Айрат Бик-Булатов – поэт, журналист, кандидат наук, доцент Казанского университета, редактор службы национального вещания ГТРК «Татарстан», член союзов писателей и журналистов РТ. Печатался в журналах «День и Ночь», «Октябрь», «Дирижабль», «Идель», «Квадратное колесо» и др. Автор нескольких сборников стихов и научных монографий по истории русской журналистики.
МАТРОС ГОГЕН
Я не монах, и мой приют не келья,
а кубрик головного корабля.
Упал в гамак. Мотнуло на качелях.
Окурки снов у Бога настреляв,
заснул под гул. О борт толкались волны,
а об меня – оставленные мной
жена и дети, нарушая сон мой,
и без того недолгий и больной…
* * *
Нет вдохновения, но можно рвать обои.
Жаль, стены дома – новодел, бетон.
А жил бы там, где, оборвав, нашел бы
на старых досках тени от икон.
Стоит в тайге, укрыта мхом и лесом…
Не зря, я слышал, книжечку издали
о Клюеве: «Izba e Universo»
в неведомой и северной Италии.
Стоит в тайге в нехоженых краях
изба моя, Вселенная моя.
АННЕ
Было это немного странно мне,
но теперь уж сомнений нет,
ты и впрямь оказалась Анною,
да к тому же еще – поэт.
Нас с тобой не катали пони ли
в зоопарке сто лет назад?
Мы друг друга случайно поняли,
как сестру понимает брат.
Не стоять нам на крыше голыми.
То ли мало свободных крыш?
Мы с тобою недовлюбленные,
мы придумаем свой Париж!
Притворись на минуту спящею,
назови меня Елисей!
Я отправлюсь искать красавицу
средь бескрайних моих полей.
Буду спрашивать солнце с месяцем –
не встречали ль ее в пути,
и в какойнибудь дикой местности
вдруг сумею… тебя найти.
Вот лежишь под хрустальной крышкою
вся нагая и видишь сон.
Охраняет твой гроб мальчишечка,
тот, что вправду в тебя влюблен.
Целовать твои губы, плечи я
не решусь, уступлю ему,
мне судьба – утонуть в наречиях –
рифмах к имени твоему.
* * *
Когда русалка нежная стареет,
когда чешуйки на ее хвосте
желтеют, руки – дрябнут,
она плывет в страну Гиперборею.
И у кистей
запястьям зябко…
Не заманить шального юнгу в воду,
когда редеют локоны твои,
мягчеют плечи, щеки.
Зачем теперь шторма? Негодно
русалочее тело для любви
глубокой, луноокой…
Она плывет…
И тихо тени блещут
возлюбленных былых.
На дне они, где ил,
все сорок тысяч!
И я на дне, и я ее любил…
* * *
От рождения я не стал поляком,
и чехом не стал, и негром,
и девочкой, и инвалидом с рождения…
В одиннадцать лет – я уже фигуристом не стал,
не стал я танцором балетным,
в семнадцать лет – дирижером не стал,
в двадцать девять – геологом,
физиком, химиком, холостяком,
а позже не стал я ни разу не разведенным,
не стал монархистом и коммунистом не стал,
коллекцию марок не стал,
а думал, что стану
копить, умножать для себя
вместо денег и славы…
Я говорил лишь о том здесь,
кем стать уже поздно.
Не поздно – собаководом и садоводом,
и эмигрантом не поздно, и репатриантом,
и в Бога уверовать, выучить два монолога
из Гамлета – тоже вполне еще
я в состоянии… я в состоянии сна…
А вот я в состоянии страха…
Я в состоянии смеха и удивления…
Я в состоянии гнева… Я в состоянии Любви –
Я несчастный… Счастливый…
Я от рождения голый.
Я от рождения мальчик. Я от рождения сын.
Мне читали стихи от рождения…
И уже вот я чтото люблю,
а чтото не очень, а чтото терпеть не могу,
а вот – на мне желтые брюки,
а вот – я слушаю джаз,
а вот – я смотрю на верхушки
деревьев, деревьев, деревьев… неба… деревьев.
Хоть чтото смогу,
а чегото лишенный с начала,
я гуляю по саду босыми ногами младенца…
РОЖЕНИЦА
Теперь я знаю: внутри меня океан.
И странная рыба там – бьет в тугой барабан
живота моего изнутри. Мы – старик и море.
Я и чадо мое. Мне сказали, что это чадо
так бьется. Оно на привязи. Я – рыбак.
А рыба вцепилась. И тянет… Провисло сильно
дно моего океана. И леска моя – пуповина –
оттянута до «не могу», я борюсь с чадом своим,
И люблю его. И это тянется долго.
На дальнем моем берегу собрались знакомые.
Но я одна из них навострила лодку.
Вам не узнать о том, кто сейчас во мне,
маленькой ножкой бьет из нутра вовне…
Одна я растила его, уминала сушу
в моем океане любви. И теперь не струшу:
плыви, мой рыбенок, плыви, все теперь иначе,
Я теперь не старик. Я мать. Я теплей и слаще
для тебя, малыш, чем была для папы
твоего. Ты меня надкуси, накапай
из меня в себя. От любви до хрипа
отломи кусочек белый, ребенокрыба.
