Вопросы для интервью нашей газете были переданы Василию Павловичу Аксенову в Москву, куда он приехал из Франции, через третьи руки. Их задавали писателю вместе с вопросами других казанских СМИ на пресс-конференции, которую записали на видео и выслали в Казань. "Наших" ответов оказалось четыре. Что делать, как говорится, чем богаты, тем и рады.

– Меня в пять лет увезли из Казани, даже не было еще пяти. Приехали из НКВД и увезли. Это было как арест. И я попал в центр для детей врагов народа. Оттуда распределяли по спецдетдомам. Меня отправили в Кострому, где я был совершенно одинок, это было что-то ужасное. Никаких издевательств не было, просто это был колоссальный стресс. И вдруг там появился, как мне показалось, мой папа. А это был его родной младший брат. Я к нему бросился с криком "Папа!"

Он добился разрешения взять меня и привез в Казань, отдал сестре, моей тете – Ксении. Была такая большая семья Котельниковых – Аксеновых. Там были маленькие дети, тетя Котя, тетя Ксеня, баба Дуня. Все такие чудесные люди, которыми может гордиться Россия. Мне так там нравилось, в этой семье! А из еврейской части моей семьи деда и бабушку кагэбисты в это время пытали на "Черном озере". Деда забили, у него открылась чахотка, он умер, а бабушку привезли назад, швырнули в комнату… Я запомнил, это место называлось Попова Гора. Меня отдали этой бабушке Ревекке по ее требованию, но сама она уже ничего не могла делать, сидела в полной прострации. Тетя Ксения ходила ей помогала: полы мыла, готовила, а я кричал: "Хочу домой на Карла Маркса!" Бабушка Ревекка и отдала меня туда, и я жил в этой большой семье, гулял в огромном проходном дворе, где было много детей. Я прижился там. И жил до шестнадцати лет, учился в лучшей школе города C619.

Мама вышла из лагеря в 1947 году, добилась через сердобольных чекистских жен разрешения на мой приезд. Я приехал к маме, и мы стали жить вместе. Окончил школу и опять поехал в Казань, поступил в мединститут. И жил там до 1954 года.

– Ваша мама Евгения Гинзбург в тридцатых годах работала в нашей газете заведующей отделом литературы и искусства. Упоминала ли она в разговорах с вами этот период своей жизни, как оценивала его?

– Да, она там работала, упоминала об этом, когда я был уже взрослым. Но ничего особенного, говорила, что никакой троцкистской группы там не было. А вообще-то мама сама была в троцкистской группе. Раньше. И она думала, что ей "припаяют" это.

В тысяча девятьсот двадцать каком-то году подпольная группа посылала ее в Харьковский университет, она там распространяла листовки. Но про это ей ничего не сказали, а придумали, что позже существовала троцкистская группа, свидетелей из газеты вызывали на допросы. Была такая свидетельница Козлова, что ли, или Попова, ее лучшая подруга. Дьяконов, он потом стал директором краеведческого музея, – это был тоже ее лучший друг. Его на очную ставку привезли. Он был бит уже – "подготовлен", плакал там…

Больше всего она говорила о профессоре Эльвове, настоящем члене оппозиции, который был сослан в Казань. Он сотрудничал с газетой, какие-то заметки писал. Он был блестящий эрудит, настоящий европейский интеллектуал.

– Время хрущевской оттепели почему сменилось застоем? В чем причина этого? Может быть, дух свободы вскружил нам головы, как профессору Плейшнеру? Могло ли быть иначе?

– Это вообще восторг какой-то был – время оттепели. Я просыпался с чувством восторга: все меняется, все поразительным образом. Изменения были какими-то головокружительными. Абсолютно. Вдруг открываешь газету и видишь объявления о гастролях западных артистов. Музыка, балет на льду… А кончилось закруткой назад. Мы-то думали, что нам все отдают: теперь все опошленное и измятое будет улучшаться, теперь будет свобода и все такое, на самом деле они ничего этого не собирались делать. С какой стати им бы это делать для нас?

– В одном из интервью вы сказали, что счастливы присуждению премии Букер за роман "Вольтерьянцы и вольтерьянки". Это ваша единственная российская награда? Чем она вам дорога? Если бы вы сами смогли наградить свою лучшую книгу – это был бы тот же роман или другой? Другими словами, какую из своих книг вы считаете лучшей?

– Я должен сказать, что это не только единственная отечественная награда, это вообще единственная награда. Я не получал никаких наград. В эмиграции вообще никто не получал. Разве Александр Исаевич Солженицын – по политическим делам, и Бродский…

"Вольтерьянцы и вольтерьянки" далеко не худшая книга, одна из лучших, главным образом потому, что мне удалось создать новый язык. Я не мог представить себе, что это смогу. В отчаянии хотел даже бросить это дело, и вдруг все пошло замечательно, три года я готовился к этой вещи и полтора года писал – с наслаждением. Я его до сих пор помню, это наслаждение. Помню наслаждение от написания романа "Москва-ква-ква". Просто восторг какой-то. Последняя книга вышла недавно: "Редкие земли", я ее тоже ценю. Роман "Ожог" я всегда считал и считаю шедевром.

У меня начался второй, а может, и третий период наиболее плодотворного романосочинительства в период эмиграции, высылки из родной страны. Это опровергает постоянно навязываемую мысль, что русский писатель не может писать за пределами родины. Может писать за пределами родины. Это не только у меня получалось, у других тоже. У Федора Михайловича Достоевского, например.