Юрий Кублановский представил в Казани свою новую книгу стихов «Чтение в непогоду»
Творческая встреча с известным поэтом проходила в Домемузее Василия Аксенова, в стенах которого, по словам Кублановского, ему понравилось сразу, еще в предыдущий его приезд в Казань на «Аксеновфест».
С Василием Аксеновым жизнь сводила их не раз – это и совместное участие в альманахе «Метрополь», и многочисленные встречи в эмиграции, а также после возвращения обоих в Россию. Поэтому Дом Аксенова теперь и его дом. И на этот раз Юрий Кублановский приехал сюда не один, а со своим другом – бардом Александром Жуковым, чьи песни, наряду с авторским чтением стихов, привнесли в атмосферу вечера настоящую домашность и особую доверительность.
«Я свою жизнь пополам перегнул»
Иосиф Бродский сказал о Юрии Кублановском, что это «поэт, способный говорить о государственной истории как лирик и о личном смятении тоном гражданина». А вот мнение другого нобелевского лауреата – Александра Солженицына: «Поэзии Кублановского свойственны упругость стиха, смелость метафор, живейшее ощущение русского языка, интимная сродненность с историей и неуходящее ощущение Бога над нами».
Кублановский пишет стихи с семнадцати лет, а недавно ему исполнилось шестьдесят пять ( «В литературе я до наглости давно»), и в московском издательстве «Русский путь» вышла книга его избранного «Чтение в непогоду». Книга трехчастная и, по словам автора, итоговая. В первую часть вошли стихи, написанные до эмиграции. И в одном из них есть такая строчка: «Я свою жизнь пополам перегнул». Так, будучи еще совсем молодым человеком, Юрий Кублановский, сам того не подозревая, предсказал свою судьбу.
Россия, ты моя!
И дождь сродни потопу,
и ветер, в октябре
сжигающий листы…
В завшивленный барак,
в распутную Европу
мы унесем мечту о том, какая ты.
ПОЧЕМУ УЕХАЛ
«Я родился в Рыбинске, в верховьях Волги. Мама моя была учительницей литературы, отец – актером местного театра. Типичная советская интеллигенция. Один из моих дедов, священник, был расстрелян в тридцатые годы. Поэтому я достаточно рано с омерзением стал относиться к истмату, диамату и прочей вульгарщине, которая нам преподносилась. Это позволило моей поэзии приобрести религиозное измерение, и я рад, что так случилось».
После МГУ Юрий Кублановский, будучи искусствоведом по профессии, уехал работать в только что открывшийся музей на Соловках, зимовал в келье, где в 1930-е годы сидел Дмитрий Лихачев. Также изучал древнерусское искусство в Кирилло-Белозерском и Ферапонтовом монастырях, а когда не мог устроиться по профессии, трудился дворником, истопником, сторожем. Свои стихи, когда набиралось по 30–40, печатал на машинке, раздавал родным и друзьям.
«В какой-то момент я понял, что уже задыхаюсь от вида машинописных текстов на папиросной бумаге, для поэта все-таки очень важно видеть свои стихи напечатанными, важно эдакое типографское отчуждение продукта, чтобы понять, чего ты стоишь. И тогда я собрал лучшее, как мне казалось, из мной написанного и переправил Иосифу Бродскому в США. До этого мы с ним не были знакомы, но к тому времени у меня уже появились определенные связи в диссидентских кругах. И какова же была моя радость, когда через полгода, слушая то ли „Голос Америки“, то ли радио «Свобода», я вдруг узнал, что мои стихи получены, оценены и Бродский готовит мою книгу».
…Россия, это ты
на папертях кричала,
когда из алтарей
сынов везли в Кресты.
В края, куда звезда
лучом не доставала,
они ушли с мечтой
о том, какая ты.
«А эмигрировать мне пришлось в 1982 году. Даже не потому, что Бродский включил в книгу самые резкие мои стихи, а просто потому, что вскоре я стал самым публикуемым поэтом на Западе. Мои стихи печатались во всех журналах русской эмиграции – в «Вестнике христианского движения», основанном еще Николаем Бердяевым, в «Гранях», «Континенте». Поэтому я представлял собой довольно странный феномен в тогдашнем Советском Союзе. И в конце концов мне предложили уехать. Сначала я оказался в Вене. И там же получил письмо от Солженицына, который написал мне из Вермонта: «Через 8 лет вы вернетесь в Россию». Тогда это казалось невероятным. «Такого не может быть, – говорили мне старые эмигранты. – Мы по тридцать лет сидим на чемоданах». Но Солженицын все точно предсказал. Спустя восемь лет благодаря тем процессам, которые начались в стране, я вернулся в Россию».