Я тебя рожу. Я тебя не брошу.
Я тебя спрошу:
«Как ты, мой хороший?»
Откричав, спрошу: «Как ты, мой хороший?»
Плавники шутя поменяв на ножки,
ты очнулся тих, жив и обезвожен.
Мой милый, неужели забыл ты,
как я тебе кричала…
Чадо ты мое! Ты Любовь!
Чадо! Чадо!
Чадо…
* * *
Я мир хотел спасти, теперь хочу
спасти когонибудь: себя, подругу…
На барахолке раздобыв свечу,
иду, иду с зажженною по кругу.
Вот жизнь моя… Она идет по кругу.
Еще не всю поизносил до дыр,
но я хотел спасти себя, подругу,
а мне опять подсовывают мир.
* * *
Любимая, припомни свой восторг.
Дождь в рукавах нащупал водосток
и вытекал. И я насквозь промок.
И Ватикан своих святых отцов
услал на верфи.
Мы строили большие корабли,
то лодочки, то «бревна собери,
и будет плот», и «среди нас, смотри –
Сам Петр Первый».
Припомни, милая… Ты не припомнишь?..
что же…
Пять лет назад я был в сто крат моложе.
Я был Сократ.
Погода стала мрачной
с утра. И номера для новобрачных
все заняты, и это значит – нам
по разным разбредаться номерам.
Я вырос в пса. И оттого, тем паче,
былой восторг не сможет стать щенячьим,
что я и сам щенком бы стать не смог.
Я невпопад припомнил свой восторг!
Ах милая!
Ну что все это значит?
* * *
Молчание похоже на мычание.
Я посвящу тебе мое молчание.
А ты мне этот ужин посвяти.
Мы так давно не пили вместе чая.
Закат блестит. И ток бежит печально
по старой электрической сети…
* * *
Не высказать, в чем ощущал нехватку.
И не дожить того, что не прожил.
Мне пот со лба гример стирает ваткой.
А мускулы вправляет массажист.
Ни вялости, ни пота – нечем выдать
того, что я в себе не досчитал.
И я, артист, привычно скорчив выдох,
иду опять юродствовать на зал.
Иду на вы! На ты! Мой разный зритель!
Мой слушатель, но слышатель ли ты?
А в космосе – блестит моя обитель.
И сателлиты дуют на цветы.
ВОЗВРАЩЕНИЕ В ЭДЕМ
Ни страха нет.
Ни жалости.
Ни гнева…
Мы обнаружены.
Обезоружены.
Обнажены.
Я не Адам.
А ты – не Ева,
и тот, кто смотрит в нас со стороны, –
не Отче!
Ни отчаянья, ни жженья
не чувствуем под дулами солдат.
И вовсе не стыдимся обнаженья…
Нас выведут. Над всем заголосят
сирены. Трубы запыхтят дымами.
Мы на плацу. Мы – перед пацанами,
умятыми в солдатский пук шеренг –
Два голых человека…
И голосгул: «Приподнимите веко», –
услышим за собой…
Но чтото закружится,
завертится, сольются наши лица
в одном лице…
Очутимся в малиновом яйце,
ты – справа, а я – слева.
«Брось яблоко, – кричу,
Нельзя! Харам!»
Я вспомнил все!
Я всетаки Адам,
ты – Ева!
И купол скорлупы – что храм…
* * *
Что человечество?.. Со всем устройством мира
сопряжена –
любимая, суровая, как нитка,
моя жена.
* * *
Когда Нарцисс самовлюбленный умер,
который был красив, как юный бог,
и жизнь провел, любуясь отраженьем
своим в воде кристального ручья,
а птицы, и животные, и люди
Нарциссом любовались чуть поодаль –
О эти губы, о глаза, о груди
Тугие. Гибкий стан, мужские плечи,
о мягкий лоб, о волосы густые!
И невозможно было глаз отвесть,
и невозможно им не любоваться!
О боже! Как они его любили!
Когда ж он умер, рано поутру
две крохотные птички подлетели
к чистейшему и светлому ручью,
в котором солнце лучики купало,
и попросили две лазурных капли,
чтобы оплакать бедного Нарцисса.
И им ручей так ласково ответил:
– Да всей моей накопленной воды
мне б не хватило, чтоб его оплакать!
– О да! – сказали птички, – это верно,
ведь был Нарцисс так чист и так прекрасен!
– Он разве был прекрасен, мой Нарцисс? –
переспросил ручей.
– Тебе ль не знать? –
ответствовали птички удивленно.
– Ведь столько лет на берегу твоем
смотрело на тебя лицо Нарцисса,
прекраснейшее юное лицо…
– О, я любил Нарцисса больше всех,
промолвил им в ответ ручей прозрачный.
– Но я любил Нарцисса лишь за то,
что каждый день лежал он предо мною
с раскрытыми небесными глазами,
в которых мог я ежечасно видеть
цветное отражение свое,
которое воистину прекрасно!