Айрат Бик­-Булатов: Мне разрешат, мне можно, я поэт…

Айрат Бик­-Булатов – поэт, журналист, кандидат наук, доцент Казанского университета, редактор службы национального вещания ГТРК «Татарстан», член союзов писателей и журналистов РТ. Печатался в журналах «День и Ночь», «Октябрь», «Дирижабль», «Идель», «Квадратное колесо» и др. Автор нескольких сборников стихов и научных монографий по истории русской журналистики.

Айрат Бик­-Булатов – поэт, журналист, кандидат наук, доцент Казанского университета, редактор службы национального вещания ГТРК «Татарстан», член союзов писателей и журналистов РТ. Печатался в журналах «День и Ночь», «Октябрь», «Дирижабль», «Идель», «Квадратное колесо» и др. Автор нескольких сборников стихов и научных монографий по истории русской журналистики.

 

МАТРОС ГОГЕН

Я не монах, и мой приют не келья,

а кубрик головного корабля.

Упал в гамак. Мотнуло на качелях.

Окурки снов у Бога настреляв,

заснул под гул. О борт толкались волны,

а об меня – оставленные мной

жена и дети, нарушая сон мой,

и без того недолгий и больной…

 

* * *

Нет вдохновения, но можно рвать обои.

Жаль, стены дома – новодел, бетон.

А жил бы там, где, оборвав, нашел бы

на старых досках тени от икон.

 

Стоит в тайге, укрыта мхом и лесом…

Не зря, я слышал, книжечку издали

о Клюеве: «Izba e Universo»

в неведомой и северной Италии.

 

Стоит в тайге в нехоженых краях

изба моя, Вселенная моя.

 

АННЕ

Было это немного странно мне,

но теперь уж сомнений нет,

ты и впрямь оказалась Анною,

да к тому же еще – поэт.

Нас с тобой не катали пони ли

в зоопарке сто лет назад?

Мы друг друга случайно поняли,

как сестру понимает брат.

Не стоять нам на крыше голыми.

То ли мало свободных крыш?

Мы с тобою недовлюбленные,

мы придумаем свой Париж!

Притворись на минуту спящею,

назови меня Елисей!

Я отправлюсь искать красавицу

средь бескрайних моих полей.

Буду спрашивать солнце с месяцем –

не встречали ль ее в пути,

и в какой­нибудь дикой местности

вдруг сумею… тебя найти.

Вот лежишь под хрустальной крышкою

вся нагая и видишь сон.

Охраняет твой гроб мальчишечка,

тот, что вправду в тебя влюблен.

Целовать твои губы, плечи я

не решусь, уступлю ему,

мне судьба – утонуть в наречиях –

рифмах к имени твоему.

 

* * *

Когда русалка нежная стареет,

когда чешуйки на ее хвосте

желтеют, руки – дрябнут,

 

она плывет в страну Гиперборею.

И у кистей

запястьям зябко…

Не заманить шального юнгу в воду,

когда редеют локоны твои,

мягчеют плечи, щеки.

 

Зачем теперь шторма? Негодно

русалочее тело для любви

глубокой, луноокой…

 

Она плывет…

И тихо тени блещут

возлюбленных былых.

 

На дне они, где ил,

все сорок тысяч!

И я на дне, и я ее любил…

 

* * *

От рождения я не стал поляком,

и чехом не стал, и негром,

и девочкой, и инвалидом с рождения…

В одиннадцать лет – я уже фигуристом не стал,

не стал я танцором балетным,

в семнадцать лет – дирижером не стал,

в двадцать девять – геологом,

физиком, химиком, холостяком,

а позже не стал я ни разу не разведенным,

не стал монархистом и коммунистом не стал,

коллекцию марок не стал,

а думал, что стану

копить, умножать для себя

вместо денег и славы…

Я говорил лишь о том здесь,

кем стать уже поздно.

Не поздно – собаководом и садоводом,

и эмигрантом не поздно, и репатриантом,

и в Бога уверовать, выучить два монолога

из Гамлета – тоже вполне еще

я в состоянии… я в состоянии сна…

А вот я в состоянии страха…

Я в состоянии смеха и удивления…

Я в состоянии гнева… Я в состоянии Любви –

Я несчастный… Счастливый…

Я от рождения голый.

Я от рождения мальчик. Я от рождения сын.

Мне читали стихи от рождения…

И уже вот я  что­то люблю,

а что­то не очень, а что­то терпеть не могу,

а вот – на мне желтые брюки,

а вот – я слушаю джаз,

а вот – я смотрю на верхушки

деревьев, деревьев, деревьев… неба… деревьев.

 

Хоть что­то смогу,

а чего­то лишенный с начала,

я гуляю по саду босыми ногами младенца…

РОЖЕНИЦА

Теперь я знаю: внутри меня океан.

И странная рыба там – бьет в тугой барабан

живота моего изнутри. Мы – старик и море.

Я и чадо мое. Мне сказали, что это чадо

так бьется. Оно на привязи. Я – рыбак.

А рыба вцепилась. И тянет… Провисло сильно

дно моего океана. И леска моя – пуповина –

оттянута до «не могу», я борюсь с чадом своим,

И люблю его. И это тянется долго.

На дальнем моем берегу собрались знакомые.

Но я одна из них навострила лодку.

