Не пытайтесь жить вечно.

Все равно ничего

не выйдет.

Джордж Бернард Шоу

В Казань наша семья приехала из Австрии осенью 1947 года в теплушке, которая после долгого путешествия через пол-Европы приткнулась наконец в тупике железнодорожной станции. Но наши злоключения на этом не закончились.

Дощатый, истерзанный войной вагончик, в котором мы за месяц странствий худо-бедно приспособились жить, маневровая «кукушка» еще не раз катала по запасным путям, как шар по бильярдному столу. Всякий раз, когда паровозик с разбегу таранил вагон буферами, у нас летела на пол и разбивалась вдребезги посуда.

Таким было возвращение на родину. Отец, два года после окончания войны отслуживший в группе советских войск в Австрии, часто вспоминал слова начштаба. Узнав, что сослуживец выбрал на жительство город, где у него нет ни кола ни двора, он спросил у гвардии полковника, контуженного под Сталинградом и потерявшего руку под Веной за день до Победы: «На что же ты надеешься?» «На советскую власть», – ответил ему отец. «Власть-то советская, да люди не советские», – возразил генерал.

Когда в воздухе закружили «белые мухи», наша жизнь на колесах стала невыносимой. Обогревались мы чугунной «буржуйкой», которую топили собранным меж шпал углем, на ней же готовили еду. Наконец, после долгих мытарств, нам выделили комнатку в нижнем торце двухэтажного дома по улице Володарского.

Наш этаж чем-то напоминал купейный вагон – все квартиры на одну сторону и длинный неосвещенный коридор с вечно хлюпающей под половицами жижей. Болотные эти миазмы дополнялись смрадом от выставленных за порог помойных ведер. Кто только здесь не жил! Многодетная семья шофера Иванова, пара похожих на летучих мышей монашек, актриса ТЮЗа Валентина Близнова, кондуктор трамвая-»двойки» Василиса Гриневич…

Со временем эту «воронью слободку» надстроили, подвели газ, тепло, канализацию. И жильцы, десятилетиями бегавшие в мороз и слякоть через двор к будке со зловонным «толчком», смогли наглядно убедиться в преимуществах развитого социализма над неразвитым. В последние годы угрюмый, полуразрушенный скелет дома стоял задрапированным зеленой сеткой.

Я застал момент, когда изящный заграничный экскаватор превращал кирпичную кладь и деревянные перекрытия в кучу строительного хлама. Невольно вспомнился Высоцкий: «И вот рабочий, что тот дом ломал, ударил с маху гирею по крыше, а после клялся, будто бы услышал, как кто-то застонал». В разрушаемом на моих глазах доме застонать мог разве что потревоженный дух отцовских друзей, для которых наша конурка стала своего рода штаб-квартирой, где они за картами и рюмкой вспоминали минувшую войну.

Какой колоритной была эта компания различных по возрасту, званиям, родам войск и тяжести ранений вчерашних фронтовиков! Разве забудешь майора-танкиста Михал Михалыча с обожженным, в красных рубцах лицом. Когда он по праздникам затягивал за столом «Прощай, любимый город», лицо его наливалось кровью так, что становилось страшно: вдруг истонченная кожа не выдержит? Он казался мне героем рассказа Алексея Толстого «Русский характер», в котором изуродованный до неузнаваемости танкист, Герой Советского Союза старший лейтенант Егор Дремов приезжает в отпуск домой под видом сослуживца.

Когда на уроке литературы учительница вызвала меня к доске пересказать этот сюжет, я неожиданно для нее и класса стал рассказывать не про книжного, а реального танкиста дядю Мишу. Как он горел в танке на Курской дуге, как лежал в госпитале, где 
девчушка-санитарка промокала ему марлевым тампоном кровоточащее лицо.

А полковник-кавалерист, белорус Сергей Миронович Кривенок, воевавший в дивизии Доватора! Вылитый капитан Копейкин из «Мертвых душ» в иллюстрациях Боклевского: пышные усы, крючковатый нос, френч, застегнутый на все пуговицы. Над его кроватью висели шашка в ножнах с мохнатым темляком и потертые до блеска шпоры. Как-то я застал его чинно сидящим с «Огоньком» в руках, в парадном мундире и… полосатых пижамных штанах, домашних тапочках. Оказывается, он позировал малоизвестному тогда живописцу Куделькину, в будущем – народному художнику ТАССР, лауреату Госпремии имени Тукая. И тот самый портрет ветерана экспонировался на выставке к Дню Победы.

