Мне близка и понятна мысль Сергея Довлатова: «Поэзия есть форма человеческого страдания. Не уныния, меланхолии, флегмы, а именно – страдания. И не в красивом элегантном смысле, а на уровне физической боли. Как от удара лыжами по голове. То есть альтернатива: плохая жизнь – хорошие стихи. А не: хорошая жизнь, а стихи еще лучше. Бог дает человеку не поэтический талант (это были бы так называемые литературные способности), а талант плохой жизни. Не будет лыжами по морде, стихов не будет».

Вот и мне думается – никакого особого поэтического таланта в природе нет. Есть жизнь и такое ее переживание, которое выжимает из тебя стихи, как порой мороз выжимает невольные слезы из глаз человека.

Летняя ночь

Плыть можно долго-долго, как идти.

Воде доверься – сроду не обманет.

А утонуть сумеешь и в стакане,

а не в пути.

На середине Волги – отдохнуть…

Как ночь темна,

но мне не надо света.

Во мне пылает солнечное лето…

И снова в путь!

На дальнем пляже ждут меня давно.

А я плыву, но сносит по теченью.

Почти готовое стихотворенье

идет на дно.

И вот теперь плыву я налегке.

И жабры на спине моей возникли.

Ныряю вглубь. Что – люди вдалеке?..

И фиг ли…

Я обретаюсь в качестве другом.

Из-под воды скользну

безмолвной рыбой.

Мой позвоночник выгнулся дугой…

Спасибо.

Летний день

Прохлада в комнатах, 

на огороде жар,

в саду тенисто и трава по пояс.

И день – огромный золотистый шар,

неспешно катится,

ничем не беспокоясь.

Все будет завтра – спешка и угар…

Ну а сегодня – Волга, облака,

едва воды касающийся катер,

залив, вода теплее молока

и детская прохладная рука…

и счастья нам на полстолетья

хватит…

И все вокруг, и все во мне самой

полно любви, спокойствия и воли,

и жизнь, происходящая со мной, –

она как свет

над Бородинским полем,

она уже не сможет быть иной…

Ода свободе

Не захлебнуться б нежностью зимы,

и этой тьмы,

и одинокой ночи.

Когда выходит узник из тюрьмы,

чего он хочет?..

Меж будущим и прошлым –

двух пустот:

невозвратимой и невероятной,

улыбка перекашивает рот,

а он идет, и дай-то бог уйдет

от непривычки улыбаться внятно.

Да что с того, что больше нет зубов

и что лицо изрезали морщины?

Есть путь и одинокий звук шагов.

Нет денег, дома нет и нет оков,

не улыбаться – тоже нет причины.

* * *

Под порог целомудренно-нежных

стихов

и  в поток золотого их света

положу сиротливую, злую любовь, –

пусть дождется тепла и ответа.

Скрипнет дверь, солнце вспыхнет

в прохладной ночи,

выйдет ангел, с лицом,

мне знакомым.

Тс-с, любовь!.. Затаись, уберись,

промолчи!

Он устал, он разнежен, он – дома.

Дверь откроется шире, в проеме ее –

молодая мадонна с младенцем.

Если будешь, подкидыш,

стонать про свое,

я тебя придушу полотенцем.

Да я знаю, что больно, что сердце –

вразлом!

Но смотри, вон темнеет дорога.

Вот по ней мы с тобою вдвоем

и пойдем –

под холодной звездой и под Богом.

* * *

По асфальту – танца  шорох,

кружит ветер листьев ворох.

Ты не женщина, ты порох.

Ты не для меня.

Ты могла бы сдвинуть горы,

ты могла б построить город,

На скаку – коня…

От тебя идет свеченье,

но с тобой – одно мученье.

А твое стихотворенье…

Не рожай стихов!

Ты сама собой распята,

Не хочу быть виноватым,

не хочу оков!

Не хочу с тобой любиться.

Ты ж – не баба, ты же птица!

Ты же в окна будешь биться,

слышишь, отпусти.

У тебя крыло подбито,

у тебя душа открыта,

чур меня, прости!

Де Грие?..

О несчастьях кавалера де Грие

почитаю снова – на закате.

Мне стрелы любовной острие

ныне не проколет даже платье.

