Он из старинного татарского рода, из которого вышли известные ученые, книгоиздатели, музыканты, много сделавшие для просвещения своего народа. И Алмаз Монасыпов верен этой традиции. Вернувшись с фронта, он окончил Казанскую консерваторию и стал композитором, чьи сочинения уже полвека радуют поклонников музыки. На днях Алмазу Закировичу исполнилось 80 лет, и накануне юбилея он побывал в Казани, встретился с родными и друзьями, присутствовал на записи нового компакт-диска, а перед отъездом домой, в Москву, дал интервью нашему корреспонденту.

– Алмаз Закирович, вы один из самых исполняемых композиторов не только в родном Татарстане, но и в России. Давайте вернемся назад, в то далекое время, когда перед вами стоял жизненный выбор и вы его сделали, став композитором. Как это было?

– То, как пришел к композиции, довольно любопытно. После окончания консерватории – в первый раз по классу виолончели – я был направлен на работу в музыкальную школу. Признаюсь, мне это занятие нравилось… А в свободное время у меня вдруг стали появляться разные мотивчики. Записывал их иногда, а однажды показал Жиганову. Он одобрил и предложил мне сделать из этих мотивчиков прелюдию для фортепьяно. Но у прелюдии ведь должны быть вступительная часть и заключение! А это у меня не получалось. Ну никак! И тогда я сказал себе: “Монасыпов, чтобы не стать посмешищем, кончай с этим безобразием, больше к этому черному ящику ты не подойдешь!” Ну и не подходил к роялю. Неделю, две, три и дошел до такого состояния, что понял: если сейчас не подойду – умру. Я бы умер. Мне не хватало кислорода. И тогда я себе сказал: “Монасыпов, если тебе удастся положить в здание татарской музыки даже не камень, а только песчинку, то на свете не будет человека счастливей тебя!” И окунулся в сочинение. Получил ряд советов от профессора Альберта Семеновича Лемана и в том же году вновь поступил в консерваторию, теперь уже на композицию.

– Вы пишете музыку во многих жанрах, кроме оперного. Почему?

– Оперу написать желания никогда не было. Хотелось балет. Но, к сожалению, несмотря на то, что даже в своих симфониях я довольно “танцевальный”, так и не смог найти ни сюжета, которым бы загорелся, ни балетмейстера, с которым бы хотелось работать. Вот и получилось, что я был, возможно, рожден балетным композитором, а пришлось стать симфонистом.

– А чем привлекает симфоническая музыка?

– Симфония – это открытая душа. Единственное, чего опасаешься, когда ее сочиняешь, – чтобы кто-нибудь не понял, что явилось импульсом для нее (улыбается). Вот и приходится что-то зашифровывать.

– У вас четыре симфонии. Судьба Первой, Второй – “Джалиль” и Четвертой – “Дастан” сложилась удачно – их исполняют. Чего нельзя сказать о Третьей. Только сейчас она записана на компакт-диск в исполнении Государственного симфонического оркестра Татарстана под управлением Рустема Абязова и прозвучит на вашем юбилейном концерте в декабре. А тридцать лет ее не слышали. В чем причина? Такова была ваша воля?

– Нет. Почти все эти годы терзался угрызениями совести перед ней, потому как считаю: если у меня и написано что-то дельное, так это она, Третья симфония. Мое любимое детище. А не исполнялась она по одной причине – это трудно сделать. И я не находил дирижера, который мог бы ее осилить.

– За тридцать лет?!

– Да. А кому можно было это поручить? Никому.

– Даже в Москве?

– И там. Я пытался добиться, чтобы она прозвучала на пленуме Союза композиторов России. Однажды ее даже включили в программу, но дирижер, увидев партитуру, испугался, что не осилит. И ее заменили на Вторую.

Была попытка уговорить Равиля Мартынова, и он готов был взяться за нее, но нашлись люди, которые воспротивились его приглашению в Казань, так и не удалось его сюда вытащить. А Фуат Мансуров сначала вроде согласился дирижировать этой симфонией на моем юбилейном концерте, но потом отказался. Как я понял, из-за каких-то трений с оркестром… И я с удовольствием доверил ее Рустему Абязову, и не жалею. Он блестящий дирижер, изумительный совершенно музыкант. И надеюсь, что все пройдет хорошо.

– Ваши симфонии все автобиографичны?

– Да, почти все…

– Раскройте, пожалуйста, секрет, что вы этой музыкой хотели сказать слушателям?

– Все, что хотел сказать о ней, уже сказал. Единственное, о чем не говорил раньше по понятным, надеюсь, причинам, так это то, что она называется “Симфония №3, SOS!”