Помню, как поразили меня многочисленные награды Сергея Мироновича. Фронтовики в ту пору напоказ их не выставляли, носили орденские колодки. Отцовские награды хранились в резной деревянной шкатулке вместе с бельгийским браунингом вперемешку с пригоршней патронов к нему. Однажды, когда родителей не было дома, я нацепил себе на матроску медали «за взятие», «за оборону» и выбежал во двор. У меня захватывало дух от восторга, а у мальчишек – от зависти! Отец тогда мне крепко всыпал…

С Кривенком связано впервые услышанное мною жутковатое, произносимое исключительно шепотом слово «канцер». Хотя после операции у дяди Сережи осталось меньше четверти желудка, он вдруг начал есть с неумеренной жадностью – жена не успевала ему готовить! Но, несмотря на ее старания, еще недавно молодцеватый, осанистый кавалерист таял на глазах – рак съел его за полгода.

Незабвенная Мария Сергеевна! Именно эта малообразованная полковничиха, домохозяйка приобщила меня к театру. Дело в том, что приятельница, работавшая билетершей в Большом драматическом театре имени Качалова, снабжала ее контрамарками, благодаря чему и я имел возможность смотреть спектакли из литерного ряда.

Меньше всего походили на фронтовиков капитан интендантской службы Анастасий Иванович Овчаренко, лысоватый, полненький, в своей неизменной офицерской гимнастерке, и жена его Калерия Ивановна, бывшая в войну сан-
инструктором. Добротой и трогательной заботой друг о друге они поразительно напоминали гоголевских старосветских помещиков. Помните? «А что, Пульхерия Ивановна, может быть, пора закусить чего-нибудь ?» «Чего же бы теперь, Афанасий Иванович, закусить? разве коржиков с салом, или пирожков с маком, или, может быть, рыжиков соленых?» После чего все это доставалось и, как правило, съедалось.

Наши знакомые тоже были не дураки закусить. Когда хозяйка доставала из старинного буфета баночку шпротов, тарелку с бисквитами или вазочку с миндалем, дверцы издавали дребезжащий звук, напоминавший классическое «батюшки, я зябну». Поющие дверцы!

«Я вынимаю из моей памяти то, что в нее было вложено». Эти слова Моцарта мне чрезвычайно близки: я тоже вынимаю из своей памяти то, что было вложено родителями, военными отставниками. Почему называю их «старосоветскими помещиками»? Конечно, не от слова «поместье», а скорее от глагола «помещать». Самой судьбой помещенные в реалии послевоенного быта, они жили, «как все»: в тех же бараках, полуподвалах и коммунальных «клоповниках», еду готовили на керосинках на общих кухнях. И все же на фоне всеобщей бедности они порой казались богачами – офицерские пенсии обеспечивали в общем-то сытую, безбедную жизнь.

Мне почему-то запомнилось, что никто из них не работал, хотя возраст вполне позволял (отцу, например, было всего 46 лет, матери – 38). Они могли питаться с рынка, покупать к праздничному столу икру, красную рыбу и даже крабов в красивых жестяных баночках, которые пирамидами высились на магазинных полках. Несмотря на неназойливую советскую рекламу, их мало кто покупал – они считались продуктами роскоши. Юбилеи сопровождались банкетами, где сервировка столов мало отличалась от фотографии на фронтисписе книги «О вкусной и здоровой пище» 1952 года издания с цитатой Сталина: «Характерная особенность нашей революции состоит в том. что она дала народу не только свободу и материальные блага, но и возможность зажиточной и культурной жизни».

Они первыми обзавелись холодильниками, телевизорами, рижскими проигрывателями, стиральными машинами, полированной мебелью. На дни рождения дарили друг другу позолоченные рюмки, хрусталь, столовые наборы из серебра и мельхиора. Жены «обшивались» у частных закройщиков, носили шубы из комиссионок, мужья регулярно отдыхали на черноморских курортах. Ничем не ограниченный досуг коротали за картами, шахматами, лото. Им полагались льготы. В отцовском архиве хранится справка: «Выдана пенсионеру МВС, полковнику в отставке Ухову Г. И. в том, что на основании Постановления Государственного Комитета Обороны от 28 июня 1944 г. № ГОКО-6116 он имеет право на получение строительных материалов для индивидуального жилищного или дачного строительства с оплатой их стоимости по госценам в рассрочку на десять лет».

