Хлеб неоклассициста горек. Вряд ли сегодня кого-то удивишь аполлоновской рельефностью мысли и скульптурной выразительностью эмоций. А уж про ясность языка и говорить не приходится. Экая невидаль ясность! Бегство от ясности – легкоатлетическая дисциплина, которую уже давно пора включить в олимпийские виды спорта. Побеждает тот, кому удается быстрее других поставить все с ног на голову.

А если серьезно… Чем прельстить избалованного, да к тому же и немногочисленного читателя? Ни ошарашить, ни шокировать певец “мелкого дождика” и “влажных лип” не может. Но зато неоклассицист способен дать вещам те имена, без которых вещи при рассеянном дневном свете нипочем не обойдутся. Приверженец Аполлона мыслит категориями мироздания, он склонен к созерцательности и философичности, но при этом способен разглядеть любую мелочь, отдать должное каждому звену неразрываемой цепи впечатлений. Он усвоил уроки акмеистов и научился украдкой смотреть на вещи через призму абсурдистов-обериутов.

Шить отдельный костюм для абсурда у приверженца Аполлона нет времени. Абсурд жизни очевиден, и чтобы тягаться с ним, не нужно его слишком удалять, как, впрочем, и слишком приближать. Неоклассицист работает с абсурдом на средней дистанции. Эта дистанция, с точки зрения традиционной культуры, и есть предельная степень ответственности за все. Наверное, поэтому говорить о книге казанской поэтессы Елены Бурундуковской “Учебник жизни собственной пишу” (недавно она удостоена литературной премии им.М.Горького в номинации “Лучший поэтический сборник”. – Ред.) представляется возможным только с позиций традиционной культуры, классической, ставящей во главу угла пластическую выразительность и языковую ясность…

Стержень книги “Учебник жизни собственной пишу” – интонация. Такое ощущение, что каждое следующее стихотворение вызвано к жизни предыдущим, а исходное – существовало всегда. Просто до поры до времени исходное стихотворение не обнаруживало себя, чтобы не спугнуть все отпущенные состоянию метафоры. Слабое место интонации – ее однообразность, сильное – верность самой себе. Наверное, поэтому далеко не каждому поэту удается отказаться ради интонации от обилия тем и приемов, от многообразия ожиданий. Интонация – это почти судьба.

Начинается книга Бурундуковской с воспевания тихого городского отчаяния – “Дом, выгоревший изнутри,/ Разворошенное гнездовье”, с мужского мускулистого пессимизма – “Все страшнее и проще/ Начинается день”, а заканчивается почти религиозным принятием мира –

“… веткою колышет/ Тот самый человек,/ Который всех спасет” и растворением в ипостаси материнства – “Детство сына. Катанье на саночках с горки”. Однако это не то отчаяние, которое выбивает почву из-под ног, это отчаяние, заставляющее искать опору в самом себе, выходить за свои пределы, подниматься над своими бедами и страхами. Так же как растворение в ипостаси материнства оказывается для лирической героини только временным убежищем от самой себя, священной уловкой.

Поэтика Бурундуковской отсылает к довольно распространенному и мною вполне разделяемому взгляду на литературное творчество: поэт видит через детали, и чем крупнее поэт, тем более мелкие детали он способен обнаружить, вовремя их окликнуть. А обобщения – это возможность перевести дух, чтобы настроить на резкость поэтическую оптику. Хорошо, когда обобщения не банальны, когда они запоминаются надолго, становятся формулами, но и банальность не страшна, лишь бы деталь цепляла, лишь бы эпитет соответствовал: не оказывался вопреки авторским ожиданиям архаично-высоким или прозаично-низким.

Пристрастность Бурундуковской к пропорции золотого сечения при подборе эпитета лишний раз выдает в ней неоклассициста.

Не найти или почти не найти в стихах Бурундуковской ни иронии, ни самоиронии. Уж на что Кушнер неоклассицист, и то нет-нет да и рассмешит, и сам улыбнется. Бурундуковская же пишет “учебник”. И ей легче, не дописав страницу, разорвать ее, чем над страницей посмеяться. И это слишком серьезное отношение к собственной, да и вообще к жизни сначала озадачивает. Только потом возникает печальная догадка, что ирония и самоирония обращены вовне, и они хороши, когда перебрасываешь мостик от себя к миру, а когда мосты сжигаешь, веселить особенно некого. Ты заперт в себе, как в башне. И все, что остается, это подниматься вверх, к листве, к небу, как по винтовой лестнице, множа витки совести и грусти.

