Рубрика «Былое», открывшаяся публикацией очерка Евгения Ухова «Я вернулся в свой дом…» ( «РТ» за 24 января), продолжает привлекать внимание и содержанием читательских писем, и их тональностью. Напомним: о родных стенах, в которых выросли, на страницах «РТ» уже поведали Галина Иванова ( «Волга в детство впадает мое», 28 февраля), Николай Сорокин ( «Дом „Перекати­поле“), Людмила Мурина (Дети «Бегемота»), Николай Логунов ( «Вагонный парк Юдинского периода», 28 марта). Сегодня в продолжение исповедального раз­говора – очередная порция «Былого».

Квартиру, которую помню с первых лет сознательной жизни, трудно назвать полноценным отчим домом. Две комнатушки, полученные моими родителями от государства, никак не тянули на «собственность».

Наш дом барачного типа, в котором проживало еще несколько семей, называли «жактовским». Только недавно, поинтересовавшись, откуда же взялось такое название, выяснил: аббревиатура ЖАКТ расшифровывается как жилищно-арендное кооперативное товарищество. Таковые возникли в начале 20-х и были ликвидированы к 1937 году. Выходит, строение это «жактовским» называли по привычке. Кстати, было оно саманным, то есть возведенным из блоков, которые сначала формуются из глины, соломы и навоза, а затем высушиваются на солнце. На Кубани этот стройматериал был популярен не только в станицах, но и в краевом центре.

Хотя во дворе, помимо нашего, стояли еще два плотно заселенных дома, все здешние обитатели имели один почтовый адрес: Краснодар, улица Клары Цеткин, 189. Письма и газеты, приходившие сюда, попадали в общий почтовый ящик, прикрепленный к воротам. Собственно, двор являл собой ту же коммуналку, где все друг друга знали, только расположение комнат было не коридорным. Но в конце двора, как и полагается, находились общие «удобства» в виде будки туалета, с войны посеченной осколками снарядов.

Пристанище наше венчала крыша из оранжевой черепицы, двор был вымощен кирпичом такого же цвета. Поскольку теплыми в наших краях были почти девять месяцев в году, рос я, можно сказать, на таком вот «асфальте». Здесь играли в «классы», в «биток», рисовали мелом, строили шалаши из веток, проделывали лазы в соседние дворы, прятались в кустах сирени или в узких пространствах между задними стенами домов и заборами.

Каждое утро по двору в направлении ворот цокал подковками сапог наш сосед-армянин. Он заведовал мастерской по пошиву обуви и носил круглую печать в кожаном мешочке. О ней знали все. Потому что, провожая мужа на работу, тетя Соня, выставив из двери голову в папильотках, непременно кричала ему: «Арамаис! Печать не забыл?» Тот в ответ уверенно хлопал ладонью по карману галифе: дескать, здесь она.

Как только таял снег, свой участок двора занимал дядя Миша, владелец легковушки М-401. «Москвич» его ездил редко, постоянно ремонтировался, и тщательно смазанные детали ходовой части дядя Миша раскладывал перед домом. Помню, одна из деталей так мне понравилась, что я стащил ее поиграть и часа два возился с нею в куче песка. Потом выяснилось, что это карбюратор, который дядя Миша накануне долго приводил в порядок. Так я узнал, что по мне плачет тюрьма.

Помню, очень хотелось исправиться, и мы с сыном дяди Арамаиса четырехлетним Натаном решили сделать уборку на чердаке дома. Забраться туда было несложно, лестница всегда была приставлена к небольшой дверце на фронтоне. Чердак оказался пустым и пыльным, но черепица с изнанки была усеяна необычными светло-серыми наростами со множеством одинаковых дырочек. Мы стали их отрывать, не ведая, что это осиные гнезда. И, конечно, поплатились. Больше досталось Натану. Помню, тетя Соня, прикладывая к его искусанному лицу марлевый мешочек с грязью, пыталась отвлечь и успокоить сына: «Натанчика оса укусила?» Натан, не прерывая рева, возражал: «Нет, ужалила!»

• Собственно, двор являл собой ту же коммуналку, где все друг друга знали, только расположение комнат было не коридорным

Поскольку ход на чердак отныне был заказан, мы как-то затеяли уборку во дворе. Всякого хлама набрали немало, его просто необходимо было сжечь! Но чтобы родители не увидели, костер развели за домом. Вскоре в этом закутке запылал огонь, быстро пожиравший старые газеты, куски картона, какие-то дощечки, сухие ветки. Чтобы продлить зрелище, мы стали вытаскивать «топливо» прямо из мусорного ящика, но были остановлены паническим криком: «Горим!»

И ведь вполне могли спалить дом, как сейчас понимаю.

Времени подумать о своем плохом поведении у меня было достаточно, особенно после того как родилась сестра. Если сначала меня выставляли из дома «поиграть» только в дни, когда отец отсыпался после ночной смены, то теперь окна большой комнаты закрывали ставнями, чтобы спокойнее спала девочка. Время ожидания мама отмечала мне, так сказать, на мест-ности: «Когда тень от крыши дойдет до этого ряда кирпичей, папа (сестра) уже проснется».