Стала ль жизнь от этого милей?

Стало ль грустно в опустевшем зале?

Не жалей красотку, не жалей,

что б тебе о ней ни рассказали.

Кавалер, мечтавший навсегда

заключить Манон в свои объятья,

не учел, что женщина – вода…

Видишь, как струюсь к тебе

сквозь платье?

* * *

Жить – тоскуя, любя – умирать…          

Разношерстна небесная рать.                

Я ж не знаю, кто жив, а кто мертвый. 

И не время уже различать.                    

Жизнь-монетка тускла и потерта.      

Кровь толчками в горячей аорте…     

Вышел месяц, естественно, вынул…

Наши мертвые нас не покинут.             

Мы мучительной жизнью умрем.       

Об отце помолюсь и о сыне.               

Кто живее?.. Не будем о том.             

Где он, дом? Может, в небе наш дом.

Но оставим семейные тренья.

Вырастала судьба пьяной тенью

с матерком на  спесивых губах.

Я не знала ни лжи и ни лени.     

Не водил меня за руку страх.     

И не смял окончательный крах…

А теперь в невесомой Казани

мне отрадно любое касанье

глупой жизни и скорби ее.

И не радует, и не ранит,

и значительным фактом не станет

ни молчанье, ни слово – ничье.

Все равно, кто живой, а кто мертвый,

сдобный хлеб или черный

и твердый,

будет день или ночь без конца.

Кто бы ни был: униженный, гордый,

а уткнешься  глупейшею мордой

в непостижную тайну Творца…

* * *

Не болит отмоленное сердце

ни в жаре под сорок, ни в беде.

Счастье длительностью

десять терций^*

может стать соломинкой в судьбе.

За него покрепче ухватиться –

выплывешь. Смотри, на берегу

звери, куропатки и жар-птица

солнцем ослепительным в снегу.

Это сад иль только призрак сада?

Да и дом прикинется родным…

Сыновья стоят друг

с другом рядом

и с отцом, навечно молодым.

Не смотри туда, тебе не надо.

Не маши в ответ, не видно им.

Это призрак дома, призрак сада,

это с яблонь белый-белый дым…

_________________________

^* одна шестидесятая секунды

Дипельгольер

Утром дворники чешут асфальта

затекшую спину,

заодно соскребая и листьев

октябрьских паршу.

О любви или хлебе, Господь,

не просила я и не прошу,

ни по Марксу, Господь,

ни по Гринвичу и ни по Грину.

Но стеклянный, прозрачный,

летучий пошли аппарат!

Алым светом пронизан – приснился

 сегодня он сыну.

Родилась я, Всевышний, ты знаешь,

в стране октябрят,

я-то точно ее никогда

ни за что не покину.

Я была в комсомоле, а раньше

была пионер.

Белый верх, черный низ и алеющий

 пламенно галстук.

Я учусь хорошо, – пионер –

он ребятам пример,

хоть чарльстон танцевать,

хоть Шопена разучивать вальсы.

Но такое, такое – чудесное –

дипельгольер!..

Он летит над землею, вот чудо,

Господь, погляди-ко!

Он прозрачный, невидимый всем,

как и музыка сфер

не для каждого уха, а только во сне

и для деток индиго.

Я отдам за него свой единственный

велосипед,

ксилофон, колокольчик, блесну –

все, во что я играю.

Пусть ребенок летит из страны

октябрят и от бед,

пусть летит, пусть летит,

раз приснилась машина такая!

* * *

Деревеньку темную придорожную

жалко, словно матушку,

кем-то брошенную.

Потерпи, родимая, потерпи,

хорошая,

выживи, родимая, как-нибудь

на грошиках.

Эк страну ломает сила

инфернальная!

Ты же – беспорочная,

нематериальная…

Свет луны рассеянный,

свет луны прощальный

рассекает надвое трасса

федеральная.

Свобода

У нее нет ни дна и ни брода.

Солнце ледяное у нее.

Эта девка с именем Свобода

не щадит ни ваше, ни мое.

Потому ее бескрайни воды,

чтоб нигде не провести черту.

Если тронет ветерок свободы –

птицы погибают на лету.

На воде ли, в поле одичалом,

упадешь – она перешагнет.

