С новым криминальным романом лауреата Державинской премии Льва Кожевникова “Красный прокурор” (Казань, Таткнигоиздат, 2005 г.) трудно определиться. То ли интеллектуал написал бестселлер для миллионов, то ли, наоборот, бульварный писатель сподобился сочинить хороший роман. Уровень взаимозависимости развлекательно детективных и интеллектуально маркированных слоев настолько плотно увязан, что жанр произведения напрашивается на дополнительное определение – “общенародный”.

Посудите сами, большинство наших соотечественников не понаслышке знают о горькой доле владельцев садовых участков. А экспозиция романа представляет собой именно описание разгромленного загородного дома. И уже по первым страницам можно оценить мастеровитость прозы, умение, с которым автор укладывает знание деревенского быта, ремесел в беллетристические ходы. Хотя сразу невозможно предугадать, что от сбитого замка и изрубленных мешков с картошкой ниточка потянется к хищениям на мясокомбинате и дальше – до истаивания в мистической заоблачности.

Так же непросто в вязи колоритных диалогов разглядеть общую сюжетную схему “Красного прокурора” – противостояние порядочного человека и безумного государства. Под идеей, которая вытекает из схемы: жить в этой стране никак нельзя, но поиграть азартному человеку можно, – Кожевников, казалось бы, подписывается. Главный герой его романа, следователь прокуратуры Алексей Валяев добивается назначения в районный городок Н-ск не с прозаической целью. Он желает изучить мистические преступления с привязкой к определенной местности. Те, что сплелись в клубок, за любой конец которого ни потяни, повеет “параноидальной чушью с запахом серы”.

В чем же заключалась особенность возникшей в Н-ске “качественно новой криминогенной ситуации”? На момент прибытия Валяева все там обстояло как повсюду в России. Лозунг “кто не ворует, тот не ест” стал достоянием масс. Полным ходом шла подготовка к приватизации всего, что еще не развалилось. Учредителями приватизации стали члены комиссии по приватизации, они же – организаторы хищений социалистической собственности. То есть те, кто “отмыл” деньги из реальной экономики и превратил их в спекулятивный капитал. Уголовные дела, за которыми стояли многомиллиардные суммы, укрытые от налогообложения, не доводились до суда. Десятки дочерних фирм при металлургическом комбинате спокойно перекачивали деньги в карманы учредителей. Акционерное общество “Российский лес” напрямую по бартеру сплавляло древесину за границу через СП в Москве, валютная выручка оседала там же под неусыпной охраной генералитета МВД.

Тем не менее, несмотря на непримечательность, городок Н-ск в первый же день вывернулся для Алексея Валяева своей изнаночной стороной. “Какая-то нечисть крутилась вокруг. Выродки улыбались со всех сторон исковерканными лицами и протягивали для рукопожатия искривленные или же сросшиеся пальцы. Безобразно обнажались и что-то убежденно доказывали друг другу, срываясь на визг, шельмуя, обличая, негодуя”.

С течением времени пространство романа стало порождать не столь сюрреалистичные картины. Когда герой осмотрелся, “навел резкость”, из людской массы выпукло обозначились “портреты”. Например, одного из прохожих: “…с трехлитровой банкой в авоське, еще полусонный, ковырял в носу и с лицом идиота беззастенчиво пялился на машину. На нем было выцветшее трико, заправленное в пестрые носки, и некогда лакированные штиблеты. Признак мужественности, еще не опавший после утреннего сна, выпирал под тонкой тканью, словно ручка на боковой дверце “УАЗа”. В жилых помещениях, похожих на каптерки и кладовки, взор Валяева запечатлевал “натюрморты”, подобные такому: “На голом столе возле окна стояла наполовину пустая бутылка “Пшеничной”, вскрытая банка говяжьей тушенки, зеленый лук, хлеб, частью нарезанный, частью наломанный от каравая. Матрасы на панцирных сетках были скатаны и открывали солидный склад стеклотары, перезванивающий при ходьбе по половицам. Пол был заляпан грязью, висели на вбитом в стену гвозде штук с десяток цепей от бензопилы”.

Что касается постиндустриальных пейзажей, то какой-то из них для примера выбрать нелегко. Каждый в своем роде шедевр. И двор СПТУ, железные сварные ворота которого смяты неведомой злой силой так, что одна створка с серпом и молотом держится лишь на верхней петле. И городское кладбище, где роются куры и бродят козы по ископыченным холмикам. Остановим выбор на складе ГСМ, то бишь “мутной вонючей жиже, текущей по пересохшему руслу”. Это местный леспромхоз вместо того, чтобы оборудовать специальную площадку – снять дерн, оканавить, насобачился губить природу.

Для передачи “живописного безобразия” Л.Кожевников использует экспрессию шаржирования, характерную для соц-арта. Этим мастерство писателя не исчерпывается. Объекты, обескровленные социалистической бесхозяйственностью, он рассматривает столь пристально, что перед глазами читателя, как в окуляре микроскопа с мощным увеличением, воскрешается первозданный хаотический ужас явлений. (Речка превращается в “ржавую хлябь под ногами”.) Такой “сверхреалистический” взгляд похож на фантастическое допущение и является сутью метода, имеющего звучное название “турбореализм” (turbo – вихрь).

