Сто восемьдесят лет – достаточный срок, чтобы в деталях и буквально по часам восстановить хронику событий, случившихся в сентябре 1833 года в Казани при непосредственном участии приезжего господина с дорогим нашему сердцу именем Александр Пушкин.

Доподлинно установлено, что в наши палестины поэт прибыл, по старому стилю, 5 сентября, причем ближе к полуночи, а уже ранним утром 8-го к подъезду гостиницы Дворянского собрания были поданы лошади, чтобы знаменитый постоялец мог продолжить свой путь. Вот и получается, что на все про все – дружеские встречи, полезные знакомства, осмотр достопримечательностей – у Пушкина было чуть более двух суток…

Не знаю, как нынешние школьники, трепещущие перед ЕГЭ по литературе, но мы в свое время чуть ли не с первого класса усвоили, что ни одна светская красавица не могла бы вскружить поэту голову настолько, чтобы он отказался от мысли посетить места сомнительной пугачевской славы и написать историю русского бунта, как водится, бессмысленного и беспощадного. Тем более что император Николай Павлович обещал щедро вознаградить за сей труд, и слово свое, между прочим, государь сдержал. А Пушкин даже не скрывал, что отправиться в российскую глубинку, почти на два месяца разлучившись с женой, только что родившей ему сына Александра, первого поэта России заставили не только высокие мотивы, но и банальное безденежье. «Нет у меня досуга, вольной, холостой жизни, необходимой для писателя, – писал он в феврале 1833 года своему закадычному другу Нащокину. – Кружусь в свете, жена моя в большой моде; это требует денег, деньги достаются мне через труды, а труды требуют уединения… Путешествие нужно мне нравственно и физически».

Как известно, вначале Пушкин имел намерение написать биографию полководца Александра Суворова, куда, в качестве одной главы, должно было войти изображение его участия в усмирении Пугачевского бунта. Но потом отдельный эпизод разросся до целого произведения – и вместо биографии Суворова из-под пера Пушкина вышла «История Пугачевского бунта». Одновременно у него созрел художественный замысел на ту же тему, чуть позже воплотившийся в «Капитанскую дочку». И поэт начинает хлопотать об отпуске, чтобы посетить Казань, Оренбург и другие места, связанные с пугачевскими событиями.

Когда высочайшее разрешение было получено, Пушкин тотчас же отправляется в путь. Ему предстояло проехать на почтовых лошадях около 3000 верст – от Петербурга до Уральска (через Москву, Нижний Новгород, Казань, Симбирск и Оренбург) и от Уральска до Болдина (через Сызрань, Симбирск, Ардатов и Абрамово). Но ни в одном из этих городов о пребывании Пушкина не сохранилось столько трогательных в своих подробностях воспоминаний, как о двух днях, проведенных поэтом в Казани. При этом «в административном мире», как отмечают исследователи, пребывание великого поэта в Казани «не пробудило никакой сенсации». Дошло до курьеза: казанский военный губернатор Степан Стрекалов узнал об этом факте вообще спустя месяц. Именно с таким запозданием до него дошла секретная депеша, в которой ему было рекомендовано установить «строгое наблюдение» за Пушкиным, который к тому времени уже находился в Болдино. После этого губернатору ничего не оставалось, как распорядиться хотя бы задним числом отразить сей знаменательный визит в казенных бумагах.

Наверное, Пушкин и сам предпочел бы сохранить свое инкогнито, понимая, что времени у него в обрез, а рассчитывать на казанские архивы не приходится, большая их часть погибла во время пожара 1815 года, когда выгорело 70 городских кварталов, сгорел и находившийся в Кремле архив Казанского губернского правления. Поэтому у него была надежда только на казанских старожилов и тех, кто помнил рассказы очевидцев об ужасах пугачевщины.

• «Путешествие нужно мне нравственно и физически», — написал Пушкин перед тем, как отправиться по местам, связанным с пугачевским бунтом

Конечно, помощь и содействие военного губернатора в сборе материалов поэту не помешали бы, но у Пушкина были свои причины не встречаться со Стрекаловым, хотя с другими губернаторами Александр Сергеевич общался весьма охотно, и двумя днями ранее, будучи в Нижнем Новгороде, он даже отобедал в губернаторском доме. Что касается Стрекалова, то Пушкин помнил его еще по Тифлису, когда тот был там губернатором и вел полицейскую слежку за поэтом во время его путешествия в 1829 году по Кавказу. И надо полагать, Александр Сергеевич не горел желанием продолжить знакомство с этим господином.

