Если бы в Нижнекамске не было художника Владимира Никольского, его стоило бы придумать. Потому что без этой творческой личности город лишился бы чего-то важного…

В его мастерской хранится автопортрет – одна из немногих работ, с которой художник не расстается. Изобразив себя в шутовском колпаке, Никольский не кривил душой. Не погрешил он против правды и одев себя в латы Дон Кихота. Получился исключительный по достоверности образ Никольского-человека – великого шута по жизни, балабола и балагура, умеющего первым посмеяться над собой, подметить все вокруг мудрым, как и полагается шуту, глазом, мгновенно оценить ситуацию и снова посмеяться: когда – весело, когда – грустно, когда – иронично и никогда – зло. Он – добрый шут, в котором совершенно органично уживается незаурядный актер.

В Казанском художественном училище Никольский жил “вольным казаком”, дружил с преподавателями – Рашидом Сафиуллиным (он сейчас работает дизайнером в известной московской “Арт-студии”) и Женей Голубцовым. У Жени тоже были проблемы с жильем, и друзья не нашли ничего лучше, как поселиться в деревне с цыганами. Потом на пару караулили ульи на пасеке. Эта “медовая” пора стала на многие годы излюбленным мотивом Володиных картин.

– Как-то уже после диплома Рашид говорит: “В Москву не хочешь съездить?” Его как раз Тарковский пригласил на съемки “Сталкера”. Ну, мы на поезд – и в столицу. Два дня и две ночи сидели и разговаривали с Андреем – о чем угодно. Только не о фильме. На второй день Тарковский говорит: “Все, ребята, начинаем работать!” Только потом как-то сорвалась работа. У Андрея все время что-нибудь срывалось: гений, никуда не денешься. У них всегда так… Короче, в “Сталкер” мы так и не вписались. Но в искусство я вписался, думаю, как раз с этого времени.

С Тарковским у Никольского связан один забавный эпизод. Оказалось, что сынишку режиссера некому отвести в первый класс. Ну, нянькой и назначили Володю:

– Отвел в первый день, во второй. Дома пацана спрашивают: “Как дела?” – “Нормально!” – отвечает. Недели две я его в школу водил, пока случайно не выяснилось, что не в ту: его в какую-то супершколу записали, а я отпрыска в обычную, ту, что поближе, зафугачил!

Но зато чего он только на этом “Мосфильме” не насмотрелся! До сих пор с восторгом вспоминает:

– Интересно было до невозможности! Такой дурдом! Но гениальный дурдом. Кого там только не встретишь! Встречаю как-то чаяновца Леню Насырова. Поехали к нему – он в гениальной коммуналке на Пятницкой жил. Я потом про эту коммуналку картинку нацарапал: входная дверь и на ней звоночки – у каждого свой звоночек. Цепочки, звоночки, расписание в сортирчик и ванну, подписанные кастрюли на кухне; у одного – кастрюля на замочке, а там что-то варится. В этой квартире я кайфовал. Художнику ведь часто в кайф то, что нормальному человеку погибель.

Про свою творческую молодость он рассказывает:

– Выставки сыпались: Центральный дом работников искусств, у космонавтов в Звездном… Люди какие на выставках! Никулин, Губенко, Болотова, Бичевская, Бовин… Когда в Звездном выставку открывали (благодаря Рустему Бикмуллину, светлая ему память), я просто от обалдения забыл, как меня зовут: кругом космонавты, знаменитости… Пригнуться хотелось, спрятаться, тем более что до меня там Шилов выставлялся – величина!

Это были восьмидесятые годы. Тогда Никольский работал как сумасшедший.

– Я и был как сумасшедший. В день по три работы, представляешь! Пишу, пишу, пишу – ураган! Весь в мыле, поесть некогда: за день – кусок хлеба и бутылка кефира. Вот тогда я на оргалите писать и начал – времени натягивать холсты не хватало.

А вот чего Никольский никогда не умел и до сих нор не умеет, так это писать с натуры: она все время меняется и ускользает. Художник признается, что за ней он просто не успевает. Зато если запомнил, то по памяти – пожалуйста: пишет, будто рассказывает, а рассказчик он – заслушаешься.

Есть, правда, пара работ с натуры: в натюрморте “Прерванный полет” глухаря с натуры рисовал и еще – шутовской колпак на знаменитом автопортрете.

И еще – яблоки. Это особая история. Было время, его даже Мичуриным прозвали из-за этих самых яблок. Сколько знаю Володьку, столько он эту самую “философию яблока” развивает. Одна из картин ушла в частную коллекцию. Говорят, к Пугачевой: красное яблоко, которому тесно в раме, а на яблоке – любопытный глаз. Как туда этот глаз вписался, он и сам не понимает. Пришла как-то на выставку Римма Казакова, увидела работу и ахнула: “Вы такой молодой. А ответили на все мои вопросы! Я давно хотела о чем-то подобном написать и теперь бы сумела; но… вы это сделали раньше”.

Жизнь, она как яблоко: какое оно на вкус, не узнаешь, пока не откусишь. Простая философия…

Восьмидесятые годы Никольский вспоминает как самое счастливое время:

– Работалось фантастически, будто плотину прорвало и несло. Я жил в мастерской. В буквальном смысле.

Фантастически работает он и сейчас, только теперь больше по дизайну. Картины – реже, но всегда в кайф. Он вообще все любит делать в кайф: порыбачить, рассказать анекдот, поработать.

– Думаешь, я сейчас просто так курю? Курю, потому что в кайф. А рассказать в картинах хочется все больше и обо всем. Потому что времени все меньше. Иногда чуть не в панику впадаю: я же еще ничего не сделал!!! Думаешь, меня всегда все любили? Ха! Еще как ругали. Только без пользы это не проходило: переваришь – и стараешься стать лучше. Потому и врагов у меня нет – это точно. Друзей всех помню и люблю. Всем в жизни я благодарен. И знаешь, если бы снова начинать, я бы опять выбрал весь этот дурдом