Продолжаем публикацию откликов на очерк Евгения Ухова «Я вернулся в свой дом…» ( «РТ» за 24 января). Предыдущие материалы рубрики «Былое» можно прочитать в наших номерах за 28 февраля, 28 марта, 18 апреля. Если тема рубрики в комто пробудит желание поведать о своем отчем доме и его обитателях, пишите нам с пометкой «Былое» по адресу: 420066, Казань, а/я 41, редакция газеты «Республика Татарстан». Электронная почта: info@rtonline.ru.
Ностальгия по Школьному переулку
Мой отец, Нури Шагеевич, командовавший пограничным госпиталем в Западной Белоруссии, погиб в первый день войны. Мы с мамой и старшей сестрой Асей, проехав в кузове полуторки через полыхающий от пожаров Минск, каким-то чудом после очередного налета немецких самолетов втиснулись в вагон-теплушку поезда, уходящего за линию фронта.
Наш эшелон, обогнув Москву, шел на восток и, на наше счастье, как раз через Казань, где жил родной брат мамы. Хотя начальник состава запретил эвакуируемым покидать вагоны, мы с мамой каким-то чудом вырвались. Выходим с чайниками и подушками на привокзальную площадь, а там сидит в тарантасе наш дядя, Насиб Хайруллович Сибгатуллин. Оказывается, вот уже десять дней подряд он терпеливо ждал нашего возвращения. Его убеждали, что это сумасшествие, что никто не знает, куда его родственников повезут, да и вообще, не дай бог, конечно, но неизвестно – живы ли они. А он все ждал. И дождался.
Мы поселились у него в доме в Школьном переулке, в трехкомнатной квартире на последнем, четвертом, этаже. Еще долго мы с сестрой, услышав мирный гул самолетов над Казанью, в панике бросались под стол. А мама жила надеждой на то, что скоро придет весточка от папы. Она убеждала в этом и нас, и соседей. И работала с раннего утра до позднего вечера. Днем – медсестрой в госпитале, а ночью на швейной машинке «Зингер» вышивала салфетки, скатерти и тайком продавала. Почти полное безденежье и постоянное чувство голода. Не знаю, что было бы с нами, если бы мама не приносила из госпиталя недоеденные ранеными краюшки хлеба.
С хлебом была беда. На карточки давали какой-то мизер. И не дай бог их потерять! Отоваривши карточки, мы с сестрой приносили домой неполную буханку хлеба. Она казалась нам огромной. Вроде бы, если отрезать от нее два ломтика, будет совсем немного. Помните – «когда от многого берешь немножко…»? Потом еще пару ломтиков, и еще. Вечерами мы со страхом ждали возвращения мамы. Она сердилась, но ни разу нас не наказала.
Мама часто забирала меня с собой в госпиталь. Раненые лежали в палатах, коридорах и даже на лестничных клетках. Безногие, безрукие, слепые, сплошь в бинтах. Мучительно скучая о своих близких, детях, они уговаривали меня прочитать стихи. Взобравшись на табурет, я читал то, что к тому времени знал. В качестве поощрения получал аплодисменты, или кусочек сахара, или ломоть хлеба.
Что бы ни писали тогда газеты, о чем бы ни говорили по радио, из «госпитальных» рассказов мамы, из разговоров взрослых я отчетливо помню: никто из раненых обратно на фронт не рвался.
…Нескончаемое жужжание швейной машинки. И такое же нескончаемое пение мамы: «Позабыт, позаброшен с молодых юных лет…» В редкие минуты отдыха у нас собирались мамины подруги, соседки и с грустью, утирая слезы, пели. На столе самовар, чайничек с морковной заваркой, а в качестве лакомства – объедки из госпиталя.
…Первый раз в первый класс я пошел 1 сентября 1943 года. Пошел один – мама в тот день дежурила в госпитале. Пока искал школу, опоздал и зашел в первый попавшийся класс. Учительница проверила список и попросила выйти: «Ты не наш». Сел на ступеньку лестницы и заревел. А тут какой-то дядька (оказалось, это директор школы) треплет меня за плечо и спрашивает: «Что с тобой?» Захлебываясь слезами, объясняю. Дядька берет меня за руку и ведет в большую светлую комнату с огромными окнами. Первый «А». В этой комнате я проучился десять лет, пока не получил аттестат зрелости об окончании казанской средней школы № 4 имени В.И.Ленина.