А вот чему Пушкин был совершенно искренне рад, так это неожиданной встрече со своим давнишним приятелем, поэтом Евгением Боратынским, который остановился в той же гостинице, направляясь в имение тестя – село Каймары под Казанью. Друзья проговорили до рассвета…

Утром 6 сентября, несмотря на бессонную ночь, Пушкин отправился в Суконную слободу, где ему опять повезло – там он встретился с казанским старожилом Василием Бабиным. О событиях июля 1774 года – пугачевском штурме Казани и разгроме бунтовщиков правительственными войсками Михельсона – Бабин помнил со слов своих родителей, которые были тому свидетелями. Неизвестно, как Пушкин отыскал Бабина: встретились ли они случайно или кто-то  заранее указал ему на известного в городе старика, не раз повторявшего свои рассказы о пугачевщине. Но есть предположение, что их долгий разговор происходил в Горловом кабаке на окраине Суконной слободы. Такое название закрепилось за питейным заведением потому, что по воскресеньям и праздничным дням здесь собиралось много простолюдинов, которые, напившись, орали во все горло песни.

Все, о чем поведал Бабин, оказалось очень интересным и важным для Пушкина, и всю вторую половину дня поэт обрабатывал свои записи. Боратынский же тем временем поспешил известить казанских литераторов о приезде столичной знаменитости. Таким образом инкогнито было раскрыто, но, в конечном счете, Пушкин был даже благодарен другу, ведь именно через Боратынского он познакомился с Карлом Фуксом, чуть ли не единственным в то время знатоком края, глубоко и всесторонне изучившим его историю, этнографию и статистику. Незадолго до приезда Пушкина Карл Федорович, имевший звание профессора Казанского университета и неоднократно избиравшийся его ректором, вследствие интриг ушел в отставку и целиком посвятил себя врачебной практике, не оставляя, впрочем, занятий науками и краеведением. В частности, от Фукса поэт узнал о бывшем расположении лагеря Пугачева в Казани и для того, чтобы воочию увидеть места событий, один отправился за десять верст по Сибирскому тракту в деревню Троицкая Нокса, где находилась ставка самозванца. А на обратном пути Пушкин осмотрел Арское поле и Казанский Кремль, окруженный в то время ветхими, полуразрушенными стенами и башнями.

Познакомился поэт и с супругой Карла Фукса – Александрой Андреевной, урожденной Апехтиной, без упоминания о которой казанская пушкиниана была бы неполной. И не только потому, что госпожа Фукс была хозяйкой литературного салона и сама писала стихи, которые удостоились пушкинских комплиментов (скорее, это было выражением обычной любезности гостя), а прежде всего потому, что Александра Андреевна оставила подробные воспоминания, которые и стали главным источником наших сведений о пребывании поэта в Казани.

Вечером 7 сентября Пушкин был у Фуксов единственным гостем. Вероятно, поэт заранее просил, чтобы не устраивали никакого приема: ему хотелось обстоятельно побеседовать с Карлом Федоровичем наедине. И хотя Фукс позднее говорил, что он не смог «в полной мере» удовлетворить любознательность поэта, Пушкин надолго запомнил беседу с ним.

• При расставании Александр Сергеевич подарил Боратынскому свой портрет работы художника Ж.Вивьена в рамке, сделанной самим поэтом. В настоящее время этот портрет впервые экспонируется в Казани, на юбилейной выставке в Кремлевском заповеднике

Хозяева и знаменитый гость сели в гостиной. Как водится, подали чай. Карл Федорович, почувствовав в ходе разговора, как живо поэт интересуется подлинными свидетельствами, предложил ему навестить 79-летнего купца Леонтия Крупенникова, который семнадцатилетним юношей побывал в плену у пугачевцев, а потому мог сообщить Пушкину немало любопытного.