Знойным летом солнце, казалось, стояло на месте. Бывало, обойдя все закоулки двора, заглянув во все двери, за которыми шла своя жизнь, я просто сидел в ожидании, когда же тень достигнет намеченного мамой рубежа. С улицы доносилось гудение дудки – это керосинщик извещал население о своем приезде. В соседнем дворе бабка-черкешенка ругала за что-то великовозрастного внука Жорку. Жена дяди Миши Паня развешивала белье, жалуясь соседке, что ее старший сын Вовка как попал пятилетним под бомбежку, так и писается до сих пор в постель. Красавица Наташа, увлекавшаяся рисованием, гремела ведрами, собираясь мыть полы. Ее дед Василий Иванович, у которого после тяжелой операции на среднем ухе была пугающая впадина в черепе, переносил в тень свою раскладушку, больше похожую на козлы для распилки дров.

Нередко из двора наискосок от нашего раздавалась громкая музыка – заводили пластинку Утесова, который своим неподражаемым баритоном пел о родной Одессе, что у Черного моря. Мелодия царапала душу до слез, будила фантазии, уносящие далеко от этого неухоженного, заросшего кустарником двора с каким-то инвалидным забором и мусорным ящиком, вечно воняющим хлоркой.

Наверное, не только я мечтал тогда жить в другом, более аккуратном и непременно заасфальтированном дворе. Но это была Покровка – район узких улочек и деревьев с пыльными кронами, скромных магазинчиков в полуподвалах, голубятен во дворах и перекошенных водоразборных колонок. Другая, как мне казалось, жизнь была почти рядом. За считаные минуты можно было дойти до остановки трамвая на Садовой и, сев в вагон, ехать по всему городу: в центральный парк, на вокзал или пляж «Старая Кубань», а если, выйдя со двора, зашагать направо, то через четверть часа окажешься на главной улице – Красной.

Наиболее активно географию Покровки, а затем и других районов города мы осваивали с Кондыком. Он был года на два старше меня, и вообще-то его звали Вовой Григорьевым, а Кондык стало прозвищем с легкой руки матери-эстонки. Тетя Марта так называла младшего сына с пеленок. Кажется, с эстонского это можно перевести как «конфетка», «леденец».

Однажды Кондык предложил мне сходить за саженцами – той весной в городе активно сажали деревья. Путь был неблизкий, я согласился, еще не зная, что саженцы придется украсть со двора сельхозинститута. Это выяснилось уже на месте, но Кондык легко убедил меня, что в любом случае сделаем доброе дело, посадив деревья во дворе. Когда мы приволокли домой три длинных гибких деревца и стали готовить для них ямы, услышали первые похвалы соседей. Вечером отец, внимательно оглядев и потрогав посаженные деревца, изрек: каждый мужчина в своей жизни должен построить дом, посадить дерево и вырастить сына. Я почувствовал себя почти взрослым.

Деревца оказались пирамидальными тополями, они хорошо принялись и росли быстро. Через несколько лет после того как наша семья уехала из Краснодара, мне довелось побывать там. Тополя вымахали до такой высоты, что стали достопримечательностью не двора даже, а целого квартала. Но жизнь их оказалась короткой.

• Больше я не бывал в том дворе. Не по себе становилось от мысли, что картинка прошлого, такая цельная и благостная, вдруг разрушится

О том, что тополя спилили, я узнал, вернувшись из армии. Деревья, практически сросшиеся кронами, так как посажены были слишком близко друг к другу, кому-то помешали. Меня это известие почти не тронуло, ведь были к тому времени утраты более значительные. Например, не стало деда, пожелавшего дожить свой век в одиночку. К тому времени я знал, что где-то в лагере сгинул дядя Арамаис, которого посадили за растрату, а в соседнюю с нашей квартиру, оставленную армянской семьей, вселились другие люди. Дядя Миша все-таки съездил на своем «Москвиче» к морю, но перед этим похоронил жену, умершую от рака. Их сын Вовка окончил МГУ и стал ученым. Куда-то безвозвратно уехал Кондык. Короче, изменилось многое. Даже улица наша теперь называется иначе, ей вернули дореволюционное название.

Больше я не бывал в том дворе, хотя не раз имел такую возможность. Что-то останавливало. Может, просто не хотелось глазами взрослого увидеть то, что сохранили детские воспоминания. Не по себе становилось от мысли, что картинка прошлого, такая цельная и благостная, вдруг разрушится.

Пусть уж и наше жилище, и двор с тремя тополями, и люди, когда-то населявшие его, пусть все это так и проходит у меня по разряду отчего дома. В конце концов, там я прожил девять лет, узнал кое-что о жизни. А к сегодняшнему дню – и о свойстве человеческой памяти сохранять только хорошее.

Деревенская изба, построенная предками, плавающая по Волге баржа, коммуналка в старой казанской многоэтажке, списанный железнодорожный вагон, на многие годы ставший квартирой, дворик далекого южного города – в памяти наших авторов, таких разных, все это объединено понятием «родительский дом». Если публикации рубрики в ком­то побудят желание поведать о своем отчем доме и его обитателях, пишите нам с пометкой «Былое» по адресу: 420066, Казань, а/я 41, редакция газеты «Республика Татар­стан». Электронная почта: info@rt­online.ru.