просьбах почитать Коран никому не отказывал. В постперестроечные времена, наблюдая в телевизоре спешно перековавшихся в мулл бывших милиционеров, партийных функционеров и просто неграмотных бездельников, он не возмущался, а лишь иронически усмехался.
К тому времени, как я его узнал, он уже курил, иногда выпивал в гостях рюмку-другую коньяка и даже ругался, если сильно рассердится. Но самым грубым его ругательством было – «Черр-р-рртово колесо!». Другого я от него никогда не слышал.
Тесть не любил рассказывать о войне, но однажды поведал, как они ехали вдоль передовой на грузовике, – он с товарищем сидел за кабиной, а остальные вдоль бортов. Одному из сидящих у борта ветер никак не давал раскурить «козью ножку», и тот попросил: «Друг! Ты ведь не куришь, давай поменяемся на время!» «Садись, пожалуйста!» – сказал тесть. И нескольких секунд не прошло, как откуда ни возьмись прилетевший осколок бритвой срезал голову человеку, только что занявшему место тестя за кабиной, – только кровь фонтаном ударила. А тесть, не получив за все фронтовые годы ни царапины, вернулся домой и прожил до 94 лет, проводив в мир иной своих спирттрестовских и прочих обидчиков.
Вот и задумаешься – а может, действительно
Отца и матери язык
В оперном театре имени Мусы Джалиля чествовали народного поэта Татарстана Равиля Файзуллина, праздновавшего 70-летний юбилей. Вечер был организован великолепно: поздравления первого Президента республики Минтимера Шаймиева и действующего Президента Рустама Минниханова, вручение подарков, приветственные речи коллег-писателей и литераторов из братских республик перемежались оркестровыми номерами, выступлениями певцов, танцоров, драматических артистов. На сцене пели и плясали, читали произведения юбиляра, исполняли песни на его стихи. Зал не скупился на аплодисменты, временами завороженно затихая, а
Все шло как полагается. Ближе к концу вечера на сцене появился детский хор, готовый исполнить песню на слова Тукая «Родной язык». И только успели зазвучать чистые детские голоса: «И туган тел, и матур тел…», как вдруг по партеру от первых кресел до последних его рядов, а затем и дальше словно прошла, поднимая людей, мощная волна. Зал встал, как встают только при исполнении государственного гимна. Стоял и вместе с детьми на сцене пел партер, стояли и пели в VIP-ложах, стояли и пели в едином порыве с ложами и партером все три яруса галерки!
Позже мне рассказывали, что точно так пели и плакали люди во главе со своим Президентом на своем первом Всемирном конгрессе татар.
А мы все ищем русскую идею…