Значение термина мы уточним позднее, а пока зададимся вопросом. По силам ли простому смертному обуздать энтропию в жутком уголке Вселенной, где гнетущая атмосфера обессмысливает любое созидательное усилие? А следователь Валяев, напоминаем, именно за этим в Н-ск приехал, чтобы походить по краю Бездны. И он, действительно, совсем не так прост, каким кажется на первый взгляд: совмещает в себе американского супермена (обаятельная белозубая улыбка) и былинного богатыря. Его постоянно норовят назвать “Алеша Попович” вместо “Иванович”. Да, он умеет “мощным крюком снизу” посадить небритую челюсть на кулак. Но это мелочи. Основное проявление богатырской мощи Валяева в другом. За два года ему удалось блокировать номенклатурный беспредел и вывести из теневого оборота богатейший район. Он прекратил здесь бесконтрольную вырубку лесов, после чего колонну конфискованной техники реализовал на местных аукционах, провел через местный совет запрет на вывоз круглого леса. Это позволило запустить мебельное производство, организовать тысячи рабочих мест.

Бескомпромиссная честность, помноженная на служебное рвение,- вот что создало сказочный ореол должностному лицу! Однако настораживает фамилия героя, которую он сам интерпретирует как “валять дурака”. Уж слишком слабо богатырь Попович цепляется за жизнь. Без идеалов, разумеется, нельзя, личность размагничивается. Но и бессребреничеству, если ты не монах в скиту, надо знать меру. А Валяев все блага раздает малоимущим, довольствуется жизнью в гостиничном номере. Служебный “УАЗ” принципиально не меняет на иномарку. Единственная его слабость – красивые женщины. Однако ни с одной из красавиц, влюбленных в него, Валяев не собирается заводить семью. Из плоти ли и крови сам борец с нежитью? Не призрак ли он железного Феликса в своем длинном, похожем на шинель пальто?

В середине романа становится ясно, герой – потенциальный покойник. И не только потому, что наведение порядка в России не прощают. Причина по большей части заключается в необъявленной войне всех против всех, которая идет в Н-ске (преступление здесь единственный способ развлечься). Весной, когда из-под снега вытаивают трупы, милиции приходится работать как похоронной команде во время чумы – день и ночь. Ситуация схожа с описанной в Радзивилловской летописи: в Полоцке в 1092 году “стар и млад” тоже настолько “в окаянстве погрязли до потери образа человеческого”, что произошло “нашествие навий” на град. Мертвецы тогда рвали на части живых. В Н-ске же призраки образовали “выморочный круг”, где преследовали своих убийц, подталкивая к схожим обстоятельствам гибели.

Постмодернистская чувствительность с ее циничной иронией пропитала общество настолько, что даже персонаж романа поп Перепехин (тот, что оборудовал в церкви возле свечного ящика прилавок с шампунем от перхоти) заявляет: “Нету добра и зла в природе. Есть две точки зрения на обстоятельства, продиктованные личным или групповым интересом”.

С одной стороны, Кожевников показывает разрушительность нравственного релятивизма тем, что подводит Перепехина к самоубийству. С другой – убеждает, что хаотичная постперестроечная жизнь действительно соткала такую ткань этических отношений, что требует выхода за рамки метафизического мышления с его жесткими оппозициями. Не так-то просто эту задачу в искусстве разрешить с изяществом – пройдя между Сциллой цинизма и Харибдой морализаторства. Лев Кожевников, на мой взгляд, справляется с ней. Наиболее удачно – на материале дегенеративной молодежной субкультуры.

Олигофрены – не иначе отзываются представители старшего поколения Н-ска о подрастающем; в голове парней первая мысль гвоздем: кому задрать подол? Вторая – выпить! Его яркая представительница среди девушек – Таня Черанева. “Циничная, зачуханная давалка из подворотни с размалеванной физиономией”. Но вот Черанева зверски убита, и в ходе расследования вскользь мы узнаем, что ее мать скончалась от рака легких после десяти лет работы в аккумуляторном цехе металлургического комбината. Затем с сожалением читаем описание покосившейся избушки, где Таня жила с дряхлой бабушкой. Содрогаемся, когда обезображенную голову несчастной девушки патологоанатом реставрирует для опознания. Чудесная метаморфоза свершается неожиданно: “Смерть стерла с мертвого лица убогую суетность”. Расставшись с жизнью, падшее создание сумело обрести себя. Так из глубин мрака брезжит луч света и надежды на неуничтожимость божественного начала в человеке.

В целом же повествованию Кожевникова свойственна пессимистичность. А точнее “эпикатастрофизм” – особенность турбореалистической прозы, исследующей человека в условиях перманентной катастрофы – нравственной, социальной, экологической. Другой основополагающий принцип направления – надтекст. Он диктует представление о литературе

как об информационной волне, катящейся из прошлого в будущее. Автор должен быть впереди волны, писать с опережением собственного времени. Этот принцип носит не философско-эстетический, а политический характер, и Лев Афанасьевич, сам того не ведая, его исповедует. Иначе, зачем бы его “рыцарь без страха и упрека” Валяев подробно объяснял рабочим, как создать на комбинате боеспособный профсоюз?

Однако сам писатель от звания “турбореалиста” открещивается. Его творчеству, считает он, вполне подойдет скромное определение “фантастический реализм”. Согласимся с ним, оставим громкие названия конструкторам, окучивающим благодатную ниву поп-культурной игры в России. А Лев Кожевников – писатель, которому незачем прятаться за ретростилистику, он способен передать живое дыхание современности.

Галина ЗАЙНУЛЛИНА.