– Видимо, у вас для этого были очень серьезные основания.

– В этом названии сошлось многое, в том числе и время, в которое она родилась, – это был пик застоя.

– Вам посчастливилось быть учеником Альберта Семеновича Лемана. 7 июля ему бы исполнилось 90 лет. Каким он остался в вашей памяти?

– Альберт Семенович был несравненный музыкант, широко эрудированный, прекрасный педагог, очень чуткий, участливый человек, в течение тридцати лет державший в Казани высочайшую планку. Он-то и создал здесь композиторскую школу. Судите сами, сколько композиторов он воспитал: от Энвера Бакирова до Олега Лундстрема. А сколько у него внучатых учеников, то есть тех, кто учился у меня, Анатолия Луппова, Рафаэля Белялова и других питомцев Лемана. Он был выдающейся личностью!

– Вы, Алмаз Закирович, человек неуемный. Вам было мало стать виолончелистом, композитором, вы встали и за дирижерский пульт. Что вас побудило к этому?

– Если Рустем Абязов стал дирижером по собственной инициативе, то меня стать дирижером, можно сказать, заставили.

– Кто посмел?

– А дело было так. После окончания консерватории во второй раз, по классу композиции, меня направили в музыкальное училище преподавать предметы, которые для меня самого были крепким орешком. И вот однажды вызвал меня Жиганов и говорит: “Монасыпов, меня просили порекомендовать кого-нибудь из молодых композиторов в музыкальные руководители Камаловского театра. Я предложил тебя”. И я с радостью взялся за это. Дирижировал, как умел, небольшим оркестром театра. На одном из спектаклей побывал Нияз Даутов. А через два дня меня пригласил главный дирижер театра оперы и балета Тихонов и сказал: “Алмазик, мы решили, что надо тебе попробовать себя дирижером в нашем театре, а я тебе помогу…” “Как композитору мне ничего, кроме пользы, это не принесет, – ответил я. – Но вас-то я подвести не хочу…” И отказался. А когда встретил Олега Лундстрема и рассказал ему об этом, он говорит: “Слушай, во-первых, такое предложение делают раз в жизни и не каждому. Во-вторых, как бы плохо ты ни дирижировал, это будет лучше, чем у тех дирижеров, что работают в театре сейчас”. Тогда я опять пришел к Тихонову и сказал: “Кирилл Клементьевич, берите меня, ешьте с маслом и с чем хотите…”

И началась работа за пультом в оперном театре. А это очень сложный процесс, к тому же мне тогда незнакомый. Дважды я сильно поволновался. Это когда была первая спевка с солистами – я не знал, поймут они мою руку или будут морщиться. Один из них действительно морщился и спрашивал: “Что мы, подопытные кролики, что ли?” Но мы это одолели. А второй раз – на премьере. Но, как только взмахнул дирижерской палочкой и оркестр заиграл, волнение пропало. Вообще-то, не бывает спектакля без накладок – то хор вступит не вовремя, то солисты. Но в этом спектакле не было ни одной. И после поклонов, когда пошел занавес, я был обцелован, весь в губной помаде. Таким был мой дебют в оперном театре.

– Расскажите о своей дружбе с Олегом Лундстремом. Как она завязалась?

– Мы с ним в одно время учились у Лемана. Олег оказал на меня очень сильное влияние и как музыкант, и как человек. Он философского склада, большой умница. Мы сдружились, и я счастлив, что меня судьба свела с ним. Именно под его влиянием я и полюбил джаз, заболел им на всю жизнь.

– Вашим ученикам повезло, а повезло ли вам с учениками?

– Повезло. У меня они очень одаренные. Александр Миргородский просто выдающийся музыкант и композитор, к сожалению, рано ушедший из жизни. И Шамиль Шарифуллин тоже очень интересный композитор, и я рад, что его заслуги отмечены в этом году Тукаевской премией. Лариса Черткова растит сейчас молодых композиторов в Набережных Челнах. К сожалению, так получилось, что я недолго преподавал…

– Как вы оцениваете состояние композиторской школы Татарстана в настоящее время?

– Сожалею, что за последние два года мало слушал новой татарской музыки, поэтому мне трудно сейчас что-либо сказать.

– А что побудило вас сменить Казань на Москву?

– Могу только одно сказать, и понимайте, как хотите. “Климатические” условия того времени были для меня мало подходящи.

– А что, в Москве другой климат?

