Гроза, разразившаяся в тот день на исходе июня 1985 года, оказалась роковой для поэта Геннадия Капранова (на снимке). Кажется, случилось это вопреки законам физики. Рядом хватало народа и повыше, а Гена ростом никак уж не мог похвастаться. Но молния ударила именно в него.
Процессия за гробом была немногочисленной. Родня и кое-кто из друзей. То, что из жизни ушел замечательный, незаурядный поэт, осознавали тогда очень немногие. Да и что в свои далеко уже не юные 47 лет Геннадий Капранов мог предъявить читателю? Редкие публикации в республиканской периодике, случайную и единственную удачу – подборку стихов в столичном журнале «Молодая гвардия», две-три изуродованные редактурой подборки в коллективных сборниках, что зовутся у их авторов братскими могилами. Вот и все.
Кипы рукописей остались погребенными в его столе. Собственной книжкой поэт так и не обзавелся. Мастера литхалтуры, ориентированные на заветное окошечко издательской кассы, умело держали круговую оборону, а Гена работать локтями не умел.
Жилось ему нелегко, под конец жизни зарабатывал тем, что обивал двери. Но никогда не обивал порогов.
А тут грянула перестройка, и всем стало не до стихов. «Нерушимый» Союз рухнул, придавив одних и заставив задыхаться в тучах поднятой пыли других. Казалось бы, под этими руинами поэт был похоронен безвозвратно. Однако случилось то обыкновенное чудо, про которое булгаковский Воланд выразился кратко: «Рукописи не горят!»
В 1991 году стараниями сестры поэта Марии Капрановой была собрана первая его книжка. Рекомендуя ее Татарскому книжному издательству, Евгений Евтушенко написал: «Капранов покоряет искренностью, задушевностью и удивительно чистыми прорывами в то состояние, когда нет границы между человеческой исповедью и стихами. Он прирожденный лирик, и в этом его главная сила».
Книжку в мягкой обложке с негромким названием «Простые вещи» буквально смели с прилавков книжных магазинов. К поэзии Капранова потянулись, как тянутся к чистому роднику. «Простые вещи» давно стали библиографической редкостью, за которой тщетно охотятся библиофилы. А в вышедшей вскоре поэтической антологии Евгения Евтушенко «Строфы века», куда включены были всего только два казанских поэта – Леонид Топчий и Геннадий Капранов, подборку капрановских стихов предварила краткая, как пропуск в бессмертие, фраза: «Капранов писал просто, но он останется в поэзии навсегда».
В 2007 году к 70-летию поэта вышла книга избранной лирики Геннадия Капранова «Я чист, как родниковая вода», изданная на средства журналиста Рашита Ахметова. На презентацию книги пришло столько народа, что зал Музея Горького едва смог вместить всех желающих отдать дань любви и уважения поэту, а сама книга разошлась в считанные дни, несмотря на совсем не маленький по нашим временам тираж. В следующем 2008 году Геннадию Капранову была присуждена Державинская премия. Посмертно. На письме с просьбой о присуждении поэту этой премии первый Президент Татарстана Минтимер Шаймиев написал:» Я потрясен поэзией Капранова».
Теперь Капранов занял в русской поэзии подобающее ему почетное место. Прочно и навсегда. И, казалось бы, белых пятен в его творчестве не осталось. Но читателю до сих пор неизвестна еще одна грань редкостного лирического таланта поэта.
Выпускник факультета иностранных языков Казанского педагогического института, Геннадий Капранов владел тремя европейскими языками и много переводил с английского и французского. В своей автобиографии он писал, что почти половину всего им написанного составляют переводы. Собственное стихотворное наследие Геннадия Капранова (тоже далеко не полностью дошедшее до нас) насчитывает тысячи строк. Что же касается его стихотворных переложений, располагаем мы сейчас лишь небольшой папкой. Можно представить, сколько капрановских переводческих шедевров безвозвратно утрачено.
Называя его переводы шедеврами, я не преувеличиваю. Строго говоря, поэзия непереводима. Каждое слово связано тончайшей паутиной смыслов и их оттенков с национальной памятью, национальным характером, со всем строем родного языка. Даже скрип колыбели всякого новорожденного слова уже вписан в музыку родной речи. Как передать все это на другом языке? Перевести дословно? Это все равно что зажарить соловья и подать его к обеду. В переводе поэзии возможен только один путь – написание на другом языке, опираясь на смысл и музыку оригинала, стихотворения, оригиналу не уступающего.
Это алхимия слова, доступная немногим. В такой алхимической лаборатории рождались переводы Заболоцкого, Пастернака, Маршака… Геннадий Капранов из тех же алхимиков.
В советское время столичные литературные журналы были завалены мешками так называемого «самотека». Ответы-отказы на этот «самотек» писались по трафарету, менялись лишь фамилии адресатов. Только шедевр мог остановить внимание литконсультантов и редакторов, одуревавших от графоманской почты. Посланные Капрановым в журнал «Иностранная литература» переводы стали таким редким случаем. В «Иностранке» прочитали сделанные никому не известным провинциалом переводы и пригласили его в редакцию для знакомства.
