Дмитрий Александрович Пригов – лидер русского “неофициального искусства”, одна из главных особенностей творчества которого – ориентация на валовой поэтический продукт. В начале 90-х им была поставлена задача – написать к миллениуму 24000 стихотворений… Не суть, справился ли. Главное, объявить несусветное, и чтобы все сказали: ах!.. Сказали. На круглом столе “Грызуны в литературе” в 2000-м году Пригова назвали, по ассоциации с известным свойством кроликов, самым плодовитым русским литератором.

Встреча с казанскими литераторами и студентами, которые пишут рефераты по творчеству отца русского концептуального искусства, состоялась в гипермаркете “Книжный двор”.

Концептуализм – направление, придающее приоритетное значение не качеству исполнения произведения, а смысловой оснащенности и новизне концепции. На самом деле исполнение – одна из “фишек” Дмитрия Александровича. Свои тексты он представляет публике в буффонадной, экзальтированной, кликушеской манере. В клубной среде популярны приговские “мантры” – чтение нараспев, с подвыванием, классических произведений в стиле буддистских, мусульманских и так далее песнопений.

Цель его творчества, пояснил наш гость, чтобы впоследствии сказали “как у Пригова” (прообраз, очевидно, “как у Пушкина”). Вот ради этого “Как у…” он примеряет на себя самые разнообразные имиджи: поэт-глашатай, поэт-кликуша, поэт-мистагог, то есть пророк, и т.д.

В конструировании имиджа, понятно, мелочей не бывает. Одни из постоянных индивидуальных элементов образа Пригова – его литературное имя: Дмитрий Александрович. То есть, сказать “Александр Блок” можно, а “Дмитрий Пригов” – ни в коем случае. Только “Дмитрий Александрович Пригов”. Так его все и зовут.

В начале вечера он продемонстрировал видео-перформанс “Невидимые миру слезы”. Публика семь минут смотрела на экран, где под серьезную музыку поэт плотоядно поглощал курицу. Очевидно, в это время, по замыслу создателя перформанса, зритель должен был получить навыки осмысления: что все же происходит? Семь минут – хорошее время, и думалось в эти минуты о разном. Например, о том, не стал ли Дмитрий Александрович жертвой суждения М. Гаспарова: “Только в доромантическую эпоху, чтобы быть поэтом, достаточно было писать хорошие стихи. Начиная с романтизма – а особенно в нашем веке – “быть поэтом” стало особой заботой, и старания писателей создавать свой собственный образ достигли ювелирной изощренности. В ХIХ веке искуснее всего это делал Лермонтов, а в ХХ веке еще искуснее – Анна Ахматова”. Но Пригов доводит эту традицию (а была ли традиция?!) до абсолютно самоценной – до абсурда.

Литературовед Олег Лекманов сказал: “Д.А. Пригов, как и Владимир Сорокин, – стал добровольной жертвой собственных экспериментов, – эстетических, и этических – обозначив край, далее коего идти нельзя, за который можно только заглянуть”…

А еще в эти семь минут представлялся маленький мальчик, испуганный, по словам самого Пригова, долго царствовавшим русским культурным менталитетом: “Это постоянное ощущение катастрофы, стояния на краю пропасти, отчего возникает желание эту пропасть срочно чем-то заполнить, закидать, неважно чем – домашним скарбом, чугунными болванками (с производства), – нужно беспрерывно и монотонно что-то кидать в эту пропасть. И вот оказывается, что реактивной силой этого кидания ты только и удерживаешься от падения вниз. Поэтому здесь главное не качество сделанного, не точность удара, а беспрерывное движение”.

Вот этим, собственно, он сам и объясняет свою дикую производительность. Он пишет в основном циклами, их создано несметное количество: “Азбуки”, “Стратификации”, “Про мертвецов”, “Красавица и герой”, “Дети как жертвы сексуальных домогательств”, “Страна встреч с медведем и не только с ним”, “Дитя и смерть”, “Дистрофики” и т.д. и т.п.

А думается, все суета сует и суетная тщетность. А чтобы читатель, пусть неискушенный, мог найти в текстах отражение жизни и искреннее чувство (или, возможно, удачную его имитацию), предлагаем одном из прочитанных на вечере стихотворении:

Килограмм салата рыбного

В кулинарьи приобрел.

В этом ничего обидного!

Приобрел и приобрел.

Сам немножечко поел,

Сына единоутробного

Этим делом накормил

И уселись у окошка

У прозрачного стекла

Словно две мужские кошки

Чтобы жизнь внизу текла.