Однорукий полковник этим правом не воспользовался, дачи у нас не было. Ее заменяла деревня, где родители ощущали себя типичными дачниками. Отец расхаживал по полям в белых брюках, белом кителе и белых парусиновых туфлях, мать удивляла сельских жителей заграничными платьями. Но земляки относились к ним уважительно: отец – единственный на всю деревню офицер в высоком чине, эвакуированная на родину мужа мать работала в сельсовете счетоводом. А я всегда испытывал чувство неловкости, когда мимо них, загорающих на покрывале в огороде, шли с покоса приморенные, пропыленные бабы. Хотя, казалось бы, отстегнутый с культи отцовский протез в перчатке оправдывал право инвалида на заслуженный праздный отдых.

Кто в их кругу был истинным помещиком, так это подполковник Иван Васильевич Серов. Вот уж барин так барин! В то время как большинство военных пенсионеров ютились по коммуналкам, баракам и полуподвалам, его семья занимала половину этажа дома по улице Лобачевского (там сейчас какое-то кафе с нелепым муляжом толстяка на балконе). С него в Первомай мы рассматривали в театральный бинокль колонны демонстрантов на улице Баумана. У Серовых в качестве прислуги и стряпухи жила дальняя деревенская родственница Аполлинария, потому из кухни не выветривался аппетитный запах свежей выпечки.

Больше всего в этом доме меня привлекали книжные шкафы, за стеклами которых стояли шеренги томов с позолоченными корешками. Мои родители книг не держали, я пользовался библиотечными – изношенными, в потрепанных переплетах. А эти, солидные, не зачитанные, походили на коробки дорогих шоколадных конфет из магазина «Росконд» по улице Чернышевского. Барственным жестом, облаченный в махровый халат, хозяин доставал с полки очередной том Жюля Верна, и я, с ногами забравшись в глубокое кожаное кресло (брать книги на вынос не дозволялось), поглощал страницы с завораживающими картинками «Наутилуса».

Запомнился еще один отцовский сослуживец, майор Ахромеев – заядлый рыбак, охотник и неистощимый рассказчик. Перед его байками, пересыпанными не-
злым матерком, тускнели даже «Охотничьи рассказы» любимого мною Тургенева. Помню, как все переполошились, когда однажды осенью он не вернулся с охоты. Его разыскивали неделю – как в воду канул!

Он и вправду утонул, чему я стал невольным очевидцем.

У нас с одноклассниками по 1-й железнодорожной школе (на ее месте сейчас стоит казанский ЦУМ) была традиция – после уроков собираться и курить под деревянным Кремлевским мостом. В один из таких «перекуров» я заметил колыхавшийся на воде у бревенчатой опоры темный предмет. А утром к нам прибежала зареванная жена Ахромеева: труп мужа выловили в протоке, и именно в том самом месте! Видимо, будучи нетрезвым, майор спустился под мост, но, поскользнувшись, оказался в воде. Выкарабкаться по обледенелому откосу помешала изувеченная на фронте левая рука, которая выше плеча не поднималась…

Печальна и участь жен отставников. Похоронив мужей, они лишились единственного средства существования – офицерских пенсий. У самих-то ни трудового стажа, ни государственных заслуг, а многие и детей не имели. Доживая на жалкое пособие по старости, бывшие «помещицы» разом обнищали. Жестоко обошлась судьба и с вдовой полковника-кавалериста. Проходя мимо его скособоченного памятника на Арском кладбище, всякий раз испытываю горечь: ее законное место рядом с мужем занято чужими могилами. А где упокоилась она сама – неизвестно, старушка закончила свой век в интернате для престарелых одиночек.

Все давно ушли в мир иной. Исчез и старый дом – его удалили с улицы легко и безболезненно, как расшатанный зуб из десны. Скорей всего, в эту зияющую брешь имплантируют какую-нибудь современную высотку. Но ее жильцы ничего не будут знать про тех, кто тут до них обитал.