– В Москве ко мне очень хорошее отношение. Я много раз представлял на фестивале “Московская осень” свои песни, симфонию “Джалиль” и другие произведения. Их высоко оценили. Прекрасные отношения у меня с руководством столичного и федерального союзов композиторов. И я удовлетворен этим. Но, по правде говоря, я, конечно, к а з а н с к и й, и все, что делаю, это все для Казани и родного Татарстана. Не зря же, когда возвращаюсь в Москву, тут же заглядываю в календарь, когда мне снова идти за билетом в Казань…

– А какой период жизни вы считаете для себя наиболее важным?

– Последние тридцать лет в Москве. Тут шел двусторонний процесс. С одной стороны, отделившись от Казани, я ее лучше увидел, а с другой – Москва формирует более широкий взгляд на жизнь, взаимоотношения с людьми и обществом.

– У каждого композитора свои привычки, которым он следует, сочиняя музыку. Известно, что Чайковский мог работать только за столом в тиши кабинета, Прокофьев – за роялем, а Кшиштоф Пендерецкий – везде: в самолете, поезде, гостинице. А вы?

– Единственное, что мне необходимо, – это тишина и чтобы рядом никого не было.

– И такая возможность у вас есть в Москве?

– Время от времени (улыбается).

– В чем, по-вашему, назначение искусства вообще и музыкального – в частности?

– Это трудный вопрос. Если вы думаете, что я сочиняю музыку для кого-нибудь, вы ошибаетесь. Это я реализую свой характер. Разве симфонии я для народа писал? Нет, мне нужно было высказаться. Так что, когда люди громко провозглашают, что пишут для народа, это вранье. К тысячелетию Казани я написал “Торжественную увертюру”, но не по заказу (никогда не писал заказной музыки), и здесь я выразил свое личное отношение к этому знаменательному событию.

– Сегодня значительная часть молодежи заражена попсой и другой духовной отравой, что льется с эстрады и телеэкрана. В чем, по-вашему, причина этой тяги к суррогатам искусства?

– По-моему, причина простая. У нас было устоявшееся общество, а перестройка перемешала все социальные слои, и критерии снизились. А что делать? Если взять уровень музыкального образования, то он у нас сейчас невероятно низок. Музыкальные школы бедствуют, и для большинства людей нотные знаки – китайская грамота. В Прибалтике же, в Западной Европе люди приходят на симфонический концерт с партитурами. Как и везде, начинать надо с общего музыкального образования…

– Вы хотели бы изменить что-то в своей жизни и в стране?

– В жизни не хотел бы, тем более в стране. Слава Богу, что мы ушли от брежневских времен и КПСС. Должно пройти достаточно времени, чтобы мы и другие поколения осознали по-настоящему то, что сделал Горбачев. С тех пор страна выходит из кризиса и потихоньку развивается. Идем вперед путем проб и ошибок. И это естественно…

– Жизнь преподносит не только радости. Что возвращает вам душевное равновесие, когда понервничаете?

– В последние годы я не позволяю себе нервничать. Это не пофигизм, а философское отношение к жизни.

– Своей творческой судьбой вы довольны?

– Вполне. Я просто счастлив, считаю, что родился в рубашке.

– Чем, кроме музыки и поэзии, увлекаетесь?

– Да нет больше ничего. А раньше увлекался рыбалкой.

– У вас в Казани есть какие- то любимые места?

– Нет, я Казань воспринимаю целиком – от любой улицы до мечети Кул Шариф. Как она великолепна!

– Ваше любимое блюдо?

– Я не гурман, и мне даже досадно, что время от времени надо есть, отвлекаться от дела.

– Вы основатель и глава целой династии музыкантов. Расскажите, пожалуйста, о ней.

– В Казани – это дочь Светлана, она пианистка, и сын Джанбек – скрипач в симфоническом оркестре. Дочь Светланы Мартина – тоже пианистка, лауреат нескольких конкурсов, а трое сыновей Джанбека учатся играть на скрипке. Мой младший сын Чингиз родился в Москве. Он по профессии переводчик с английского и арабского языков, и недавно у него родился сын Тимур. Есть дети и у Мартины.

– У Шумана есть замечательное высказывание: “Искусство не предназначено для того, чтобы наживать богатство. Делай свое дело, и ты будешь удовлетворен”. Вы согласны с этим?

– Полностью. Настоящее искусство действительно богатства не приносит. Даже Рахманинов (недавно я читал его письма), оказывается, жаловался, что композиторская работа не приносит богатства. Хотя он не был бедным человеком…

– В чем секрет вашего творческого долголетия?

– Этого я не знаю.

– Что вы хотите пожелать казанцам?

– В меру сил и возможностей жить в согласии с самими собой.