У Крупенникова они пробыли часа полтора, а потом основа вернулись к Фуксам. «Пушкин благодарил моего мужа, – вспоминает Александра Андреевна. – «Как вы добры, Карл Федорович, – сказал он, – как дружелюбно и приветливо принимаете нас, путешественников!.. Для чего вы это делаете? Вы теряете вашу приветливость понапрасну: вам из нас никто этим не заплатит. Мы так не поступаем; мы в Петербурге живем только для себя». После этих слов гость, видимо, в знак благодарности так сильно сжал Фуксу руку, что несколько дней на ней были следы от ногтей. «Пушкин имел такие большие ногти, что мне, право, они показались не менее полувершка», – отмечает казанская мемуаристка.

Вскоре за Фуксом прислали от больного. Ради редкого гостя Карл Федорович хотел было изменить своему правилу и не ехать к пациенту, но Пушкин уговорил его отправиться, дав слово дождаться хозяина к ужину.

Вернувшись через пару часов, Фукс застал поэта и свою супругу за оживленной беседой – о русской литературе, казанском поэте Гаврииле Каменеве, приходившемся Александре Андреевне родным дядей, и чтением произведений казанской поэтессы. Впрочем, Карл Федорович тоже приехал не один, на обратном пути он захватил с собой поэта и драматурга Эраста Перцова, друга своего дома и приятеля Пушкина по Петербургу.

Когда Эраст Петрович служил в столице, в пушкинском кругу широко ходили его сатирические стихи, в которых, по словам Вяземского, было «много перцу, соли и веселости». Но в конце концов вольнодумство стоило Перцову карьеры. После того как по доносу он лишился места, Эраст Петрович поселился в Казани, где жила вся его многочисленная родня. И день описываемых нами событий, вернее, первую половину дня Пушкин провел в доме Перцовых на Рыбнорядской улице. Об этом визите в семействе не раз потом вспоминали, и эти рассказы дошли до нас в изложении племянника Эраста Петровича – Петра Петровича Перцова. С его слов опять же явствует, что Пушкин не хотел широкой огласки своего приезда и принял приглашение Перцова пообедать у них только при условии, что соберутся одни домашние. «Увидав же многолюдное собрание, – пишет П.П.Перцов, – он подумал, что Эраст Петрович нарушил условие, устроив парадный обед. Между тем это была только одна своя семья и никого из посторонних. Выяснив обстоятельства, Пушкин успокоился и вошел в зал».

Ну а вечером, как мы уже знаем, приятели встретились снова, теперь уже в доме Фуксов. За ужином, кроме прочих тем, зашла речь о «магнетизме» и других таинственных, необъяснимых явлениях. И Пушкин поразил хозяйку своей суеверностью. В частности, он рассказал об известной «кофейной» гадалке госпоже Кирхгоф и трех ее предсказаниях поэту. Первые два, по его словам, уже сбылись, и Пушкин с уверенностью ожидал исполнения третьего – о том, что он окончит жизнь «неестественною смертью»…

Лишь в час ночи Александр Сергеевич простился с гостеприимной четой Фуксов и вернулся в гостиницу, но спать так и не ложился: укладывал вещи, рукописи, книги. Под утро написал письмо жене, в котором по свежим следам отчитался о своих казанских впечатлениях: «Я в Казани с пятого… Сейчас еду в Симбирск, где надеюсь найти от тебя письмо. Здесь я возился со стариками – современниками моего героя, объезжал окрестности города, осматривал места сражений, расспрашивал, записывал и очень доволен, что не напрасно посетил эту сторону».

Письмо уже было почти дописано, когда в дверь постучали и вошел Боратынский, специально приехавший рано утром из Каймар, чтобы проститься и проводить друга. При расставании Александр Сергеевич подарил ему свой портрет работы художника Ж.Вивьена в небольшой рамке, сделанной самим поэтом. Этот портрет малоизвестен и хранится во Всероссийском музее А.С.Пушкина в Санкт-Петербурге, но именно сейчас, в дни, когда отмечается 180-летие со дня приезда Пушкина, портрет, подаренный Боратынскому, впервые экспонируется в Казани на юбилейной выставке в Кремлевском заповеднике.

…Посланный же Фуксам в Казань отпечатанный труд поэта о пугачевском восстании не дошел до этого уважаемого семейства. И Пушкин по этому поводу шутливо написал Александре Андреевне из Петербурга: «Не понимаю, каким образом мой бродяга Емельян Пугачев не дошел до Казани, место для него памятное: видимо, шатался по сторонам и загулялся по своей привычке…»