Почему же не сложилось? «Иностранка» специализировалась в основном на переводах современников. Но где Гена Капранов в те времена «железного занавеса» мог взять оригиналы современных ему зарубежных поэтов? Такие книги были не для наивного провинциала, они попадали на столы стихослагателей, обросших прочными связями в издательствах, редакциях, аппарате Союза писателей и его выездной комиссии. Капранов же переводил то, что было ему доступно – классику из пособий для студентов факультетов иностранных языков (одна такая книжка, взятая у него в обмен, до сих пор хранится у меня), да еще из редких антологий. Изредка, к каким-нибудь юбилейным датам, издавали переводы и зарубежных классиков. Но переводчиков в таких случаях выбирали тоже из классиков – Пастернака, Лозинского, Маршака… Хотя Капранов, на мой взгляд, классикам не уступал. Казалось бы, после Маршака невозможно перевести Роберта Бернса не хуже. А Капранов перевел не хуже. Достаточно прочитать его перевод «Джона Ячменное Зерно», чтобы убедиться в этом.
Был ли у него другой путь, чтобы состояться профессионально? Скажем, на ниве переводов вполне доступных стихов, написанных на языках народов СССР? Очевидно, нет. Для Капранова было принципиально важным владение языком оригинала. Халтурить же с помощью подстрочника лишь ради заработка он не считал для себя возможным.
Поэзия – это было для него святое. Ради нее он мог пожертвовать многим. Он был свободен в несвободной стране, хотя и знал, что за свободу надо платить и она стоит дорого. Он сам выбрал ту жизнь, которую прожил. И никогда не жаловался.
Нет, не продам я ни за что
души моей – жеванию!
Пускай концы отдам – зато
по своему желанию!
C любезного разрешения Рашита Ахметова, хранителя литературного наследия Геннадия Капранова, предлагаем читателям несколько его переводов из английской поэзии. Хотелось бы надеяться, что к 75-летию поэта, которое многочисленные поклонники Капранова будут отмечать в конце марта будущего года, сможет наконец появиться и книжка его избранных переводов английских, американских, французских поэтов на редкий по точности и красоте русский язык.
Уильям Шекспир
Сонет 66
Устал я жить и видеть, как
удачлив в жизни лжец и рвач,
а тот, кто трудится, – бедняк,
а кто не трудится, – богач;
как загнан честный человек
и как бесстыдство – напоказ,
как совершенное в наш век
везде упрятано от глаз;
как здравых лечит тот, кто болен,
как правде некуда ступить,
как каждый мастер – под контролем
полубезграмотных тупиц.
Устал я жить, но я терплю:
я нужен тем, кого люблю.
Роберт Бернс
***
В скотов семью
добавить вздумал черт свинью,
и все он сделал верно,
но чуть ошибся, дурачок, –
отрезал хвостик, пятачок –
и вышел Энди Тернер!
***
Не ставлю в грош,
хоть был ты в самом деле
у королевы.
Вошь есть вошь,
будь хоть в ее постели!
Джон Ячменное Зерно
Три короля в краю чужом
давным-давным-давно
решили: пусть погибнет Джон
Ячменное Зерно!
Вскопали яму в пять сажен
и бросили на дно
и хохотали: умер Джон
Ячменное Зерно!
Но вешним громом пробужден,
врагам своим назло
встал из земли зеленый Джон
Ячменное Зерно!
А знойным летом юный Джон
шумел во весь простор!
Как богатырь, он стал силен
и, как копье, остер!
Все было Джону – трын-трава!
Все лез он на рожон!
Но сникла Джона голова,
и слег на землю Джон.
Осенним ясным тихим днем
бедняга сильно сдал.
Вот тут и вспомнили о нем –
кто смерти Джона ждал.
Косою острою сражен,
на гибель и на стыд,
в телеге, как преступник, Джон,
весь связанный, лежит.
Об землю бросили его –
он замертво упал,
потом повесили его,
чтоб ветер истрепал.
Был Джон утоплен и сожжен
и меж камней растерт…
Но все же жив он, этот Джон!
Бессмертный, что ли, черт?
И нет такого силача,
да и не будет вновь:
кипит в бочонках, горяча,
стоградусная кровь!
Глотнешь – по горлу – как огонь
от этого глотка!
И крепче кажется ладонь!
И жизнь – легка-легка!
Еще глотнешь – и вдруг поймешь,
что горя нет уже,
и песни громкие поешь,
хоть слезы на душе…
За Джона! – тысяча чертей! –
Ячменное Зерно! –
кому сквозь тысячу смертей
живым пройти дано!
Джордж Байрон
Стансы
Нет, бродить уж мы не сможем,
Как бывало, если даже
Это сердце еще то же
И луна ночами та же.
Нож изнашивает ножны,
Души снашивают тело,
Сердцу биться невозможно
Так, как бы любовь хотела!
И хоть нынче так же мало
Лунной ночи нам, а все же
Так бродить уж, как бывало,
Мы не сможем, нет, не сможем…
Женевьева Таггард
Женщина
Ленивая, как кошка на окошке,
счастливая, я жду рожденья крошки.
Была
теперь такая полненькая, сладенькая.
Живот большой, халат –
сплошная штопка,
а я довольна и глупа, как пробка!
А ты меня целуешь, обнимаешь,
и прижимаешь, и приподнимаешь.
Мне все равно: что я такая дура,
что у меня ужасная фигура,
что ты меня голубишь, не голубишь,
что ты меня разлюбишь, не разлюбишь.
Тебе виднее, я не возражаю.
Я женщина, природа,
Я рожаю!
Джордж Крабб
Золотое кольцо
Все знали руки – стирку, пяльцы,
мороз и жар. Но мне в лицо
блестит у матери на пальце
ее венчальное кольцо.
Оно утончилось о тыщи
рукопожатий и вещей,
но – вещь! И блещет еще чище,
еще священней и вечней!
Так и любовь! Кто вечно молод,
пройдет сквозь слезы, пот и кровь,
измены, сплетни, холод, голод
– седой! – а все еще – любовь!