“Учебник жизни собственной пишу” – это, с одной стороны, признание в любви очень требовательной, а с другой – в любви совершенно бескорыстной, слепой. Признание кому? Адресат размыт, адресат ускользает. Это и город, и век, и Отечество, и детство, и “бумажные ангелы”, и “кошма облаков”, и “царство природы”, с которым лирическая героиня ведет беспрестанный разговор. Наконец, это признание в любви близким, в той самой бескорыстной любви, которая, поменяв предмет, становится требовательной, потому что и город, и Отечество, и век – это тот же ты, только разъятый, распыленный, развеянный. Как же тяжело собрать себя!

И под окнами чьими-то стоя,

подолгу себя узнавать

В отраженье размытом, двойном,

зазеркальном,

Где качается лампочка в сорок

замасленных ватт

И, как мельницы, тени минувшего

машут руками.

Одно из самых продуктивных состояний для лирика, как ни странно, – состояние предопределенности. Круг замкнут, маршрут раз и навсегда определен, шаг влево, шаг вправо – бред и тьма, прыжок на месте – свет и стих. “Сгорел апрель. Какая тут беда?/ Осталось про него стихотворенье”.

Гнетущая предопределенность, мышеловка, предельная очерченность забот, черный хлеб каждого дня – лучшей пищи для поэтического вдохновения и не придумать. Только тогда душа проламывает оболочку и заявляет о себе как о последнем, что у тебя осталось, что пока еще, по чьему-то недосмотру, все еще принадлежит тебе. “Только брезжит окошко / Среди общего сна…”

И вот уже обостряются зрение и слух. Но для чего? Неужели только для стихов? Да, только для стихов, как это ни печально. А может быть, это единственно возможный исход для человека слова? И исход не самый плохой. И предопределенность, безвыходность сменяются полной, таящей в себе соблазны неизвестностью…

Книги лежат в нас глубоко. И в пишущих, и в тех, кто далек от литературного творчества. Иногда книги лежат в нас так глубоко, что мы уносим их с собой. И книги эти остаются непрочитанными. Именно непрочитанными. Ведь нет никакого сомнения, что они написаны, просто – невидимыми чернилами. Но иногда книги, как затонувшие Китежи и Атлантиды, всплывают. И тогда с пугающей и ошеломляющей подробностью обнажается остов нашей общей жизни. “Лиственницы сухожильной прозрачный хребет”. И мы оказываемся застигнуты врасплох новым воистину географическим открытием. Мы простираем свои границы дальше, дальше в самих себя… Именно к таким открытиям мне хочется отнести книгу стихов Елены Бурундуковской.

Роман ПЕРЕЛЬШТЕЙН.

Елена БУРУНДУКОВСКАЯ

Новые стихи

Землепашка

Книжка, облако, лопата,

Грядка, поле, водоем.

Я на даче, как когда-то,

В детстве призрачном своем.

Садоводство. Стебли, корни.

Гусеницы, мотыльки.

Хоть земля нежирно кормит,

Держит, смыслу вопреки.

Я ее с утра тревожу,

Будоражу и рыхлю.

Подкормлю и унавожу,

Помидоры прополю.

Я на ломти землю режу

И возделывать берусь.

Ведь за мной зубовный скрежет,

Земледельческая Русь.

Я на даче. Землепашка.

Корни, кроны, облака.

На реке гурьбой барашки.

В поле злаки. На века.

Август

Месяц мух и сожалений,

Милый август на дворе.

Резче звезды, глубже тени

О предутренней поре.

Перегруженный плодами,

Клонит ветви старый сад.

Желтый лист, крутясь, слетает,

Вызревает виноград.

Распахнутся утром ставни,

Ветер прянет по углам,

Аромат прольется давний

Яблок с грустью пополам.

Об ушедшем дивном лете

Эта яблочная грусть.

Виноград обнимет плетью,

Упадет ко мне на грудь.

Все кончается любовью,

Начинается с нее.

Как постриженные брови,

В поле колется жнивье.