Никакого связного сюжета тех лет нет. Лишь возникающие в памяти отрывочные картинки.
…Тотальная санитарная проверка учеников. У трети класса обнаружен педикулез. Вшивых прямо с уроков отправляют в баню, а их одежду – на санобработку. Меня бог миловал.
…Каждый день на большой перемене нам раздают по четвертушке белой французской булки. Растягивая удовольствие, откусываем по крошечке, оставляя напоследок хрустящий, необыкновенно вкусный гребешок.
…Сидим на уроке в валенках. Чернила в непроливашках покрылись корочкой льда. Неуклюже держим в варежках ручки с металлическим пером и пытаемся
…Распространился слух: одного девятиклассника выгнали из школы за то, что бумажным шариком пульнул из трубки в портрет Сталина. Да так сильно, что повредил его.
…Урок по военному делу. Нужно проползти через весь зал по-пластунски. Чуть приподнялся – идешь, понурив голову, к военруку, демобилизованному из-за контузии. Военрук хватает твой большой палец и – чирк по нему бритвой! Кровь… Мораль: береги себя от пули.
…Раннее утро 6 марта 1953 года. Просыпаюсь от рыданий матери. По радио звучит голос Левитана: «…перестало биться сердце соратника и гениального продолжателя дела Ленина, мудрого вождя и учителя – Иосифа Виссарионовича Сталина». Идем в школу с дворовым другом Орестом Коновым и по дороге встречаем пацанов из младших классов – веселых, хохочущих. «В чем дело?» – спрашиваем. «Ура! – кричат те в ответ. – Сталин умер, и уроки отменили!» Дали каждому по оплеухе, чтоб не радовались…
Недавно я вернулся во двор, где прошли мои детство и юность. И не узнал его. Исчезли овраги, аллея из боярышника, куда-то подевались сараи, где мы хранили дрова, да и сам дом, казавшийся
Рустем УРМАНЦЕВ
Тепло остывших изразцов
Не забыть, как поздней осенью в мою квартиру в старом деревянном доме на перекрестке улиц Достоевского и Зинина позвонили, и сквозь толсто обитую войлоком дверь я услышала глуховатый, простуженный женский голос: «Здесь живет Вова Мазур?» Несмотря на поздний час, я безбоязненно отодвинула засов: назвать Вовой моего отца, Владимира Васильевича, мог только близко знавший его человек!
Передо мной из сумрака сеней возникла высокая, худющая женщина в темном поношенном пальто, перепоясанном на груди крест-на- крест выношенной вязаной накидкой. Было начало зимы, поэтому ее наряд не показался мне странным (я сама, кормившая грудью дочь, таким же манером утеплялась пуховым платком). Поражало скорей ее исхудавшее, изможденное лицо – ни дать ни взять иконописный мученический лик!
Переступив порог, она равнодушно прошла мимо меня и уверенно направилась в гостиную. Огорошенная столь бесцеремонным вторжением, я последовала за ней и увидела ее прильнувшей к изразцовой, занимавшей весь угол печи. У меня до сих пор перед глазами ее распростертые на белых кафельных плитках руки – прямо Христово распятие! Печь к тому моменту уже остыла, но, видимо, вовсе не из желания согреться обнимала ее незнакомка.
Я усадила ее к столу, принесла с кухни чай. Придя в себя, странная гостья разговорилась.
Она только что вернулась из Магадана, куда в 1937-м ее мать последовала за осужденным по 58-й статье УК РФ мужем в Сибирь, как декабристка. После его смерти и последовавшей затем хрущевской реабилитации политзаключенных они с матерью, тем не менее, не спешили покидать те суровые края. С одной стороны – привычка, с другой – страшно срываться с насиженного, пусть и не теплого, места: где им жить на Большой земле? И только после того, как вышел указ, предоставлявший узникам ГУЛАГа право на получение жилья в местах их прежнего, до ареста, проживания, она приехала в Казань, чтобы на законных основаниях добиваться квартиры или хотя бы комнаты.