Вам не узнать о том, кто сейчас во мне,

маленькой ножкой бьет из нутра вовне…

Одна я растила его, уминала сушу

в моем океане любви. И теперь не струшу:

плыви, мой рыбенок, плыви, все теперь иначе,

Я теперь не старик. Я мать. Я теплей и слаще

для тебя, малыш, чем была для папы

твоего. Ты меня надкуси, накапай

из меня в себя. От любви до хрипа

отломи кусочек белый, ребенок­рыба.

Я тебя рожу. Я тебя не брошу.

Я тебя спрошу:

«Как ты, мой хороший?»

Откричав, спрошу: «Как ты, мой хороший?»

Плавники шутя поменяв на ножки,

ты очнулся тих, жив и обезвожен.

Мой милый, неужели забыл ты,

как я тебе кричала…

Чадо ты мое! Ты Любовь!

Чадо! Чадо!

Чадо…

 

* * *

Я мир хотел спасти, теперь хочу

спасти кого­нибудь: себя, подругу…

На барахолке раздобыв свечу,

иду, иду с зажженною по кругу.

 

Вот жизнь моя… Она идет по кругу.

Еще не всю поизносил до дыр,

но я хотел спасти себя, подругу,

а мне опять подсовывают мир.

 

* * *

Любимая, припомни свой восторг.

Дождь в рукавах нащупал водосток

и вытекал. И я насквозь промок.

И Ватикан своих святых отцов

услал на верфи.

 

Мы строили большие корабли,

то лодочки, то «бревна собери,

и будет плот», и «среди нас, смотри –

Сам Петр Первый».

 

Припомни, милая… Ты не припомнишь?..

что же…

Пять лет назад я был в сто крат моложе.

Я был Сократ.

 

Погода стала мрачной

с утра. И номера для новобрачных

все заняты, и это значит – нам

по разным разбредаться номерам.

 

Я вырос в пса. И оттого, тем паче,

былой восторг не сможет стать щенячьим,

что я и сам щенком бы стать не смог.

Я невпопад припомнил свой восторг!

Ах милая!

Ну что все это значит?

 

* * *

Молчание похоже на мычание.

Я посвящу тебе мое молчание.

А ты мне этот ужин посвяти.

 

Мы так давно не пили вместе чая.

Закат блестит. И ток бежит печально

по старой электрической сети…

 

* * *

Не высказать, в чем ощущал нехватку.

И не дожить того, что не прожил.

Мне пот со лба гример стирает ваткой.

А мускулы вправляет массажист.

 

Ни вялости, ни пота – нечем выдать

того, что я в себе не досчитал.

И я, артист, привычно скорчив выдох,

иду опять юродствовать на зал.

 

Иду на вы! На ты! Мой разный зритель!

Мой слушатель, но слышатель ли ты?

А в космосе – блестит моя обитель.

И сателлиты дуют на цветы.

ВОЗВРАЩЕНИЕ В ЭДЕМ

Ни страха нет.

Ни жалости.

Ни гнева…

 

Мы обнаружены.

Обезоружены.

Обнажены.

 

Я не Адам.

А ты – не Ева,

и тот, кто смотрит в нас со стороны, –

не Отче!

 

Ни отчаянья, ни жженья

не чувствуем под дулами солдат.

И вовсе не стыдимся обнаженья…

 

Нас выведут. Над всем заголосят

сирены. Трубы запыхтят дымами.

Мы на плацу. Мы – перед пацанами,

умятыми в солдатский пук шеренг –

Два голых человека…

 

И голос­гул: «Приподнимите веко», –

услышим за собой…

 

Но что­то закружится,

завертится, сольются наши лица

в одном лице…

 

Очутимся в малиновом яйце,

ты – справа, а я – слева.

«Брось яблоко, – кричу, ­

Нельзя! Харам!»

 

Я вспомнил все!

Я все­таки Адам,

ты – Ева!

И купол скорлупы – что храм…

 

* * *

Что человечество?.. Со всем устройством мира

сопряжена –

любимая, суровая, как нитка,

моя жена.

 

* * *

Когда Нарцисс самовлюбленный умер,

который был красив, как юный бог,

и жизнь провел, любуясь отраженьем

своим в воде кристального ручья,

а птицы, и животные, и люди

Нарциссом любовались чуть поодаль –

О эти губы, о глаза, о груди

Тугие. Гибкий стан, мужские плечи,

о мягкий лоб, о волосы густые!

И невозможно было глаз отвесть,

и невозможно им не любоваться!

О боже! Как они его любили!

Когда ж он умер, рано поутру

две крохотные птички подлетели

к чистейшему и светлому ручью,

в котором солнце лучики купало,

и попросили две лазурных капли,

чтобы оплакать бедного Нарцисса.

 

И им ручей так ласково ответил:

– Да всей моей накопленной воды

мне б не хватило, чтоб его оплакать!

– О да! – сказали птички, – это верно,

ведь был Нарцисс так чист и так прекрасен!

– Он разве был прекрасен, мой Нарцисс? –

переспросил ручей.

– Тебе ль не знать? –

ответствовали птички удивленно.

– Ведь столько лет на берегу твоем

смотрело на тебя лицо Нарцисса,

прекраснейшее юное лицо…

– О, я любил Нарцисса больше всех, ­

промолвил им в ответ ручей прозрачный.

– Но я любил Нарцисса лишь за то,

что каждый день лежал он предо мною

с раскрытыми небесными глазами,

в которых мог я ежечасно видеть

цветное отражение свое,

которое воистину прекрасно!

+1
0
+1
0
+1
0
+1
0
Еще