ПОЧЕМУ ВЕРНУЛСЯ
«До эмиграции все мои интересы были сосредоточены на загадках отечественной истории, в основном, двадцатого столетия. Например, почему русская цивилизация претерпела такой страшный слом, как Октябрьская революция. А когда я оказался на Западе, то увидел, что проблема гораздо шире, что существуют общецивилизационный кризис, кризис общества потребления, и что идеология этого общества так же тотальна, как и коммунистическая. В общем, в России еще был социализм, а я уже увидел все те вызовы и беды, которые потом пришли к нам. Поэтому когда я вернулся, то оказался почти в полной изоляции. Я не мог примкнуть ни к демократам, ни, разумеется, к „патриотам“ – сталинистам, которые жаждали возвращения советской идеологии.
В эмиграции меня также поразила та распря, которая существовала между разными лагерями – либералами, «почвенниками»… Отсюда мне казалось, что русская эмиграция все-таки солидарна в каких-то основных своих устремлениях, а на самом деле я увидел пауков в банке…»
В РОССИИ НАДО ЖИТЬ ДОЛГО
«После того как в Россию из эмиграции вернулся Александр Исаевич Солженицын, мне стало не так одиноко, но… В 1995 году он мне позвонил, и у нас состоялись две беседы для телевидения в рамках его публицистической программы. Именно после этого его программу окончательно закрыли, а я снова стал „невыездным“. Мне было, конечно, все равно, но одиночество, которое я пережил в
90-е годы, не шло ни в какое сравнение с тем одиночеством, которое я испытывал в эмиграции и даже при советской власти. Многие надежды и упования, которые я возлагал на те общественные процессы, которые тогда начались в России, приобрели какие-то гротескные, шаржевые формы».
Какое-то время Юрий Михайлович заведовал отделом поэзии в журнале «Новый мир», но сейчас ушел в свободное плавание. Издает книги, выступает как публицист. Пройдя путь от самиздата до «тамиздата», Кублановский, по его словам, только сейчас начинает чувствовать, что его поэзия становится востребованной на родине. Подтверждение тому – присуждение ему Государственной премии Правительства Российской Федерации в области литературы за 2012 год. Как говорил Корней Чуковский, в России надо жить долго…
Под углом вечных беспокойств
На встрече в Доме Аксенова поэту задавали самые разные вопросы – о православии и сетевой культуре, о современном состоянии литературы и его отношении к поэзии Батюшкова, Фета, Бродского… Приведу лишь квинтэссенцию некоторых из его ответов.
«С одной стороны, спектр современной поэзии достаточно богат, и неплохих поэтов довольно много. И все-таки в целом она оставляет у меня удручающее впечатление. Так же как и современная проза. Это литература, лишенная христианских смыслов. Совсем не обязательно, чтобы поэт в каждой строчке лоб крестил, но существует некое подспудное движение поэтической энергии, и очень важно, куда оно направлено. А сейчас оно направлено в нигилизм. Я бы так сказал. Поэтому уж лучше я
«Чтение для меня до сих пор остается ежедневным занятием. Причем не с монитора, а только в книжном формате. Я нахожусь вне сетевой культуры и не могу читать с экрана ни стихи, ни прозу. (Тут раздался голос из зала: „А мы читаем вас в Интернете!“) Хотя осознаю, что, вероятно, уже в ближайшем десятилетии книга уйдет, превратится в какой-то реликт. Но своей поэзии вне книги я не представляю».
«Поэзия течет в моих жилах уже много лет, и я чувствую какую-то внутреннюю обязанность бывать на могилах русских поэтов. Мы, русские, ленивы и нелюбопытны и часто забываем об этом. Поэтому могилы находятся в страшном запустении. В свое время я с большим трудом разыскал могилу Афанасия Фета в селе Клейменово на Орловщине. И был счастлив, что она сбереглась».
«Как хорошо сказал Василий Розанов: „Русский литератор существует под углом вечных беспокойств“. Прекрасное выражение. Под углом этих вечных беспокойств живу и я», – сказал в завершение встречи Юрий Кублановский. И напоследок – несколько строф из его стихотворения, посвященного Иосифу Бродскому, смысл и мелодика которого, на мой взгляд, замечательно иллюстрируют эту мысль.
Систола – сжатие полунапрасное
гонит из красного красное
в красное.
…Словно шинель на шелку,
льнет, простужая, имперское –
к женскому
около Спаса,
что к Преображенскому
так и приписан полку.
Мы ль предадим наши ночи
болотные,
склепы гранитные,
гульбища ротные,
плацы, где сякнут ветра,
понову копоть вдыхая угарную,
мы ль не помянем сухую столярную
стружку владыки Петра?
Мы ль… Но забудь
эту присказку мыльную.
Ты ль позабудешь
про сторону тыльную
дерева, где воронье?
Нам умирать
на Васильевской линии!
– отогревая тряпицами в инее
певчее зево свое.