А сюда она пришла по старой памяти. Оказывается, в начале ХХ века этот двухэтажный деревянный дом (сейчас на его месте взметнулась ввысь многоэтажная башня из стекла и бетона) принадлежал ее родителям. После революции, когда владельцев многокомнатных квартир стали «утеснять», отец чуть ли не силком выдал старшую дочь замуж за сотрудника НКВД. Только и это не помогло: в первую волну сталинских расправ над партийными, а заодно и чекистскими, кадрами его арестовали и месяц спустя расстреляли. Члены семьи были выдворены из фамильного гнезда и высланы на поселение в места не столь отдаленные. Вскоре на второй этаж дома вселилась семья моего деда, до этого проживавшая на соседней улице. Потому-то мой отец, ровесник младшей дочери прежнего домовладельца, так и остался для нее просто Вовой.
Признаюсь, визит дамы в черном произвел на меня гнетущее впечатление, напомнив строки из пушкинского «Моцарта и Сальери»: «Мне день и ночь покоя не дает/ Мой черный человек. За мною всюду,/ Как тень, он гонится». При каждом неурочном стуке в дверь я со страхом ожидала увидеть ее на пороге. Видение это преследовало меня до тех пор, пока дом не снесли.
Елена ВЕДИНА
Мощи святого родимого дома
Возвращаясь в Москву, на вокзале в Казани купила несколько местных газет, в их числе «Республику Татарстан». Перелистывая страницу за страницей, наткнулась на статью, в которой автор, как говорится, со слезой во взоре, вспоминал о деревенской избе, в которой прошло его детство. В последний свой приезд на родину он обнаружил на месте избы груду развалин. Меня эта публикация задела за живое: ведь подобное чувство я испытала при встрече с бывшим нашим домом.
Я как могла оттягивала эту встречу. Уже прошлась вдоль и поперек по главным улицам Касимова, побывала в музеях, поднялась на минарет старой мечети. Только к дому своих предков все не шла. И решилась, когда молнией пронзила мысль: «Боже, ведь сегодня день кончины мамы!» Мамато родилась в этом самом доме, ради встречи с которым я приехала сюда!
От дома сохранились лишь несколько старых бревен, кирпичная кладка подвала, разрушенная веранда и два крыльца, чудом уцелевшие на фоне полной разрухи. Из подвала тянуло сыростью, его мощные стены, сложенные из кирпича, говорили о былом достатке его обитателей. Внутренняя сторона бревен была отполирована до блеска – не то рукой мастера, не то бессчетными прикосновениями за более чем столетнюю жизнь дома, скончавшегося, наверное, от тоски по людям.
В эти жалкие останки я вошла не сразу. А прямо с крыльца спустилась в сад. По дороге сюда я всматривалась в пожелтевшую от времени фотографию, сделанную еще в начале прошлого века в этом самом саду. На снимке – бабушка, мама, дядя, тети… Перед ними на траве рассыпаны груды яблок, они же клонят вниз ветки деревьев. Две яблони продолжали жить со скрученными, словно от подагры, ветвями, со стволами в глубоких морщинах.
Какая сила, какая напасть заставила моих замерших перед камерой родных в одночасье покинуть и этот сад, наполненный ароматом созревших плодов, и этот дом, впитавший в себя голоса живых, и этот уютный городок, подаренный князем Василием Темным в удел татарскому хану Касиму? Татары веками жили в мире и согласии с русскими. До тех пор, пока власть не взяли пролетарии с их непреодолимой классовой ненавистью к зажиточным иноверцам. И мои предки перебрались в Москву.
Дом поражал угнетающей пустотой. В углу валялась старинная рама от зеркала, болталась на одном гвозде кованая дверная ручка. Тишина замогильная. Поднялась на крыльцо, дотронулась до балясины. Ссохшаяся, посеревшая от времени и подгнившая, она осталась в моей руке. Словно мощи святого родимого дома…
Ася БАЙГУЗИНА