Не вернуть, не сбросить,

не причалить,

не узнать – себя, страну, народ.

Не любой смельчак ее попутчик…

Только тот, кто дружит с головой,

только самый сильный,

самый лучший…

И боюсь я, право, за него.

Куда нам плыть?

Плывет ковчег без Ноева завета,

в нем только двое, это я и сын.

И пристань есть,

но там разбито лето,

а из людей не выжил ни один.

Куда нам плыть, вопрос не слишком важный,

а сладко плыть и плыть бы

целый век.

Но скоро пересесть

в корабль бумажный

нам предстоит – уже горит Ковчег.

Уже прошли Летучие Голландцы,

а море все бескрайне за бортом.

На родине мы были б иностранцы,

но мы давно без родины живем.

Живем давно между водой

и болью,

наверно, потому горчит еда.

Вечерний воздух остро

пахнет солью,

над ним – непутеводная звезда…

Гори, гори, ты все-таки красива!

Какая-никакая – а звезда.

Мы под тобой не счастливы,

но живы,

мы помним сад, и смех, и поезда,

и за окном в светлейшем платье

сливу.

Гори, ты так прекрасна и блудлива,

гори, мы благодарны, непугливы,

мы и тебя запомним навсегда.

* * *

То ледников, то барханов

мне снятся пустыни.

То голубей прямо в небе

и с рук я кормлю, а на деле

все устремленья мои, и дела,

и усилья – пустые, 

и ломота от работы покоя не даст

ни душе и ни телу.

Бревнами катятся ночи

и дни надо мной и недели…

Ни у себя, ни у Господа я не спрошу:

а за что мне такое?

И для чего – не спрошу. Вон Сизиф

и Иов не такое терпели.

Старенький Лир, ты не миф,

ты сыграй на свирели!

Ах, ничего, что одна пустота

у тебя под рукою.

Вспомни, как дочери спали

в своих колыбелях –

вот и очнется, послышится музыка

с неба.

Было ведь, было, а значит,

трагедии тоже не вечны.

Где-то витают в природе,

как запах домашнего хлеба,

запахи дома, семьи возле

старенькой печки…

И ничего, что все отнято,

кроме рифмованной речи.

Хоть бы и мимо, а катится

в лексусах мир бесконечный.

Хоть и не слышит никто, а неси,

как в котомке, весомое слово.

Близится, близится путь

ослепительный, Млечный.

Слышишь ли, Господи? Хватит уже.

Твое чадо готово:

видишь, терпимый какой,

терпеливый идет человечек?

* * *

И когда мы хороним нам самых

любимых и близких,

и когда рассказать невозможно,

какая больней из потерь,

прокатись, колесо, 

по растресканным огненным числам,

чтобы я их забыла – я ж много

забыла теперь…

Этот жив, только мертв; этот пьян;

этот болен, а этот неистов.

Льется мгла измененных умов –

не вдыхай этот яд.

Не живи слишком долго,

минуешь убийственных истин

молодой, торжествующий,

наглый, убогий парад.

Уходи, уходи, уходи со своим

поколеньем,

как уходят от смерти – не смерти,

а хуже ее.

Но сначала займись удивительным

этим деленьем:

кто ж такое оно, поколенье

родное твое?

В Зурбагане и Лиссе найдешь,

а в Содоме едва ли,

и в конторе, полвека родной,

отыщи полдуши,

не забудь, будь так добр –

кто единожды только солгали,

кто предали единожды –

пусть подрастут малыши.

Пошутила, наверное, я,

но с какой безнадеги!

А сегодня шутить и смеяться хочу

я до слез…

Путь тернист по корявой

и пыльной дороге,

под холодными искрами где-то

пылающих звезд.

Чайная церемония

В чашке чая растворяю соль,

для гармонии, не по ошибке.

И прошу: меня ты не неволь

о потерях плакать, скрипка…

Сколько неба в комнате моей,

так бы и взлетела по привычке,

здесь этаж последний. И ей-ей,

ты зачем своим смычком –

о личном?

В чашке чая раскололся чай.

Так оно всегда – с Чаконой Баха.

И прошу: не мучай, не спасай,

я уже не разумею страха.