* * *

Химера все.

И этот день ненастный.

И позолота осени в окне.

Еще открытом, но уже –

не настежь,

Хотя природа словно вся в огне.

Опять округа скроется

под снегом.

Он снова на окрестности падет.

И этот день ненастный

был как не был.

И этот год как будто и не год,

А целый век – безумный,

високосный –

Прищурился и целится в висок.

Но вот он сам упал,

под корень скошен,

И медлит сыпаться в часах песок.

Еще мгновение, еще столетье –

Между вчера и завтра на весу.

Химера все.

Мечта о прошлом лете,

Когда сегодняшнее на носу.

* * *

Гузка лимона на блюдечке синем.

С каемочкой голубой.

Место мое между мужем

и сыном.

Между собой и собой.

Там, за окном, все легко

и понятно.

В небе закончилась ночь.

Нет, ничего не вернется обратно.

Я уже больше не дочь.

Час чаепития, час утоленья

Неутолимой тоски.

Так перед кем же мне пасть

на колени,

С болью сжимая виски?

* * *

В обратный путь,

как в сон без сновидений,

А все, что было –

было не со мной.

Воспоминаний призрачные тени

Окутывают ночью шар земной.

И я к окошку потному прильну,

И все, что есть сейчас,

в минуту эту,

Как эту полную, дебелую луну,

Опять приму за чистую монету.

* * *

О как уносят далеко

Меня фантазии приливы!

И жизнь качается легко

Или плывет неторопливо.

В ней все прозрачно и светло,

Все по любви и по порядку.

Небес прозрачное стекло.

Внизу – возделанная грядка.

Друзей семья, и сад, и дом.

И чаепития, и танцы.

Прогулки долгие потом

До невозможности расстаться…

Выводит вечер свой мотив.

Ночное небо смотрит строже…

И чувство первое смутит,

Чем безответней, тем дороже.

Ночная жизнь

Вечер упал. И раскинулись сети

Мыслей извечных

о смысле и проч.

Лампу зажгу.

При искусственном свете

Отодвигается ночь.

В книгу уйду с головой.

В приключенья,

В странствия, в общем,

по этой тропе.

Это ль не вечное наше спасенье –

Вымысел, слезы, т.д. и т.п.

Путник вернулся на родину

с миром.

Поздно. Приляг, дорогая, приляг.

Между тобой и оставшимся

миром

Только вольфрамовой нити

напряг.

* * *

У меня обстригли корни.

Мама, папа, где вы, где?

Стали вы цветочным кормом,

Путь ли держите к звезде?

Вы со мною были рядом,

Опекали день-деньской.

А теперь мне вас ни взглядом

Не коснуться, ни рукой.

Это так необъяснимо,

И несправедливо так.

Улетает струйкой дыма

Жизнь – дарованный пустяк.

Что в итоге остается –

Достается мне одной.

Рядом ластится и вьется

Мой отросточек родной.

Жизни – жизнью продолжаться,

Начинаться ни с чего.

За меня ему держаться,

Мне держаться за него.

* * *

Время призрачно и прозрачно.

И за ним ничего не стоит.

Мелочь листьев – звонкая сдача

В мои горсти летит.

Я в автобус зареванный сяду.

Оглянусь из окошка назад,

Где опавшим становится садом

Мой возлюбленный сад,

Где прошедшим становится

летом

Все что было – до слез,

И дорога припустится следом

Словно преданный пес.

Монотонность пустующих пашен,

Переливчатый, каплями – свет.

Этот мир в золотое раскрашен,

И почти неодет.

Я его полюбила заочно

В том, дожизненном сне,

Где прозрачное время проточно.

И даровано мне.

* * *

Памятники скученной Казани,

Улиц беспризорные сыны.

Широко раскрытыми глазами

Смотрят позолоченные сны.

Гений обстоятельства и места,

Химик. Выдающийся поэт…

Лица, узнаваемые с детства –

Из немногих памятных примет.

На свободной площади Свободы

В ледянистый ветер,

колкий дождь

Наблюдает за своим народом

Сказочный уже почти что вождь.

Памятники – это тоже люди.

Только их забыли пожалеть.

Нет ни идеалов, ни иллюзий,

И на подвиг обречен Джалиль.